ла
солдатская муштра и палочный бой - самые ранние картины, которые я видел и
наблюдал чаще всего прочего. На этом же выгоне,  или,  лучше  сказать,  на
узкой полосе, отделявшей наши сады заборами от оврага, паслись  шесть  или
семь коров Голована и ему  же  принадлежавший  красный  бык  "ермоловской"
породы. Быка Голован содержал для своего маленького, но прекрасного стада,
а также разводил его в поводу "на подержанье" по домам, где  имели  в  том
хозяйственную надобность. Ему это приносило доход.
   Средства Голована к жизни заключались  в  его  удоистых  коровах  и  их
здоровом супруге. Голован, как я выше сказал, поставлял на дворянский клуб
сливки  и  молоко,  которые  славились  своими   высокими   достоинствами,
зависевшими, конечно, от хорошей породы его скота  и  от  доброго  за  ним
ухода. Масло, поставляемое Голованом, было свежо,  желто,  как  желток,  и
ароматно, а сливки "не текли",  то  есть  если  оборачивали  бутылку  вниз
горлышком, то сливки из нее не лились струей, а падали как густая, тяжелая
масса. Продуктов низшего достоинства Голован не ставил,  и  потому  он  не
имел себе соперников, а дворяне тогда не только умели есть  хорошо,  но  и
имели чем расплачиваться. Кроме  того,  Голован  поставлял  также  в  клуб
отменно крупные яйца от особенно крупных голландских кур, которых водил во
множестве, и, наконец, "приготовлял телят", отпаивая их мастерски и всегда
ко времени, например к наибольшему съезду дворян или  к  другим  особенным
случаям в дворянском круге.
   В этих видах, обусловливающих средства Голована к жизни, ему было очень
удобно держаться дворянских улиц, где он продовольствовал интересных особ,
которых орловцы некогда узнавали в Паншине, в Лаврецком и в других  героях
и героинях "Дворянского гнезда".
   Голован жил, впрочем, не в  самой  улице,  а  "на  отлете".  Постройка,
которая называлась "Головановым домом", стояла не в порядке  домов,  а  на
небольшой террасе обрыва под левым рядом улицы. Площадь этой террасы  была
сажен в шесть в длину и столько же в ширину. Это была глыба земли, которая
когда-то  поехала  вниз,  но  на  дороге  остановилась,  окрепла   и,   не
представляя ни для кого  твердой  опоры,  едва  ли  составляла  чью-нибудь
собственность. Тогда это было еще возможно.
   Голованову постройку  в  собственном  смысле  нельзя  было  назвать  ни
двором,  ни  домом.  Это  был  большой,  низкий  сарай,   занимавший   все
пространство отпавшей глыбы. Может  быть,  бесформенное  здание  это  было
здесь возведено гораздо ранее, чем глыбе вздумалось  спуститься,  и  тогда
оно составляло  часть  ближайшего  двора,  владелец  которого  за  ним  не
погнался и уступил его Головану за такую дешевую цену, какую богатырь  мог
ему предложить. Помнится мне даже, как будто говорили, что сарай этот  был
подарен Головану за какую-то услугу,  оказывать  которые  он  был  большой
охотник и мастер.
   Сарай  был  переделен  надвое:  одна  половина,  обмазанная  глиной   и
выбеленная, с тремя окнами на Орлик,  была  жилым  помещением  Голована  и
находившихся при нем пяти женщин, а в  другой  были  наделаны  стойла  для
коров и быка. На низком чердаке жили голландские куры и черный  "шпанский"
петух, который жил очень долго  и  считался  "колдовской  птицей".  В  нем
Голован растил петуший камень, который пригоден на множество  случаев:  на
то, чтобы счастье приносить, отнятое  государство  из  неприятельских  рук
возвращать и старых людей на молодых переделывать. Этот камень зреет  семь
лет и созревает только тогда, когда петух петь перестанет.
   Сарай был так велик, что оба отделения - жилое и скотское - были  очень
просторны, но, несмотря на всю о них заботливость,  плохо  держали  тепло.
Впрочем,  тепло  нужно  было  только  для  женщин,  а  сам   Голован   был
нечувствителен к атмосферным переменам и лето и  зиму  спал  на  ивняковой
плетенке в стойле,  возле  любимца  своего  -  красного  тирольского  быка
"Васьки". Холод его не брал, и это составляло одну из  особенностей  этого
мифического лица, через которые он получил свою баснословную репутацию.
   Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры, одна  мать,  а
пятая называлась Павла, или, иногда,  Павлагеюшка.  Но  чаще  ее  называли
"Голованов грех". Так я привык слышать с детства,  когда  еще  даже  и  не
понимал значения этого намека.  Для  меня  эта  Павла  была  просто  очень
ласковою женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост,  бледное  лицо  с
ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
   Такие черные брови  правильными  полукругами  можно  видеть  только  на
картинах,  изображающих  персиянку,  покоящуюся  на  коленях  престарелого
турка. Наши девушки, впрочем, знали и очень рано сообщили мне секрет  этих
бровей: дело заключалось в том, что Голован был зелейник  и,  любя  Павлу,
чтобы ее никто не узнал, - он ей, сонной, помазал брови  медвежьим  салом.
После этого в бровях Павлы, разумеется, не было уже ничего  удивительного,
а она к Головану привязалась не своею силою.
   Наши девушки все это знали.
   Сама Павла была чрезвычайно кроткая женщина и "все молчала".  Она  была
столь молчалива, что я никогда не слыхал от нее более одного, и то  самого
необходимого слова: "здравствуй", "садись", "прощай".  Но  в  каждом  этом
коротком слове слышалась бездна привета, доброжелательства и ласки. То  же
самое выражал звук ее тихого голоса, взгляд серых глаз и каждое  движение.
Помню тоже, что у нее  были  удивительно  красивые  руки,  что  составляет
большую редкость в  рабочем  классе,  а  она  была  такая  работница,  что
отличалась деятельностью даже в трудолюбивой семье Голована.
   У них у всех было очень много дела: сам "несмертельный" кипел в  работе
с утра до поздней ночи. Он был и пастух, и поставщик, и сыровар.  С  зарею
он выгонял свое стадо за наши заборы на росу и все переводил своих статных
коров с обрывца на обрывец, выбирая для них, где  потучнее  травка.  В  то
время, когда у  нас  в  доме  вставали.  Голован  являлся  уже  с  пустыми
бутылками, которые  забирал  в  клубе  вместо  новых,  которые  снес  туда
сегодня; собственноручно врубал в лед нашего ледника кувшины нового удоя и
говорил о чем-нибудь с моим отцом, а  когда  я,  отучившись  грамоте,  шел
гулять в сад, он уже опять сидел под нашим заборчиком и  руководил  своими
коровками. Здесь была в заборе маленькая калиточка, через  которую  я  мог
выходить к Головану и разговаривать с ним. Он так хорошо умел рассказывать
сто четыре священные истории, что я их знал от него, никогда не уча их  по
книге. Сюда же приходили к нему, бывало, какие-то простые люди - всегда за
советами. Иной, бывало, как придет, так и начинает:
   - Искал тебя, Голованыч, посоветуй со мной.
   - Что такое?
   - А вот то-то и то-то; в хозяйстве что-нибудь расстроилось или семейные
нелады.
   Чаще приходили с вопросами этой второй категории. Голованыч слушает,  а
сам ивнячок плетет или на коровок покрикивает и все улыбается,  будто  без
внимания, а  потом  вскинет  своими  голубыми  глазами  на  собеседника  и
ответит:
   - Я, брат, плохой советник! Бога на совет призови.
   - А как его призовешь?
   - Ох, брат, очень просто: помолись да сделай так, как будто тебе сейчас
помирать надо. Вот скажи-ка мне: как бы ты в таком разе сделал?
   Тот подумает и ответит.
   Голован или согласится, или же скажет:
   - А я бы, брат, умираючи вот как лучше сделал.
   И рассказывает, по обыкновению, все весело, со всегдашней улыбкой.
   Должно быть, его советы были очень хороши, потому что всегда их слушали
и очень его за них благодарили.
