айловна.
     Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:
     - Так как же это по-вашему было?
     -  Дору  никто  не  собьет и... никто  Илью  Макаровича  ни от  чего не
удержит.
     Журавка опять забегал.
     -  Да...  однако  ж... позвольте,  на  что же это она бьет, в чью  же-с
голову она бьет?! - спросил он, остановившись.
     - Любит.
     - Да-ну-те-ж бо,  бог  с  вами,  Анна Михайловна, что  ж будет из такой
любви?
     - Что из любви бывает - радость, счастье и жизнь.
     - Да  ведь позвольте...  мы ведь с вами  старые  друзья. Ведь... вы его
наконец любите?
     -  Ну-с;  так что  же  далее?  -  произнесла, немного  конфузясь,  Анна
Михайловна.
     - И он вас любил?
     - Положим.
     - Ничего не понимаю! -  крикнул,  пожав плечами, Илья Макарович и опять
ожесточенно  забегал, мотая  по временам  головою и  повторяя  с ажитацией,-
ничего...  ровно  ничего  не понимаю! Хоть голову  мою  срубайте,  ничего не
понимаю!
     - А  как же это  вы,  однако, поняли, что там что-то есть?  -  спросила
после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.
     - Да так, просто.  Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что  он там
наконец,  собака,  делает?  Знаю,  ведь он  такой олух царя  небесного; даже
прекрасного, шельма,  не понимает; идет все понурый,  на женщину никогда  не
взглянет,  а  женщины на него как муха на мед. Душа  у  него такая  кроткая,
чистая и вся на лице.
     -  Да,- уронила  Анна Михайловна, вспоминая  лицо  Долинского  и  опять
невинно смущаясь.
     - Не полюбить-то его почти нельзя!
     - Нельзя,- сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.
     -  То есть  именно,  и  говорю,  черт  его знает, каналью,  ну, нельзя,
нельзя.
     - Нельзя,- подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.
     - Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!
     - Ничего  я не вижу отсюда, а совершенно уверена... Да, Илья Макарыч, о
чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?
     Художник вскочил и неистово крикнул:
     - А уж  это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был
помнить, что он оставил!
     -  Эх,  Илья  Макарыч!  А еще  вы  художник, и "свободный художник"!  А
молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее,  душа смелая! Мало вам
адвокатов?
     - То есть черт  его  знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно  с
ума сойти! - отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.
     - То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:

     То горделива, как свобода,
     То вдруг покорна, как раба.

     - Да, да, да... то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт
знает что такое!
     Долго  Анна  Михайловна  и художник молчали.  Одна  тихо  и  неподвижно
сидела,  а  другой  все  бегал, а то  дмухал  носом,  то что-то вывертывал в
воздухе рукою, но, наконец,  это его  утомило.  Илья  Макарович  остановился
перед хозяйкой и тихо спросил:
     - Ну, и что ж делать, однако?
     - Ничего,- так же тихо ответила ему Анна Михайловна.
     Художник  походил еще немножко, сделал  на  одном повороте  руками жест
недоумения и произнес:
     - Прощайте, Анна Михайловна.
     - Прощайте. Вы домой прямо?
     - Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.
     - Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка,- спокойно  говорила Анна
Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.
     - Нет, уж там выпью,- рассуждал Журавка.
     - Ну, прощайте.
     - А написать ему можно? - шепотом спросил художник, снова возвращаясь в
комнату в шинели и калошах.
     - Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу?  - отвечала Анна
Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.
     - Господи боже мой! Какая вы дивная  женщина!  - воскликнул восторженно
Журавка.
     -  Такая,  которую   всегда   очень  легко   забыть,-  отшутилась  Анна
Михайловна.

