Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
: лечился
ли он сам когда-нибудь. - Как же-с, - отвечает. - Я в медицину верю, даже
одного лекаря раз выпорол за ошибку, но я ведь женатый человек, так для
женского спокойствия, когда нездоровится, постоянно лечусь, но только
гомеопатией и в ослабленных приемах.
- Их приемы-то и вообще, мол, уж ослаблены.
- Ну все-таки, знаете, я нахожу, что еще сильно... все-таки лекарство,
и внутрь пускать его нехорошо а я, как принесу из гомеопатической аптеки
скляночку, у себя ее на окно за занавеску ставлю, оно там и стоит: этак и
жена спокойна, и я выздоравливаю. Вот вы бы этот способ для народа
порекомендовали, - это уж самое безвредное. Ей-богу!.. Ах да, и кстати:
записку-то свою бросьте: дворяне уж съезжаются, и они все будут против
этого, потому что предводитель хочет. Вот и" опишите: губернатор не хочет,
предводитель хочет, дворянство не хочет потому, что предводитель хочет, а
предводитель хочет, потому, что губернатор не хочет... Вот опишите это, и
будет вам лучшая повесть нашего времени, и отдадут вас за нее под суд, а суд
оправдает, и тогда публика книжку раскупит. Впрочем, я предложу Калатузову,
не хочет ли, я сам опишу все это в виде романа. Не умею, да ничего.
Гарибальди пишет, и тоже довольно скверно. А теперь поедемте, я обещал вас
привезти познакомить к четырем дворянам... Отличные ребята, да вы ведь и
должны им сделать визит, как приезжий.
Я поехал и был с его превосходительством не у четырех, а у шести
"отличных ребят", которые, как в одно слово, ругали предводителя и научали
меня стоять на том, что при таких повсеместных разладицах ничего
предпринимать нельзя и надо все бросить.
- Это все мои молодцы, - пояснял мне генерал, когда мы ехали с ним
домой. - Это все антипредводительская партия, и вы уж теперь к
предводительским не ездите, а то будет худо.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
С этой поры я, милостивые государи, увидел себя не только помешанным,
но даже в силках, от которых так долго и ревностно отбивался. И пребывал я
совсем отуманенный на заседаниях, на обедах, даваемых, по здешнему
выражению, с "генералом Перловым" был приглашаем "на генерала Перлова" и
утром и вечером и слушал, как он жестоко казнил все и всех. Сам я больше
молчал и отзывался на все только изредка, но представьте же себе, что при
всем этом... меня из губернии выслали. Что, как и почему? ничего этого не
знаю, но приехал полицеймейстер и попросил меня уехать. Ходил я за
объяснениями к губернатору - не принял ходил к Фортунатову - на нервы
жалуется и говорит: "Ничего я, братец, не знаю", ходил к Перлову - тот
говорит: "Повесить бы их всех и больше ничего, но вы, говорит, погодите: я с
Калатузовым поладил и роман ему сочинять буду, там у меня все будет
описано".
Навестил в последний вечер станового Васильева в сумасшедшем доме. Он
спокоен как нельзя более.
- Как же, - говорю, - вы это все сносите?
- А что ж? - отвечает, - тут прекрасно, и, знаете ли, я здесь даже
совершенно успокоился насчет многого.
- Определились?
- Совершенно определился. Я христианство как религию теперь совсем
отвергаю. Мне в этом очень много помог здешний прокурор он нас навещает и
дает мне "Revue Sirite"("Спиритическое обозрение" (франц.)). Я проникся
этим учением и, усвоив его, могу оставаться членом какой угодно церкви
перед судом спиритизма религиозные различия - это не более как "обычаи
известной гостиной", не более. А ведь в чужом доме надо же вести себя так,
как там принято. Внутренних моих убеждений, истинной моей веры я не обязан
предъявлять и осуждать за иноверство тоже нужды не имею. У спиритов это
очень ясно у них, впрочем, все ясно: виноватых нет, но не абсолютно.