   Мог ли у такого человека быть "грех"  в  лице  кротчайшей  Павлагеюшки,
которой в то время, я думаю, было с небольшим  лет  тридцать,  за  пределы
которых она и не перешла далее? Я не понимал этого "греха" и остался  чист
от того, чтобы оскорбить ее и Голована  довольно  общими  подозрениями.  А
повод для подозрения был, и повод очень  сильный,  даже,  если  судить  по
видимости, неопровержимый. Кто она была Головану? Чужая. Этого мало: он ее
когда-то знал, он был одних с нею господ, он хотел на ней жениться, но это
не состоялось: Голована дали в  услуги  герою  Кавказа  Алексею  Петровичу
Ермолову, а в это время Павлу выдали  замуж  за  наездника  Ферапонта,  по
местному выговору "Хранена". Голован был нужный и полезный  слуга,  потому
что он умел все, - он был  не  только  хороший  повар  и  кондитер,  но  и
сметливый и бойкий походный слуга. Алексей Петрович  платил  за  Голована,
что следовало, его помещику, и, кроме  того,  говорят,  будто  дал  самому
Головану взаймы денег  на  выкуп.  Не  знаю,  верно  ли  это,  но  Голован
действительно вскоре по возвращении от Ермолова выкупился и всегда называл
Алексея Петровича своим "благодетелем".  Алексей  же  Петрович  по  выходе
Голована на волю подарил ему на хозяйство хорошую корову  с  теленком,  от
которых у того и пошел "ермоловский завод".



4

   Когда именно Голован поселился в сарае на обвале, - этого я  совсем  не
знаю, но это совпадало с первыми  днями  его  "вольного  человечества",  -
когда ему предстояла  большая  забота  о  родных,  оставшихся  в  рабстве.
Голован был выкуплен самолично один, а  мать,  три  его  сестры  и  тетка,
бывшая впоследствии моею нянькою, оставались  "в  крепости".  В  таком  же
положении была и нежно любимая ими Павла, или Павлагеюшка. Голован  ставил
первою заботою всех их  выкупить,  а  для  этого  нужны  были  деньги.  По
мастерству своему он мог бы идти в повара или в кондитеры, но он предпочел
другое, именно молочное хозяйство, которое и начал при помощи "ермоловской
коровы". Было мнение, что он избрал это  потому,  что  сам  был  _молокан_
(*2). Может быть, это значило просто, что он все  возился  с  молоком,  но
может быть, что название это метило  прямо  на  его  веру,  в  которой  он
казался странным, как и во многих иных поступках. Очень возможно,  что  он
на Кавказе и знал молоканов и что-нибудь  от  них  позаимствовал.  Но  это
относится к его странностям, до которых дойдет ниже.
   Молочное хозяйство пошло прекрасно: года через три у Голована было  уже
две коровы и бык, потом три, четыре, и он нажил столько денег, что выкупил
мать, потом каждый год выкупал по сестре, и всех их  забирал  и  сводил  в
свою просторную, но прохладную лачугу. Так лет в шесть-семь он  высвободил
всю семью, но красавица Павла у него улетела. К тому времени, когда он мог
и ее выкупить, она была уже далеко. Ее муж, наездник  Храпон,  был  плохой
человек - он не угодил чем-то барину и,  в  пример  прочим,  был  отдан  в
рекруты без зачета.
   В службе Храпон попал в "скачки", то есть верховые пожарной  команды  в
Москву, и вытребовал туда жену; но вскоре и там сделал что-то нехорошее  и
бежал,  а  покинутая  им  жена,  имея  нрав  тихий  и   робкий,   убоялась
коловратностей столичной жизни и возвратилась в Орел. Здесь  она  тоже  не
нашла на старом месте никакой опоры и, гонимая нуждою, пришла к  Головану.
Тот, разумеется, ее тотчас же принял и поместил у себя в одной  и  той  же
просторной горнице, где жили его сестры и мать. Как мать и сестры Голована
смотрели на водворение Павлы, - я доподлинно не знаю, но водворение  ее  в
их доме не посеяло никакой распри. Все  женщины  жили  между  собою  очень
дружно и даже очень любили бедную Павлагеюшку, а Голован всем им  оказывал
равную  внимательность,  а  особенное  почтение  оказывал  только  матери,
которая была уже так стара, что он летом выносил ее на руках  и  сажал  на
солнышко, как больного ребенка. Я  помню,  как  она  "заходилась"  ужасным
кашлем и все молилась "о прибрании".
   Все сестры Голована  были  пожилые  девушки  и  все  помогали  брату  в
хозяйстве:  они  убирали  и  доили  коров,  ходили  за  курами   и   пряли
необыкновенную пряжу, из которой потом ткали необыкновенные же  и  никогда
мною после этого не виданные ткани. Пряжа эта называлась очень  некрасивым
словом "поплевки". Материал для нее приносил откуда-то в кульках  Голован,
и я видел и  помню  этот  материал:  он  состоял  из  небольших  суковатых
обрывочков разноцветных бумажных нитей. Каждый  обрывочек  был  длиною  от
вершка до четверти аршина, и на  каждом  таком  обрывочке  непременно  был
более или менее толстый узелок или сучок. Откуда Голован брал эти  обрывки
- я не знаю, но очевидно, что это был фабричный отброс. Так мне и говорили
его сестры.
