но, - поддержал Горданов.
     - Это в пору детства; нет, вы скажите, не видали ли  вы  чего-нибудь  в
зрелые годы? - спросила Лариса.
     - И, главное, чего-нибудь страшного, - добавила Бодростина.
     - Да, видел-с, видел; я видел, золотой пух и огненный летали в воздухе,
видел, как раз черная туча упала в крапиву.
     - Это все не страшно.
     - Я видел... видел на хромом зайце ехал бородатый старик  без  макушки,
шибко, шибко, шибко, оставил свою гору, оставил чужую, оставил сорочью гору,
оставил снежную и переехал за ледяную, и тут сидел  другой  старик  с  белою
бородой и сшивал ремнями дорогу, а  с  месяца  свет  ему  капал  в  железный
кувшин.
     - Это нелепости! - заметила Бодростина. - Скажите что-нибудь попроще.
     - Проще? Это все просто. Я спал пред окном в Москве, и в  пуке  лунного
луча ко мне сходил мой брат, который был в то время на Кавказе.  Я  встал  и
записал тот час, и это был...
     - Конечно, час его кончины, - перебил Висленев.
     - Да, вы именно отгадали: он в этот час умер.
     - Это всегда так говорят.
     - Но что вы слышали? -  добивалась  Лара,  которой  Водопьянов  отвечал
охотнее всех прочих.
     - Я слышу много, много, много.
     - И, виновата, вы и слышите  все  в  таком  же  бестолковом  роде,  как
видите, - отвечала Бодростина.
     - А? Да, да, да, все так. Вода спит слышно.  Ходит  некто,  кто  сам  с
собою говорит, говоря, в ладоши хлопает и, хлопая, пляшет,  а  за  ним  идет
говорящее, хлопающее и пляшущее.  Все  речистые  глупцы  и  все  умники  без
рассудка идут на место, о которое скользят ноги. Я  слышу,  скользят,  но  у
меня медвежье ухо.
     Он покачал свое густо обросшее волосами ухо и добавил:
     - Мне не дано слышать ясно, но Гоголь слышал час своей смерти.
     -  Гоголь  ведь,  как  известно,  помешался  пред  смертью,  -  заметил
Горданов.
     Водопьянов улыбнулся.
     - Вам это известно, что он помешался?
     - Говорят.
     - Однако все сбылось так, как он слышал.
     - Случай.
     - Но этим случаям числа нет. Иезекииль с Исаией пророком слышали, когда
придет Христово царство.
     - Оно же пришло: мы христиане.
     - Нет, нет, тогда "все раскуют мечи на орала и копья  на  серпы".  Нет,
это не пришло еще.
     - И не придет.
     - Придет, придет, придет, люди станут  умнее  и  будут  добрее,  и  это
придет.
     - А что вы обоняли?
     - Я обоняю... даже здесь теперь запах свежераспиленной сосны...
     - Какие  вздоры!  Это  я  купаюсь  в  смоляном  экстракте,  -  отвечала
Бодростина, и, приближая к его лицу свою руку, добавила: - Понюхайте, не это
ли?
     - Нет, я слышу запах новых досок, их где-то стругают.
     - Что за гиль! Гроб готовят, что ли? Нет, мы вам чудо  гораздо  получше
расскажем, - воскликнула она и рассказала о странном и непонятном  появлении
ее мужа в распоронном мундире. - Скажите-ка, что это может значить?
     - Надо молиться о нем.
     - О чем же молиться? Ведь смерть по-вашему - блаженство.
     - Да, смерти нет, нет Бога мертвых,  нет  и  смерти,  есть  только  Бог
живых.
     - Простите, я позабыла, что вы бессмертны.
     - Как все с предвечного начала: "Я раб, я царь, я червь, я Бог".
     - Каково!  -  воскликнула  Бодростина,  обращаясь  к  гостям,  и  затем
добавила: - Allez droit  devant  vous,  cher  {Продолжайте  дальше,  дорогой
(фр.).} Светозар Владенович, мы не устанем вас слушать!
     Водопьянов промолчал.
     Бодростина подумала, не оскорбился ли он, и спросила его  об  этом,  но
Сумасшедший Бедуин отвечал, что его обидеть  невозможно,  -  всякий,  обижая
другого, - обижает себя и деморализуется.
     - Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе
душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и
я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое,
но только вовсе не лестное, - добавила она с улыбкой к гостям. - Не была  ли
я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
     - Что вы за вздоры говорите? - воскликнул слегка шокированный  Висленев
и, вставши, начал ходить.