Глава пятая
НЕМНОЖКО НАЗАД

     С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского
амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих
занятиях:
     Дорушка  утерла  набежавшие слезы и  упорно  смотрела  в окошко вагона.
Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось,- глядя  на нее,  решить
было трудно. Долинский  тоже молчал.  Он попробовал было заговорить с Дашей,
но  та  кинула на него  беглый взгляд  и ничего ему не ответила. Подъезжая к
Острову,  Даша  сказала, что она  устала и дальше ехать не может. Отыскали в
гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.
     Даша ни к чему не притронулась.
     - Ну, так ложитесь спать,- сказал ей Долинский.
     - Да, я спать хочу,- отвечала Даша.
     Она легла  на кровати в комнате, а Долинский завернулся  в шинель и лег
на диванчике в передней.
     Они оба молчали.  Даша была не  то  печальна,  не  то угрюма; Долинский
приписывал это  слабости  и болезненной  раздраженности.  Он не беспокоил ее
никакими вопросами.
     -  Прощайте, моя милая нянюшка! -  слабо  проговорила через перегородку
Даша, полежав минут пять в постели.
     - Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.
     - Вам там скверно, Нестор Игнатьич?
     - Нет, Дорушка,- хорошо.
     - Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.
     - Спите, Дорушка.
     Больная провела ночь очень покойно и  проснулась утром довольно поздно.
Долинский  нашел  женщину,  которая  помогла Даше  одеться,  и  велел подать
завтрак. Даша кушала с аппетитом.
     -  Нестор Игнатьич! - сказала она, оканчивая  завтрак,-  вот сейчас вам
будет испытание, как вы понимаете наставления моей сестры. Что она приказала
вам на мой счет?
     - Беречь вас.
     - А еще?
     - Служить вам.
     - А еще?
     - Ну, что ж еще?
     - Право, не знаю, Дарья Михайловна.
     - Вот память-то!
     - Да что же? Она просила исполнять ваши желания, и только.
     - Ну, наконец-то!  Исполнять мои желания, а у меня теперь есть желание,
которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?
     - Что же это такое, Дорушка?
     - Свезите  меня в  Варшаву. Смерть мне хочется посмотреть поляков  в их
городе. У вас там есть знакомые?
     -  Должны  быть; но как же это сделать? Ведь это  нам составит  большой
расчет, Дорушка, да и экипажа нет.
     -  Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого  хочется.  Фактор в Вильно
нашел  старую,  очень покойную коляску, оставленную кем-то  из  варшавян,  и
устроил Долинскому  все  очень  удобно.  Железная дорога тогда  еще  была не
окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники ехали без неприятностей,
и Даша была очень счастлива.
     - Люблю я,- говорила она,- ехать на лошадях. Отсталая женщина - терпеть
не могу железных дорог и этих глупых вагонов.
     Долинский смеялся  и рассказывал  ей разные неприятности путешествия на
лошадях по России.
     - Все это может  быть так; я только  один  раз  всего  ехала далеко  на
лошадях, когда Аня взяла меня  из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах
запирают,  прихлопнут, да еще с наслаждением  ручкой  повертят:  дескать, не
смеешь вылезть.
     Дорога  шла очень  приятно.  Даша  много  спала в  покойном  экипаже  и
говорила, что она оживает. В самом деле, несмотря на дорожную усталость, она
чувствовала себя крепче и дышала свободнее.
     В Варшаве они разместились очень удобно в большом номере, состоявшем из
трех комнат. Долинский  отыскал много знакомых поляков с Волыни и  Подолии и
представил  их Даше. Даша много  с ними говорила и  осталась очень  довольна
новыми знакомствами.
     Долинский нашел тоже пани Свентоховскую, известную варшавскую модистку,
с которою Анна Михайловна и Даша познакомились  в Париже и которую принимали
у себя в Петербурге. Пани Свентоховская, женщина  строгая и ультракатоличка,
приехала к Даше,  когда Долинского не было дома, и рассыпалась перед Дорой в