Преступление воли карается, но кара не вечна она смягчается по мере заслуг
и смывает преступления воли. Я очень рад, что мне назначили этот экзамен
здесь.
- Будто, - говорю, - ваше спокойствие нимало не страдает даже от
здешнего общества?
- Я этого не сказал, мое... Что мое, то, может быть, немножко и
страдает, но ведь это кратковременно, и потом все это плоды нашей
цивилизации (вы ведь, конечно, знаете, что увеличение числа помешанных
находится в известном отношении к цивилизации: мужиков сумасшедших почти
совсем нет), а зато я, сам я (Васильев просиял радостью), я спокоен как
нельзя более и... вы знаете оду Державина "Бессмертие души"?
- Наизусть, - отвечаю, - не помню.
- Там есть такие стихи:
От бесконечной единицы,
В ком всех существ вратится круг,
Какие б ни текли частицы,
Все живы, вечны, вечен дух!
Бесконечная единица и ее частицы, в ней же вращающиеся... вы это
понимаете?
- Интересуюсь, - говорю, - знать от вас, как вы это понимаете?
- А это очень ясно, - отвечал с беспредельным счастием на лице
Васильев. - Частицы здесь и в других областях они тут и там испытываются и
совершенствуются и, когда освобождаются, входят снова в состав единицы и
потом, снова развиваясь, текут... Вам, я вижу, это непонятно? Мы с
прокурором вчера выразили это чертежами.
Васильев вынул из больничного халата бумажку, на которой были начерчены
один в другом три круга, начинающиеся на одной черте и затушеванные снизу на
равное пространство.
- Видите: все, что темное, - это сон жизни, или теперешнее наше
существование, а все свободное течение - это настоящее бытие, без кожаной
ризы, в которой мы здесь спеленуты. Тело душевное бросается в затушеванной
площади, а тело духовное, о котором говорит апостол Павел, течет в сиянии
миров. После каждого пробуждения кругозор все шире, видение все полнее,
любовь многообъемлющее, прощение неограниченнее... Какое блаженство! И...
зато вы видите: преграды все возвышаются к его достижению. Вы знаете, отчего
у русских так много прославленных святых и тьмы тем не прославленных? Это
все оттого, что здесь еще недавно было так страшно жить, оттого, что земная
жизнь здесь для благородного духа легко и скоро теряет всякую цену. Впрочем,
в этом отношении у нас и теперь еще довольно благоприятно. Да, да, Россия в
экзаменационном отношении, конечно, и теперь еще, вообще, наилучшее
отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости но вот
нам делается знакомо правосудие, расширяется у нас мало-помалу свобода
мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут ли и здесь
люди верить, что тут их настоящая жизнь, а не... то, что здесь есть на самом
деле...
- То есть?
- То есть исправительный карцер при сумасшедшем доме, в который нас
сажают для обуздывания нашей злой воли.
"Прощай, - думаю, - мудрец в сумасшедшем доме", и с этим пожелал ему
счастия и уехал.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Через сутки я был уже в Москве, а на третий день, усаживаясь в вагон
петербургской дороги, очутился нос к носу с моим уездным знакомцем и
решительным посредником Готовцевым.
- Батюшка мой? Вас ли я вижу? - восклицает он, окидывая меня
величественным взглядом.
Я говорю, что, с своей стороны, могу более подивиться, он ли это?
- Отчего же?
- Да оттого, что вы так недавно были заняты службой.
- Полноте, бога ради я уж совсем там не служу меня они, бездельники,
ведь под суд отдали.
- За школы?
- Представьте, да, за школы. Прежде воспользовались ими и получили
благодарность за устройство, а потом... Подлец, батюшка, ваш Фортунатов!
Губернатор человек нерешительный, но он благороднее: он вспомнил меня и
сказал: "Надо бы и Готовцева к чему-нибудь представить". А бездельник
Фортунатов: "Представить бы, говорит, его к ордену бешеной собаки!" Ну не
скот ли и не циник ли? Пошел доказывать, что меня надо... подобрать... а
губернатор без решимости... он сейчас и согласен, и меня не только не
наградили, а остановили на половине дела а тут еще земство начинает
действовать и тоже взялось за меня, и вот я под судом и еду в Петербург в
министерство, чтоб искать опоры и... буду там служить, но уж это чертово
земство пропеку-с! Да-с, пропеку. Вы как?
- Со мной, - хвалюсь, - поступили тоже не хуже, чем с вами, довольно
решительно, - и рассказываю ему, как меня выслали.
Готовцев сатирически улыбнулся.
- И вы, - говорит, - этакую всякую меру считаете "довольно
решительною"?
- А вы нет?
- Еще бы! Я бы вас за это не выслал, а к Макару телят гонять послал.
- Но за что же-с? позвольте узнать.
- А-а! не участвуйте в комплотах. Я вам признаюсь, ведь все ваше
поведение для меня было всегда очень подозрительно я и сам думал, что вы за
господин такой, что ко всем ездите и всех просите: "посоветуйте мне, бога
ради", да все твердите: "народ, села, села, народ"... Эй, вы, вы!.. -
продолжал он, взглядывая на меня проницательно и грозя мне пальцем пред
самым носом. - Губернатора вы могли надувать, но уж меня-то вы не надули: я
сразу понял, что в вашем поведении что-то есть, и (добавил он в другом тоне)
вы если проиграли вашу нынешнюю ставку, то проиграли единственно чрез свою
нерешительность. Почему вы мне прямо не высказались?
- В чем-с, милостивый государь, в чем?
- Конституционалист вы или радикал? Выскажитесь вы, и я бы вам рискнул
высказаться, что я сам готов сюда Гамбетту, да-с, да-с, не Дерби, как этот
губернатор желает, а прямо Рошфора сюда и непримиримого Гамбетту сюда
вытребовать... Я самый решительный человек в России! "
- Нет, позвольте уж вас перебить: если на то пошло, так я знаю
человека, который гораздо решительнее вас. - Это кто?
- Генерал Перлов он прямо говорит, что если б его воля, то он всю
Европу бы перепорол, а всех нас перевешал бы.
- Да... но вы забываете, что ведь между нами с Перловым лежит бездна:
он всех хочет перевешать, а я ведь против смертной казни, и, в случае
чего-нибудь, я бы первых таких господ самих перевешал, - отвечал,
отворачиваясь, Готовцев.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
Живу затем я целое лето в Петербурге и жду денег из деревни. Скука
страшная: жара, духота Излер и Берг, Альфонсины и Финеты, танцы в
панталонах, но без увлечения, и танцы с увлечением, но без Панталон,
порицание сильных и преклонение пред ними, задор и бессилие, кичливость
знаниями и литература, получившая наименование "орудия невежества"... Нет,
нет, эта страна, может быть, и действительно очень хорошее "экзаменационное
отделение", но... я слишком слабо приготовлен: мне нужно что-нибудь полегче,
пооднообразнее, поспокойнее. А пока, даст бог, можно будет уехать за
границу вспомнилось мне, что я художник, и взялся сделать вытравкой портрет
Дмитрия Петровича Журавского - человека, как известно, всю свою жизнь
положившего на то, чтоб облегчить тяжелую долю крестьян и собиравшего гроши
своего заработка на их выкуп... Как хотите, характер первой величины, - как
его не передать потомству? Сделал доску и понес ее в редакцию одного
иллюстрированного издания. "Дарю, мол, вам ее, - печатайте".
Благодарят: говорят, что им этого не надо: это-де не интересно.
- Помилуйте, - убеждаю их, - ведь это человек большой воли, человек
дела, а не фарсов, и притом человек, делавший благое дело в сороковых годах,
когда почти не было никаких средств ничего путного делать.