     Но Водопьянов отвечал Бодростиной, что все это очень возможно и что  он
сам был вор и безжалостный злодей.
     - Во мне тоже, - отвечал он, - нет нимало врожденного добра.
     - А между тем ведь вы добряк.
     - Нет; я очень зол, но не хочу быть злым, - мне это стоило работы.
     - А вы, конечно, знаете таких, которые перевоплощаются из честных душ и
все честнеют?
     - Да, я знаю один такой дух.
     - Скажите, скажите о нем, - кто это такой?
     - Его здесь звали на земле дон Цезарь де Базан.
     - Испанский дворянин! - воскликнули все, не исключая лениво  дремавшего
Горданова.
     - Да; он был испанский дворянин, и он  сделал  это  слово  кличкой.  Вы
помните его, разумеется, по театральной пьесе.
     - Да; помним, помним; благороден, беден, горд и честен.
     - И ко всему тому изрядно глуп, - подсказал Висленев.
     -  Оставим,  господа,  кому  он  чем  кажется.  Пусть  лучше   Светозар
Владенович расскажет нам, как испанский дворянин переселялся и в ком он жил.
     - Он жил в студенте Спиридонове, который в свою очередь жил в Москве  в
маленьком переулке возле Цветного бульвара. По крайней мере я там его узнал.
     - И пусть отсюда ваш рассказ начнется уже без перерыва.
     - Рассказывать я должен, начиная с дней давних.
     - Мы слушаем. Я люблю всякий мистический бред, - заключила  Бодростина,
обращаясь к гостям. - В нем есть очень приятная  сторона:  он  молодит  нас,
переносит на минуту в детство. Сидишь,  слушаешь,  не  веришь  и  между  тем
невольно ноги под себя подбираешь.
     Водопьянов начал.


        Глава пятая
        Рассказ Водопьянова

     - Студент Спиридонов, по множеству пороков, был неспособен  к  семейной
жизни, а между тем он был женат, и женат по собственному побуждению и
     против своей воли, и с этих пор...
     - Позвольте! с этих пор, конечно, не начнется бестолковщина?
     - Зачем же? и с этих пор в студенте Спиридонове  сказался  его  хозяин,
но, впрочем, его надо было бы узнать гораздо прежде. Спиридонов мне раз  все
рассказал и сам над собой смеялся, хотя в его словах не было никакого смеха.
Испанский дворянин ему являлся много раз.
     - И въявь?
     - Конечно, въявь, и в старом  своем  виде:  с  безвременною  сединой  в
черных кудрях, с беспечнейшим лицом, отмеченным печатью доброты и  кротости,
с глазами пылкими, но кроткими, в плаще из бархата, забывшего свой цвет, и с
тонкою длинною шпагой в протертых ножнах. Являлся так, как Спиридонов  видел
его на балаганной сцене, когда ярмарочная группа давала свои представления.
     - Ну, слава Богу, - это  обещает,  кажется,  быть  интересным,  и  если
история эта не кончится в пяти словах, то надо приказать дать  свечу,  чтобы
после
     нас не прерывали.
     - История довольно велика, - ответил Водопьянов.
     Бодростина позвонила и велела дать  огонь,  хоть  на  дворе  едва  лишь
смеркалось. Когда люди  поставили  лампы  и  вышли,  спустя  шторы  у  окон,
Водопьянов продолжал:
     - У студента Спиридонова был отец,  -  бедняк,  каких  немало  на  этой
планете, где такая бездна потребностей; но ему, наконец, улыбнулось счастие.
Он служил в гусарах на счет богатой  тетки,  -  это,  конечно,  не  особенно
честно, но она этого хотела, и он это делал  для  поддержания  ее  фамильной
гордости. Он, говорят, был красив: я его не видал, - когда я познакомился  с
его сыном, его уже не  было  на  этом  свете.  В  него  влюбилась  красавица
помещица одного села, где он стоял. Она  была  богата,  молода,  и  год  как
овдовела после мужа-старика,  которому  ее  продали  ради  выгод  и  который
безумно ревновал ее ко всем. Вдова, хотя имела детей, пошла за  Спиридонова.