   - Это, - говорили, - миленький, где бумагу прядут и ткут, так - как  до
такого узелка дойдут, сорвут его да на пол и _сплюнут_ - потому что  он  в
берда не идет, а братец их собирает, а мы из них вот  тепленькие  одеяльца
делаем.
   Я видал, как они все эти обрывки нитей терпеливо  разбирали,  связывали
их кусочек с кусочком, наматывали образовывающуюся таким образом  пеструю,
разноцветную нить на длинные  шпули;  потом  их  трастили,  ссучивали  еще
толще,  растягивали  на  колышках   по   стене,   сортировали   что-нибудь
одноцветное для каем и, наконец, ткали из  этих  "поплевок"  через  особое
бердо "поплевковые одеяла". Одеяла эти с  виду  были  похожи  на  нынешние
байковые: так же у каждого из них было  по  две  каймы,  но  само  полотно
всегда было мрамористое. Узелки в них как-то сглаживались от ссучивания  и
хотя были, разумеется, очень заметны,  но  не  мешали  этим  одеялам  быть
легкими,  теплыми  и  даже  иногда  довольно  красивыми.  Притом  же   они
продавались очень дешево - меньше рубля за штуку.
   Эта кустарная промышленность в семье Голована шла без остановки, и  он,
вероятно, находил сбыт поплевковым одеялам без затруднения.
   Павлагеюшка тоже вязала и сучила поплевки и  ткала  одеяла,  но,  кроме
того, она, по усердию к приютившей ее семье, несла еще все  самые  тяжелые
работы в доме: ходила под кручу на  Орлик  за  водою,  носила  топливо,  и
прочее, и прочее.
   Дрова уже и тогда в Орле были очень дороги, и бедные люди  отапливались
то гречневою лузгою, то навозом, а последнее требовало большой заготовки.
   Все это и делала Павла своими тонкими руками, в вечном молчании,  глядя
на свет божий из-под своих персидских бровей. Знала ли  она,  что  ее  имя
"грех", - я не сведущ, но таково было ее  имя  в  народе,  который  твердо
стоит за выдуманные им клички. Да и как иначе: где женщина, любящая, живет
в доме у мужчины, который ее  любил  и  искал  на  ней  жениться,  -  там,
конечно, грех. И действительно, в то время, когда я ребенком видал  Павлу,
она  единогласно  почиталась  "Головановым  грехом",  но  сам  Голован  не
утрачивал через это ни малейшей доли общего уважения и  сохранял  прозвище
"несмертельного".



5

   "Несмертельным" стали звать Голована в первый год, когда он поселился в
одиночестве над Орликом с  своею  "ермоловскою  коровою"  и  ее  теленком.
Поводом к тому послужило следующее вполне  достоверное  обстоятельство,  о
котором никто не вспомнил во время недавней "прокофьевской" чумы.  Было  в
Орле обычное лихолетье,  а  в  феврале  на  день  св.Агафьи  Коровницы  по
деревням, как надо, побежала "коровья смерть". Шло это,  яко  тому  обычай
есть и как пишется  в  универсальной  книге,  иже  глаголется  _Прохладный
вертоград_ (*3): "Как  лето  сканчевается,  а  осень  приближается,  тогда
вскоре моровое поветрие начинается. А в то время надобе  всякому  человеку
на всемогущего бога упование возлагати и на пречистую его матерь  и  силою
честного креста ограждатися и сердце свое  воздержати  от  кручины,  и  от
ужасти, и от тяжелой думы, ибо через сие сердце человеческое  умаляется  и
скоро порса и язва прилепляется - мозг и сердце захватит, осилеет человека
и борзо умрет". Было все это тоже  при  обычных  картинах  нашей  природы,
"когда стают в осень туманы густые и темные и ветер с полуденной страны  и
последи дожди и от солнца воскурение земли, и  тогда  надобе  на  ветр  не
ходити, а сидети во избе в топленой и окон не отворяти, а добро бы,  чтобы
в том граде ни жити и из того граду отходити в места  чистые".  Когда,  то
есть  в  каком  именно  году   последовал   мор,   прославивший   Голована
"несмертельным", - этого я  не  знаю.  Такими  мелочами  тогда  сильно  не