- А его, - спрашивают, - повесили или не повесили?
- Нет, не повесили.
- И он из тюрьмы не убежал?
- Он и в тюрьме-то вовсе не был: он действовал законно.
- Ну, так уж это, - отвечают, - даже и совсем не интересно.
Отхожу и, как герой "Сентиментального путешествия" Стерна, говорю:
- Нет, это положительно лучше во Франции, потому что там даже наших
веневских баб, Авдотью и Марью, и тех увековечили и по сю пору шоколад с их
изображением продают.
И вот-с дела мои идут скверно: имение не продается, и я даже зазимовал
в Петербурге.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
О рождестве меня навещает Фортунатов: радостный-прерадостный,
веселый-превеселый.
- На три дня, - говорит, - всего приехал, и то тебя разыскал.
Пошли рассказы: губернатора уже нет.
- Он очень мне надокучил, - говорит Фортунатов, - и, наконец, я его
даванул в затылок, так что ему сразу больничку в губы продернули. Полетел,
сердечный, кверху тормашками! Теперь посмотрю, каков будет новый. Только уж
мне все равно: я по земству служу. Теперь в открытую играть буду. Генерал
Перлов дошел, - говорит, - до обнищания, потому что все еще ходит в клуб
спать (так как предводительского зятя опять выбрали старшиною). "Если, -
говорит упрямый старик, - войны не будет и роман написать не сумею, то
мирюсь с тем, что не миновать мне долговой тюрьмы". Дергальский отставлен и
сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а
пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался
вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и
держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли
к полному соглашению но как господину прокурору нужно получать жалованье,
которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости с ним
говорили или "легкие", или "шаловливые" духи, которых мнение не авторитетно,
и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье, - говорить о
возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно
тяжкую кару на земле.
На этом, почтенный читатель, можно бы, кажется, и кончить, но надобно
еще одно последнее сказанье, чтоб летопись окончилась моя.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Вот в чем-с должно заключаться это последнее сказанье: затянувшаяся
беседа наша была внезапно прервана неожиданным появлением дядиного слуги,
который пришел известить его, что к нему заезжали два офицера от генерала
Постельникова. Занимавший нас своими рассказами дядя мой так и затрепетал
да, признаюсь вам, что мы и все-то сами себя нехорошо почувствовали.
Страшно, знаете, не страшно, а все, как Гоголь говорил, - "трясение
ощущается".
Пристали мы к слуге: как это было, какие два офицера приходили и зачем?
- Ничего, - говорит, - не знаю зачем, а только очень сожалели, что не
застали, даже за головы хватались: "что мы, говорят, теперь генералу
скажем?" и с тем и уехали. Обещали завтра рано заехать, а я, - говорит, -
сюда и побежал, чтоб известить.
Добиваемся: не было ли еще чего говорено? Расспрашиваем слугу: не
заметил ли он чего особенного в этих гостях?
Лакей поводит глазами и не знает, что сказать, а нам кажется, что он
невесть что знает да скрывает от нас.
А мы его так и допрашиваем, так и шпыняем - хуже инквизиторов.
Бедный малый даже с толку сбился и залепетал:
- Да господи помилуй: ничего они особенного не говорили, а только один
говорит: "Оставим в конверте" а другой говорит: "Нет, это нехорошо: он
прочтет, надумается и откажется. Нет, а мы его сразу, неожиданно накроем!"
Изволите слышать: это называется "ничего особенного"!
Дядя встал на ноги и зашатался: совсем вдруг стал болен и еле держится.
Уговаривали его успокоиться, просили остаться переночевать, - нет, и
слушать не хочет.
Человека мы отправили вперед на извозчике, а сами вдвоем пошли
пешечком.
Идем молча - слово не вяжется, во рту сухо. Чувствую это я и замечаю,
что и дядя мой чувствует то же самое, и говорит:
- У меня, брат, что-то даже во рту сухо. Я отвечаю, что и у меня тоже.