Ее прокляли. За что и почему, - не знаю, но проклял ее родной отец, а за ним
и мать. Потом ее, бедняжку, начали клясть все родные. По общему мнению,  она
была не вправе ни любить, ни называть супругом кого любила, но она  все-таки
вышла замуж и родила моего приятеля, студента Спиридонова, и потом жила пять
лет и хворала. Спиридонов говорил, что его мать с отцом жили  душа  в  душу,
отец его боготворил жену, но, несмотря на то, она сохла и хирела.  Отец  его
тоже  часто  был  смущен  и  угрюм.  Спиридонов  тогда  не  знал,  чему  это
приписывать, жили они довольно уединенно  в  городе,  куда  однажды  заехали
ярмарочные актеры...
     - И дали здесь "Испанского Дворянина"? - подсказала Бодростина.
     - Вы отгадали: актеры  объявили,  что  они  сыграют  здесь  "Испанского
Дворянина". Мать Спиридонова, желая развлечь и позабавить сына, взяла ложу и
повезла его в театр. И вот в то время, когда дон Цезарь де Базан в отчаянной
беде воскликнул: "Пусть гибнет все, кроме моей чести и счастья  женщины!"  и
театр  зарыдал  и  захлопал  плохому  актеру,  который,  однако,  мог   быть
прекрасен, мать Спиридонова тоже заплакала, и сын...
     - Тоже заплакал, - сострил Висленев.
     - Нет, - отвечал, нимало этим  не  возмущаясь,  Водопьянов,  -  сын  не
заплакал. Сын нечто почувствовал, и, сжав материны руки, шепнул ей: - пускай
живет у нас бедняк, Испанский Дворянин.
     - Прекрасно, дитя мое, - мы  позовем  его,  пускай  живет.  И  тем  акт
кончился, но дитя и завтра и послезавтра все докучало матери своею  просьбой
принять в дом бездомного Цезаря де Базана, и мать ему на это отвечала:
     - Да, хорошо, дитя мое, он к нам придет, придет.
     - И будет жить?
     - И будет жить.
     - Когда же, мама? Когда же он придет и будет жить у  нас?  -  тосковало
дитя. - А как же звать его? Я позову.
     А дело было  в  сумерки,  осенним  вечером.  Мать  любовалась  сыном  и
пошутила:
     - Нагнись, - говорит, - к печке и позови его через  трубу  -  он  будет
слышать.
     Спиридонов прыгнул и крикнул:
     - Дон Цезарь де Базан, идите сюда!
     - Гу-гу-гу-иду! - загудело в трубе, так что мальчик в испуге  отскочил.
Но прошел день-другой, и он опять пристает: когда же?
     - А вот теперь уж скоро: я за ним схожу и приведу его, - отвечала  мать
и вслед за тем умерла.
     - Умерла? - воскликнула Лариса.
     - Да; то есть ушла отсюда, переселилась, народ это  прекрасно  выражает
словом "побывшилась на земле". Она кончила экзамен, и ее не стало.
     - А что же Испанский Дворянин, которого она обещала прислать?
     - О, она сдержала слово! Она его послала, вы это сейчас  увидите.  Дело
было в том же маленьком городе на крещенские святки.  Гроб  с  телом  матери
стоял в нетопленной зале,  у  гроба  горели  свечи,  и  не  было  ни  одного
человека. Отец Спиридонова должен был  выслать  даже  чтеца,  потому  что  в
смежной комнате собрались родные первого мужа покойной и укоряли Спиридонова
в присвоении себе принадлежащих им достатков. Был  час  девятый.  Мой  друг,
студент Спиридонов, тогда маленький мальчик, в черной траурной рубашке, при-
шел к отцу, чтобы поцеловать его руку и взять на сон его  благословение,  но
отец его был гневен и суров; он говорил с одушевлением ему:  "Будь  там",  и
указал ему вместо дверей в спальню - на двери в залу. Дитя вошло в  холодную
залу и, оробев при виде всеми брошенного гроба,  припало  в  уголок  мягкого
дивана ближе к двери той гостиной, где шла обидная и тягостная сцена. Он мне
от слова и до слова повторял кипучие речи его отца; я их  теперь  забыл,  но
смысл их тот, что укоризны их самим им принесут позор; что он любил жену  не
состоянья ради, и что для одного того, чтобы их речи не возмущали  покоя  ее
новой жизни, он отрекается от всего, что мог по ней наследовать, и он, и сын
его, он отдает свое, что нажито его трудом  при  ней,  и...  Тут  далее  мой
приятель не слышал ничего, кроме слитного  гула,  потому  что  внимание  его
отвлек очень странный предмет: сначала в отпертой передней послышался легкий
шорох  и  мягкая  неровная  поступь,  а  затем  в  темной   двери   передней
заколебалась и стала фигура ясная, определенная во всех чертах; лицо веселое
и доброе с оттенком легкой грусти, в плаще из бархата, забывшего свой  цвет,
в широких шелковых панталонах, в огромных сапогах с раструбами из полинявшей
желтой кожи и с широчайшею шляпою с пером, которое было изломано в стебле и,
шевелясь, как будто перемигивало  с  бедностью,  глядевшей  из  всех  прорех
одежды и из самых глаз незнакомца. Одним словом, это пришел...