поздравлениях и благожеланиях.
     - Да с чем вы меня поздравляете? - спросила Даша.
     - Как с чем? С мужем!..
     - С каким мужем? - рассмеявшись, спросила ее Даша.
     - А пан Долинский!
     Даша еще громче рассмеялась.
     - Да как же вы едете? - спросила несколько обиженная ее смехом полька.
     - Простите мне,  мой ангел, этот глупый смех,-  отвечала  Даша, обтирая
выступившие у нее  от хохота  слезы, и рассказала  пани  Свентоховской,  как
устроилась ее поездка. Солидная пани Свентоховская покачала головой.
     - Что ж, вы разве находите это очень уж неприличным?  А будто приличнее
было бы оставить меня умирать для приличия?
     - Не то, что очень неприлично, а...
     - А что?
     - Оно... небеспечно.
     Даша опять захохотала и, немного покраснев, сказала:
     - Какие пустяки!
     Когда  пришел  Долинский,  не  застав  уже   пани  Свентоховской,  Даша
встретила его веселым смехом.
     - Чего вы так смеетесь, Дора? - осведомился Долинский.
     - Знаете, Нестор Игнатьич, что вы в опасности.
     - В какой опасности?
     - В опасности.
     -  Полноте   шалить,   Дора!   Скажите   толком,-   отвечал   несколько
встревоженный Долинский.
     -  Не  пугайтесь,  милая  няня! Опасностью  вам  угрожаю  я.  Я,  своей
собственной персоной!
     Даша рассказала опасения madame Свентоховской.
     И он и она усердно смеялись.
     Вечером Даша и Долинский долго просидели  у пани Свентоховской, которая
собрала  нескольких своих знакомых  дам с их мужьями, и ни  за что не хотела
отпустить  петербургских гостей без ужина.  Долинский ужасно  беспокоился за
Дашу. Он не сводил с нее глаз, а  она превесело щебетала с польками, и на ее
милом личике не было заметно ни малейшего признака  усталости, хотя час  был
уже поздний.
     - Домой пора, Дора,- не раз шептал ей Долинский.
     - Погодите - невежливо же уехать?
     - Заболеете.
     - Ах! Как вы мне надоели с вашим менторством. Долинский отходил прочь.
     Вернулись домой только  во  втором часу. Войдя в номер, Долинский  взял
Дашу за обе руки и сказал:
     - Смерть я боюсь за вас, Дорушка! Того и гляжу, что вы сляжете.
     - Не бойтесь, не бойтесь, мой милый,- отвечала она, пожимая его руки.
     -  А вы слышали, что о вас говорили паны? -  спросил Долинский,  усадив
Дору в кресло.
     - Нет. Что они говорили?
     - Говорили: какая хорошенькая московка! Даша сделала гримасу и сказала:
     - Это мы и без них знали; - а потом спросила: - А вы слышали, что о вас
говорили пани?
     - Нет.
     Даша рассмеялась.
     - Говорили, что вы Анин "коханок".
     - Кому это они говорили?
     - Сами с собой говорили.
     - Ворона весть принесла.
     - Ворона, именуемая панею Свентоховскою.
     - А ей кто доложил?
     - Ах, Нестор Игнатьич! Слухом, сударь, земля полнится!
     Долинский ничего не отвечал.
     -  А  странный вы  господин! -  начала, подумав, Даша.- Громами гремите
против предрассудков, а самим  ух как жутко становится, если  дело начистоту
выходит! Что же  вам! Разве  вы не любите сестры или стыдитесь  быть ее, как
они говорят "коханком"?
     - Да  мне все равно, только...  зачем? Я ведь  знаю,  что у этих господ
значит коханек.- Мне это, конечно, все равно, а...
     -  А кому ж неравно?  Уж не за сестру ли вы  печалитесь?  Мы с ней люди
простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.
     - Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.
     -  А только подумал! - отвечала с иронией Даша.-  Нет, Нестор Игнатьич,
крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!
     Даша  тоже  задумалась и  стала смотреть  на свечу,  а Долинский  молча
прошелся несколько раз по комнате и сказал:
     - Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.
     - Идите в постель, Дора,- повторил через минуту Долинский.
     Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя  из комнаты, громко
продекламировала:

     О, жалкий, слабый род! О, время
     Полупорывов, долгих дум
     И робких дел! О, век! О, племя!
     Без веры в собственный свой ум!

Глава шестая
ВСЕ ОБСТОИТ БЛАГОПОЛУЧНО

     Путешественники  наши  пробыли  в  Варшаве пять  дней  и написали  Анне
Михайловне два длинных письма. На шестой  день панна Свентоховская проводила
их на железную дорогу. Усаживая Дашу в вагон, она шепнула ей несколько слов,
на которые та отвечала гримаскою. Дорогою Даша первый день  чувствовала себя
несколько слабою. Закачало ее, и потому Долинский решился  вовсе не везти ее
ночами.  Но на другой  день  Даше  было  гораздо лучше, и  она  хохотала над
Долинским, представляя, какое у него длинное лицо бывает, когда она охнет.
     - Смотрите, Нестор Игнатьич,- говорила она,- чтоб в самом деле не вышло
на слова пани  Свентоховской. В самом  деле,  как  она говорит, "небеспечно"
вам, кажется, разгуливаться  со  мной по белу свету. Чего доброго, влюбитесь
вы  в меня. В два-то года, живя вместе, вы меня не рассмотрели хорошенько, а
теперь вот  делать вам нечего,  со скуки как раз злой недуг приключится. Вот
анекдот-то выйдет! Хоть со света бежи тогда.
     - Что вы выдумываете, Дорушка!
     - А что ж! Все под богом ходим. Разве уж в меня и влюбиться нельзя?
     - Какая вы хорошенькая! - смеясь, воскликнул Долинский.
     -  Вот  то-то  и  оно! В Варшаве,  в  царстве  женской  красоты таковою
признана.
     - А кстати, Дора, я и забыл вас спросить: как вам понравилась Варшава?
     - Очень хороший, типический город.
     - А варшавяне?
     - Мужчины или женщины?
     - Те и другие?
     - Одним словом на это отвечать нельзя.
     - Ну, можете двумя словами.
     - В  поляках  мне  одно только  нравится,  а в польках одно  только  не
нравится.
     - Значит, в мужчинах  вы заметили только одну добродетель, а в женщинах
только один порок?
     - Не то совсем. Мужчины почти точно такие же, как и  наши;  даже у этих
легкости этой  ненавистной, пожалуй,  как  будто, еще  и  больше -  это  мне
противно; но они вот чем умнее: они за одним другого не забывают.
     - Как это, Дорушка?
     - А так!  У них пению время, а молитве час. Они не  требуют, чтоб  люди
уродами поделались за то, что их матери  не в тот, а в другой  год родили. У
них божие идет богови, а кесарево  кесареви. Они и живут, и думают, и любят,
и  не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть
надоели  эти наши ораторы!  Все чувства  боятся! Сердчишек не дал бог, а они
еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь
хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.
     Даша разгорячилась.
     - Шуты святочные! - сказала она с презрением и  стала смотреть в окошко
вагона.
     - Ну, а о женщинах-то польских что же вы, Даша, расскажете?
     Даша обернулась с веселой улыбкой.
     - Прелесть! Я не знаю, где у вас царь в голове был, Долинский?
     - Когда?
     - Когда вы черт знает как обрешетились. Долинский ничего не отвечал,  и
по лицу  его пробежала  тучка.  Даша поняла,  что она  тронула больную  рану
Долинского. Она тронула его пальчиком по губам и сказала:
     - У-у, бука! Стыдно дуться! Городничий поедет и губы отдавит.
     Долинский вздохнул.
     -  А знаете же,  что я одно только невзлюбила в польках? - заговаривала
Дора.
     - Что? - спросил в свою очередь Долинский, проведя рукою по лбу.
     - Отгадайте!
     -  Бог вас знает, Дорушка! -  отвечал Долинский, все еще не вошедший  в
свою тарелку.
     - Ну, отгадайте!
     - Да, право, не знаю.
     Даша нагнулась, и, пристально посмотрев в глаза Долинского, спросила:
     - Вы, кажется, все еще дуетесь?
     - Нет, за что же?
     - То-то. Видели вы, как поляки лошадей запрягают?
     - Видел.
     - Ну, как?
     - В шоры.
     - Нет, вот тут на голову - как это называется?
     Даша приложила ладони к своим вискам.
     - Наглазники.
     - Ну, да, наглазники. Вот  эти самые наглазники есть у польских женщин.
По дороге они  идут хорошо, а в сторону ничего не видят. Или одна крайность,
или другая чрезвычайность.