- Ну, так зайдем, - говорит, - куда-нибудь пропустить... А?
- Что же, пожалуй, - говорю, - зайдем.
- То-то оно это и для храбрости не мешает. - Да, очень рад, - отвечаю,
- зайдем.
- Только возьмем нумерок, чтоб поспокойнее... а то я этих общих комнат
терпеть не могу... лакеи все так в рот и смотрят.
"Понимаю, - думаю себе, - любезнейший дядюшка, все понимаю".
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Завернули мы в один из ночных кабачков... заняли комнату и заказали
ужин и... насвистались, да так насвистались, что мне стало казаться, что уже
мы оба и лыка не вяжем.
И все это дядя!
- Пей, да пей, друг мой, - пристает. - Наше ведь только сегодня, а
завтра не наше да все для храбрости еще да еще...
И стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про Брюллова, как
тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы
бросил про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика
и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку,
что у прислуги от одних паров голова кругом шла потом про Аполлона
Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно
друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался
про нынешних литераторов и художников, которые пить совсем не умеют.
Тут я что-то возразил, что тогда был век романтизма и поэзии, и были и
писатели такого характера, а нынче век гражданских чувств и свободы...
Но только что я это вымолвил, дядя мой так и закипел.
- Ах вы, - говорит, - чухонцы этакие: и вы смеете романтиков не
уважать? Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода
возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков
писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо? Ну, так
вот за то же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас,
это, отобрали... Что, ведь отобрали?
- Ну и что ж такое: мы очень рады.
- Ну, а теперь в рекруты пойдете.
- И пойдем-с и гордимся тем, что это начинается с нашего времени.
Но. тут дядя вдруг начал жестоко глумиться надо всем нашим временем и
пошел, милостивые государи, что же доказывать, - что нет, говорит, у вас на
Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов, ни изменников, а есть
только одна деревенская попадья.
Согласитесь, что это бог знает что за странный вывод, и с моей стороны
весьма простительно было сказать, что я его даже не понимаю и думаю, что и
сам-то он себя не понимает и говорит это единственно по поводу рюмки
желудочной водки, стакана английского пива да бутылки французского
шампанского. Но представьте же себе, что ведь нет-с: он еще пошел со мной
спорить и отстаивать свое обидное сравнение всего нашего общества с
деревенскою попадьею, и на каком же основании-с? Это даже любопытно.
- Ты гляди, - говорит, - когда деревенская попадья в церковь придет,
она не стоит как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед лезет,
а скажет ей добрый человек: "чего ты, шальная, егозишь в божьем храме?
молись потихонечку", так она еще обижается и обругает: "ишь, дурак, мол,
какой выдумал: какой это божий храм - это наша с батюшкой церковь". И у вас,
- говорит, - уж нет ничего божьего, а все только "ваше с батюшкой". - И
зато, - говорит, - все, чем вы расхвастались, можно у вас назад отнять:
одних крестьян назад не закрепят, а вас, либералов, всех можно, как слесаршу
Пошлепкину и унтер-офицерскую жену, на улице выпороть и доложить ревизору,
что вы сами себя выпороли... и сойдет, как на собаке присохнет, лучше чем
встарь присыхала а уж меня не выпорют.
Но тут я, милостивые государи, оказался совершенно слабым и помню
только, что дядя как будто подсовывал мне под голову подушку, а сам, весь
красненький, бурчал:
- Нет-с: слуга покорный, а уж я удеру, и вам меня пороть не придется!
На этом месте, однако, для меня уже все кончилось, и я несколько минут видел
самого моего дядю деревенскою попадьею и хотел его спросить: зачем это он не
молится тихо, а все егозит да ерзает, но это оказалось сверх моих
возможностей.
Получил я назад дар слова не скоро, и это случилось