     - Пьяный святочный ряженый, - решил Висленев.
     - Испанский Дворянин! - возразил строгим тоном Водопьянов.  -  Он  плох
был на ногах, но подошел к стоявшей  у  стены  крышке  гроба  и  осязал  ее.
Тщательно осязал, вот так.
     И  Сумасшедший  Бедуин  встал  на  ноги,  расставил  руки  и,  медленно
обозначая ими определенное пространство на стене под  портретом  Бодростина,
показал, как ощупывал гробовую крышку Испанский Дворянин.
     - Потом он подошел к трупу и стал у изголовья  гроба,  и  в  это  время
вдруг отец Спиридонова вбежал, рыдая, в зал, упал пред гробом  на  колени  и
закричал: "О, кто же им ответит за  тебя,  что  я  тебя  любил,  а  не  твое
богатство?" И тихий голос отвечал скромно: "Я".
     - И это был Испанский Дворянин?
     - Нет, пьяный святочный ряженый, - ответил почти гневно  Водопьянов.  -
Взять его вон! Кто пустил сюда этого пьяного святочного ряженого? Неужели уж
до того дошло, что и у ее гроба нет рачения и присмотра?  Вон,  вон  выгнать
сейчас этого пьяного ряженого! - кричал огорченный вдовец и рванулся к тому,
но его не было.
     - Удрал?
     - Да; так все думали, и Спиридонов очень рассердился на  слуг  и  стал;
взыскивать, зачем так долго не запирают калитки.
     - И выходит очень простая история, - сказал Висленев.
     - Да простая и есть, только оказалось,  что  калитка  была  заперта,  и
отец, Спиридонова вернулся и вдруг увидал, что  родные  хотят  проститься  с
покойницей.
     - Нет! - закричал он, - нет, вы ее так обижали, что вам с нею не  нужно
прощаться! - и схватил крышу и хотел закрыть гроб,  а  крыша  сделалась  так
легка, как будто ее кто-нибудь еще другой нес впереди, и сама упала на гроб,
и мой приятель Саша Спиридонов видел, что Испанский Дворянин вскочил  и  сел
на крыше гроба.
     - И только? Он это видел во сне и более ничего.
     - Да, более ничего.
     - Испанский Дворянин более не являлся?
     - Да, в это время не являлся. После  они  очень  бедно  где-то  жили  в
Москве, в холодном доме. Однажды, оставив сына с нянькой в комнате потеплее,
Спиридонов сам лег в зале на стульях. Утром пришли, а там лежит  один  труп:
вид покойный, и пальцы правой руки сложены в крест. Женины родные хотели его
схоронить с парадом, но Испанский Дворянин этого не позволил.
     - Каким же образом?
     - Он приснился молодому Спиридонову и сказал: "там,  под  клеенкой",  и
Спиридонов  нашел  под  клеенкой  завещание  отца,  ничего  ни  от  кого  на
погребение его не принимать, а схоронить его в четырех досках на те  деньги,
какие дадут за его золотую медаль, да за Георгиевский крест.
     - И это все!
     - А вы ничего здесь не видите особенного?
     - Признаемся, ничего не видим: случайности да сны, сны да  случайности,
и больше ничего.
     - Конечно. Что же может быть проще того, что все люди  по  случайностям
не доживают на земле своего времени! Век человеческий здесь, по  библейскому
указанию, семьдесят лет и даже восемьдесят, а по случайностям человечество в
общем итоге не доживает одной половины этого срока, и вас нимало не поражает
эта ужасная случайность? Я желал бы, чтобы мне указали  естественный  закон,
по которому человеческому земному организму естественно так скоро  портиться
и разрушаться. Я полагаю, что случайности имеют закон.
     - Но этот сумасшедший бред несносно долго  слушать,  -  шепнул  на  ухо
Бодростиной Висленев.
     - Нет, я люблю, - отвечала она тоже тихо, -  в  его  нескладных  словах
всегда  есть  какие-то  штришки,  делающие  картину,  это  меня  занимает...
Светозар Владенович, - отнеслась она  громко,  -  а  где  же  ваш  Испанский
Дворянин?