     - Как это, Дорушка?
     -  А так: или строгость, или уж распущенность,  есть своеволие, а между
тем свободы честной нет.
     - А у наших есть?
     - Ну, как же равнять! - отвечала, качая головкой, Дора.
     - Способнее, полагаете, наши к честной свободе-то?
     - Еще  бы!  Как  их  можно  и  сравнивать в этом  отношении!  У  наших,
действительно, смелость; наши женщины - хорошие женщины; они, действительно,
хотят быть честно свободными.
     - Да много ли их?
     -  Разумеется, немного  пока;  а погодите,  я  уверена,  что  с  нашими
женщинами будет жить легче,  чем со всякими другими.  Ведь неплохо и  теперь
живется с ними? - добавила она, улыбаясь.
     - Хорошо, Дорушка,- отвечал спокойно Долинский.
     - А что, кого вспомнили? Долинский улыбнулся и отвечал:
     - Какая вы наблюдательная, Дора!
     - А вы это только теперь заметили?
     - Только теперь.
     - Ну, да! Ведь я недаром говорила, что в два года вы меня хорошенько не
рассмотрели!
     Даша помолчала, вздохнула и проговорила:
     - Что-то она теперь поделывает?
     На другой день, по приезде в Ниццу, Долинский оставил Дашу в гостинице,
а  сам до изнеможения  бегал, отыскивая квартиру. Задача была  немалая. Даша
хотела жить  как можно  дальше от людных улиц и как можно  ближе к морю. Она
хотела иметь комнату в нижнем этаже, с окнами в сад, невысоко и недорого.
     После  долгих  поисков,  наконец,  нашлась  такая  квартира  у   старой
француженки, m-me Бюжар.  Это были  три  комнатки в  маленьком флигельке,  с
окнами,  выходящими  на  уединенный  садик.  M-me  Бюжар, старушка  с  очень
Добродушным  лицом, взялась  приносить  постояльцам обед и  два  раза в день
навещать их  и исполнять все, что будет нужно  для больной  русской синьоры.
Сама  старушка, вместе  с двумя  желтенькими  курочками и черным голландским
петухом, жила  в крошечной комнатке в другою флигельке, выходившем в тот  же
садик. Квартира очень  понравилась Даше,  и  вечером того же дня  они  в нее
переехали. Даша заняла большую комнату с двумя  большими окнами, а Долинский
поместился  в маленьком кабинетике.  Кроме того,  у  них  было  нечто  вроде
зальца,  разделявшего собою их комнаты. На другой  день Долинский  пригласил
лучшего доктора,  который осмотрел больную  и с покойным  видом объявил, что
она  вовсе  не  в  таком  положении,  как  им  кажется.  Сделав  необходимые
гигиенические наставления Доре, доктор уехал, обещав  навещать  ее через два
дня в  третий. M-me Бюжар оказалась  драгоценным  существом. Она  услуживала
синьоре  Доре с  искренним  радушием и со всегдашней французской веселостью.
Впрочем,  Даша  и  мало  требовала  услуг. Утром  она открывала  окошечко  и
кричала: "m-me  Бюжар!"  Из  другого  окна  ей  весело  откликались  словом:
"Signora Dorra!" и старуха, переваливаясь, бежала  и помогала ей сделать что
нужно. Утром старуха убирала их комнаты да приносила обед. Больше  Долинский
и  Даша  ничего  не  требовали,  и старуха  очень  полюбила  своих  тихих  и
непривередливых жильцов. Жизнь  началась очень  приятная.  Долинский отдыхал
после срочной работы  и трудился только  тогда,  когда  ему хотелось, а Даша
поправлялась  не  по дням,  а  по  часам,  и  опять  стала делаться  той  же
обворожительной,  розовой  ундиной,  какою  она  была  до  своей  несчастной
болезни.  Только алые пятна  все еще  не  сходили с ее  нежных  щечек.  Днем
Долинский читал  Даше  вслух или работал. Он написал другую повесть и совсем
приготовлял ее  к отсылке в Россию.  Писанная на  свободе повесть была очень
удачна. Даша  хорошо знала эту повесть. Она знала, что автор часто говорит в
ней о самом себе и  о людях, помявших его в  своих перчатках. Она заставляла
Долинского по несколько раз повторять ей некоторые места и часто над многими
крепко и долго задумывалась.

Глава седьмая
НА УСТАХ И В СЕРДЦЕ

     В десятый раз они перечитывали  знакомую рукопись, и в десятый раз Даша
заставляла его  повторять знакомые места. Наступал вечер,  Дорушка  взяла из
рук  Долинского тетрадь, долго  читала сама  глазами и,  задумчиво  г