занимались  и  из-за  них  не  поднимали  шума,  как  вышло  из-за   Наума
Прокофьева. Местное горе в  своем  месте  и  кончалось,  усмиряемое  одним
упованием на бога и его пречистую матерь, и разве только в случае сильного
преобладания в какой-нибудь местности досужего "интеллигента"  принимались
своеобычные оздоровляющие меры: "во дворех огнь раскладали ясный,  дубовым
древом, дабы дым расходился, а в  избах  курили  пелынею  и  можжевеловыми
дровами и листвием рутовым". Но все это мог делать только  интеллигент,  и
притом при хорошем зажитке, а смерть борзо брала не интеллигента, но того,
кому ни в избе топленой сидеть некогда, да и древом дубовым раскрытый двор
топить  не  по  силам.  Смерть  шла  об  руку  с  голодом  и  друг   друга
поддерживали. Голодающие побирались у голодающих, больные умирали "борзо",
то есть скоро, что крестьянину и выгоднее. Долгих  томлений  не  было,  не
было слышно и выздоравливающих. Кто заболел, тот "борзо" и  помер,  _кроме
одного_. Какая это была болезнь - научно  не  определено,  но  народно  ее
звали "пазуха", или "веред" (*4), или "жмыховой пупырух", или даже  просто
"пупырух". Началось это с хлебородных уездов, где, за неимением хлеба, ели
конопляный жмых. В Карачевском и Брянском  уездах,  где  крестьяне  мешали
горсть  непросевной  муки  с  толченой  корою,  была  болезнь  иная,  тоже
смертоносная, но не "пупырух". "Пупырух" показался  сначала  на  скоте,  а
потом передавался людям. "У человека  под  пазухами  или  на  шее  садится
болячка червена, и в теле колотье почюет, и  внутри  негасимое  горячество
или во удесех (*5)  некая  студеность  и  тяжкое  воздыхание  и  не  может
воздыхати - дух в себя тянет и паки воспускает; сон найдет, что  не  может
перестать спать; явится горесть,  кислость  и  блевание;  в  лице  человек
сменится, станет образом глиностен и борзо помирает". Может быть, это была
сибирская язва, может быть, какая-нибудь другая язва, но только  она  была
губительна и беспощадна,  а  самое  распространенное  название  ей,  опять
повторяю, было "пупырух". Вскочит на  теле  прыщ,  или  по-простонародному
"пупырушек", зажелтоголовится, вокруг зардеет, и к  суткам  начинает  мясо
отгнивать, а потом борзо и смерть. Скорая смерть представлялась,  впрочем,
"в  добрых  видах".  Кончина  приходила  тихая,  не   мучительная,   самая
крестьянская, только всем помиравшим до последней минутки хотелось пить. В
этом и был весь недолгий и неутомительный уход, которого  требовали,  или,
лучше сказать, вымаливали себе больные. Однако уход за ними  даже  в  этой
форме был не только  опасен,  но  почти  невозможен,  -  человек,  который
сегодня  подавал  пить  заболевшему  родичу,  -   завтра   сам   заболевал
"пупырухом", и  в  доме  нередко  ложилось  два  и  три  покойника  рядом.
Остальные в осиротелых семьях умирали без помощи -  без  той  единственной
помощи, о которой  заботится  наш  крестьянин,  "чтобы  было  кому  подать
напиться". Вначале такой сирота поставит себе у изголовья ведерко с  водою
и черпает ковшиком, пока рука поднимается, а потом ссучит из рукава или из
подола рубашки соску, смочит ее,  сунет  себе  в  рот,  да  так  с  ней  и
закостенеет.
   Большое личное бедствие - плохой учитель милосердия. По  крайней  мере,
оно нехорошо действует на людей обыкновенной, заурядной нравственности, не
возвышающейся   за   черту   простого    сострадания.    Оно    притупляет
чувствительность сердца, которое само  тяжко  страдает  и  полно  ощущения
собственных мучений. Зато в этакие горестные минуты общего бедствия  среда
народная  выдвигает  из  себя  героев  великодушия,  людей  бесстрашных  и
самоотверженных. В обыкновенное время  они  не  видны  и  часто  ничем  не
выделяются из массы: но наскочит на людей "пупыру