     - Он  продолжает-с  дебютировать.  Студент  Спиридонов  жил  в  ужасной
бедности, на  мезонинчике,  у  чиновника  Знаменосцева,  разумеется,  платил
дешево и то неаккуратно, потому что, учась, сам содержал себя уроками, а  ни
роду, ни племени до него не было дела. При этом же  студент  Спиридонов  был
добряк превыше описания, истинно рубашку последнюю готов был  отдать,  и  не
раз отдавал, и вдобавок был не  прочь  покутить  и  приволокнуться.  Он  был
медик. Не знаю, как он учился, но думаю, что плохо, потому что больше  всего
он тратил времени на кутежи с веселыми людьми, однако окончил курс и получил
степень лекаря, да все забывал хлопотать о месте. Судьба,  впрочем,  была  к
нему так милостива, что он без всяких собственных хлопот  получал  два  раза
назначение, но всякий раз он находил кого-нибудь из товарищей,  который,  по
его  мнению,  гораздо  более  его  нуждался  в  должности.   В   Спиридонове
пробуждался Испанский Дворянин, и он оба свои назначения уступал  другим,  а
сам кутил да гулял и догулялся до того, что  остались  у  него  рыжий  плащ,
гитара  да  трубка  с  чубуком.  У  хозяина  же  его,   Знаменосцева,   была
восемнадцатилетняя дочь Валентина,  девочка  с  мудреным  характером.  Много
читала и начиталась до того, что она очень умна, а это было, кажется, совсем
наоборот. Спиридонов с Валентиной был и знаком, и нет: он с нею,  случалось,
разговаривал, но никогда долго  не  говорил.  Прислужится  ей  книжкой,  она
прочитает и отдаст ее назад, а он спросит: "Хорошо?", она ответит: "Хорошо".
Спиридонов, разумеется, о другой спросит: "Дрянь книга?", она ответит:  "Эта
мне не нравится", он опять рассмеется. "Вы, Летушка,  -  говорит  он  ей,  -
лучше бы не читали книг, а то труднее жить станет". Она, однако, не  слушала
и читала.  Жизнь  этой  девушки  была  обыкновенная  жизнь  в  доме  мелкого
чиновника,  пробивающегося  в  Москве  на  девятнадцать   рублей   месячного
жалованья и рублей пять-шесть каких-нибудь срывков с просителей. Отец  ходил
утром на службу, после обеда спал, в сумерки, для моциона, голубей пугал,  а
вечером пил; мать сплетничала да кропотала и сварилась то с соседями,  то  с
работницей; девушка скучала. Она была ни хороша, ни  дурна:  остролиценькая,
черненькая,  быстрая  и  характерная,  говорила  много,  домашним  ничем  не
занималась,  сплетен  не  слушала  и  к   нарядам   обнаруживала   полнейшее
равнодушие. Вдруг этого Знаменосцева выгнали со службы за какую-то маленькую
плутню. Семья так и взвыла, а детей у них, кроме  Летушки,  была  еще  целая
куча и все мал мала меньше. В домике  у  них  всего  было  две  квартиры,  с
которых с обеих выходило доходца в месяц рублей двенадцать, да и то одна под
эту пору пустовала, а  за  другую  Спиридонов  месяца  три  уже  не  платил.
Пришлось семье хоть последний домик продавать, проесть деньги, а потом  идти
по миру или стать у Иверской. В таких случаях люди всегда ищут виноватых,  и
у Знаменосцева нашлась виноватою старшая дочь: зачем она о сию пору замуж не
вышла? Показывали ей, что и тот-то приказный хорош, а  того-то  заловить  бы
можно, и начались через это девушке страшные огорчения, а как  беда  никогда
не ходит одна, то явилось ей и подспорье. Приказному Знаменосцеву  время  от
времени помогал помещик  Поталеев,  из  одной  из  далеких  губерний.  Такие
благодетели встарь наживались у московских сенатских приказных.  Знаменосцев
сообщал Поталееву справочки по опекунскому совету, по сенату, делал закупки,
высылал книги, а Поталеев за то  давал  ему  рублей  сто  денег  в  год,  да
пришлет, бывало, к Рождеству провизии да  живности,  и  считался  он  у  них
благодетелем. Какой это человек был по правилам и  по  характеру,  вы  скоро
увидите, а имел он в  ту  пору  состояние  большое,  а  на  плечах  лет  под
пятьдесят, и был так дурен,  так  дурен  собою,  что  и  рассказать  нельзя: