ат лучшие
доктора в городе, и потом Алина Дмитриевна и без того много теряет.
     - В муже? - пошутил Грегуар.
     - Да-с; с  его  помешательством  Алина  Дмитриевна  теряет  на  нем  до
тридцати тысяч рублей.
     - Великий Боже, да когда же у него были такие деньги?
     - Я не знаю-с, но он должен по законным документам. Ведь вот  он  и  за
сестрин дом деньги взял, и их тоже, говорят, нет.
     Глафира   встала   и,   окинув   презрительным   взглядом   Кишенского,
проговорила:
     - Но вы, может быть, еще напрасно тужите, может быть, он  еще  излечим,
и, наконец, может быть он даже совсем не сумасшедший.
     С этим она вышла и, пройдя через  несколько  комнат  к  двери  Ропшина,
тронулась за замочную ручку, но замок был заперт.
     - Отопритесь, Жозеф, - позвала она.
     - Извините, я этого не могу, - отвечал Висленев.
     - Но я вам принесла радость.
     - Ни за что на свете не могу.
     - Вы свободны, поймите вы: я говорю вам - вы свободны.
     - Нет-с и не говорите лучше, ни за что на свете!
     - Отопрись, болван, - прошипел  внушительно  подошедший  к  ним  в  эту
минуту Горданов.
     - Ты сам болван и скотина, - азартно отозвался Жозеф.
     - Нате же читайте, несчастный, - молвила Глафира и подсунула в щель под
дверь полученное ею письмо Алины.
     И не прошло минуты, как за запертою дверью послышался  неистовый  визг;
ключ повернулся в замке, дверь с шумом распахнулась; Иосаф Висленев  вылетел
из нее кубарем, смеясь и  кривляясь,  через  все  комнаты  пред  изумленными
глазами Бодростина, Грегуара, - Ропшина и Кишенского.
     Ни при каких уговорах он не  мог  бы  поступить  с  таким  рассчитанным
тактом: лучшего доказательства его сумасшествия уж было не нужно.
     Кишенский посмотрел на него и, когда растрепанный Висленев остановился,
подумал, как бы он его с сумасшедших глаз чем не хватил.
     - Ну так владейте же им сами, - сказал он, юркнул и исчез за дверью.


        Глава двадцать четвертая
        Зато делается очень худо Бодростину

     Увидев бегство Кишенского, Иосаф Платонович  не  знал  уже  меры  своим
восторгам: он кидался на шею Бодростину и другим  мужчинам,  лобызал  их,  и
наконец, остановившись пред Глафирой, поклонился  ей  чуть  не  до  земли  и
воскликнул:
     - Глафира Васильевна, вы такое сделали, что после этого вы великий  маг
и волшебник.
     - А ты, братец, совершенный гороховый шут, - ответил ему смущенный  его
курбетами Бодростин, едва оторвавшись от своих тяжелых мыслей на  минуту.  -
Помилуй скажи, только Бог знает, что наделал нам здесь  вчера  и  уже  опять
продолжаешь делать сегодня такое же самое, что я в жизнь не видал.
     - Я свободен, - отвечал ему немного спокойнее Висленев.
     - Ну так что же, неужели и с ума сходить от того, что ты свободен?
     - Да-с, я свободен, вы этого не можете понимать, а я понимаю.
     - Ты, верно, понимаешь так, что ты теперь свободен делать глупости.
     - Я свободен-с, свободен-с, и нечего вам больше мне об этом говорить, -
опять ответил Висленев и снова продолжал вертеться, рассказывая Грегуару,  в
каких он был затруднительных обстоятельствах, как его заел в России  женский
вопрос, который он сам поддерживал, и как он от этого ужасного вопроса гиб и
страдал, и совершенно погиб бы, если б его  не  спасла  Глафира  Васильевна,
самому ему неведомо какими путями.
     Этот оживленный и оригинальный разговор занимал все общество  во  время
закуски и продолжался за обедом, и его, вероятно, еще стало бы надолго, если
бы  во  время  обеда  не   произошло   одного   нового,   весьма   странного
обстоятельства.
     Когда было подано четвертое кушанье, в передней послышался звонок.
     Никто на это не обратил внимания, кроме Михаила Андреевича, но  и  тот,
смешавшись на минуту, тотчас же поправился и сказал:
     - Это верно Кюлевейн, он всегда опаздывает.
     Но это совсем не был Кюлевейн - Михаил Андреевич ошибся.
     Прошло две-три минуты после звонка, а в комнату никто не являлся.
     - Что же это? газеты, письма? что это  такое  может  быть?  -  спросил,
обращаясь к одному из слуг, снова начинавший терять спокойствие,  Бодростин.
Ему было не по себе,  потому  что  Грегуар,  ездивший  по  его  поручению  к
Казимире,  привез  дурные  вести.  Княгиня  ничего  не  уступала  из   своих
требований, и шесть часов сегодняшнего  вечера  были  последним  сроком,  до
которого она давала льготу престарелому  обожателю.  Казимире  было  некогда
ждать, и она хотела во что бы то ни стало кончить дело без суда, потому  что
она спешила выехать за границу, где ждал ее давно отторгнутый от  ее  сердца
скрипач.
     Смущение,  выразившееся  на  лице   Михаила   Андреевича,   становилось
всеобщим. В передней слышался какой-то шум: кто-то в чем-то  спорил,  кто-то
приказывал и наконец требовал.
     Михаил Андреевич взглянул на висевшие на стене часы:  стрелка  как  раз
стояла на роковом месте: было шесть часов и несколько минут.
     - Это она! Она, проклятая! Ее даже не удержало то, что здесь моя  жена.
Глафира тоже понимала, что значит этот звонок.
     - Да ободритесь, - сказала она, не без иронии, мужу. Михаил Андреевич в
самом деле почувствовал потребность ободриться  и,  возвысив  голос,  сказал
оставшемуся слуге:
     - Выйди, братец, узнай, что там такое?
     Слуга приотворил дверь,  и  в  эту  минуту  до  слуха  присутствовавших
долетели  следующие  слова,  произнесенные  молодым   и   сильным,   звучным
контральто:
     - Скажи твоему барину, что я здесь и не выйду отсюда без его ответа. Не
оставалось никакого  сомнения,  что  это  был  голос  княгини  Казимиры:  ее
польский акцент был  слишком  знаком  присутствующим  для  того,  чтобы  еще
осталось  какое-нибудь  сомнение,  что  это  была  она.  В  этом  хотел   бы
усомниться, но тщетно, один  Михаил  Андреевич,  которому  вошедший  человек
подал на подносе большой незапечатанный конверт.
     Михаил Андреевич тревожно глядел на человека, на  присутствующих,  взял
трепетною рукой этот  конверт,  и,  раскрыв  его,  вынул  оттуда  листок  и,
растерявшись, начал читать вслух. Он, вероятно, хотел этим показать, что  он
не боится этого письма, и несколько затушевать свое неловкое  положение;  но
первые слова, которые он  прочел  громко,  были:  "Милостивый  государь,  вы
подлец!"
     - Это, верно, к вам или к тебе, - обратился он к Ропшину и к Горданову,
суя им это письмо и надеясь таким  образом  еще  на  какую-то  хитрость;  он
думал, что Горданов иди Ропшин  его  поддержат.  Но  Горданов  взял  из  рук
Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше:  "Вы  подлец!  Куда  вы
дели моего ребенка? Если вы сейчас не дадите мне  известное  удовлетворение,
то я сию же минуту еду отсюда к прокурору".
     - Нет, это должно быть не ко мне, а к  кому-нибудь  другому,  -  сказал
Горданов, передавая с  хладнокровным  видом  этот  листок  Ропшину,  но  тот
смешался, покраснел и отвечал, что к нему не может быть такого письма.
     - Так к кому же это?
     - Во всяком случае не ко мне, - проговорил Грегуар.
     - И тоже не ко мне-с, не ко мне, - отчурался Висленев.
     - Ну, так отдайте назад и скажите, что это не сюда  следует,  -  молвил
Горданов, протягивая письмо к лакею, но Михаил Андреевич перехватил  листок,
встал с ним и заколебался.
     Остальные сотрапезники сидели за столом в недоумении. Бодро встала одна
Глафира. Она показала мужу рукой на дверь кабинета и,  взяв  письмо  из  его
рук, сказала ему по-французски:
     - Идите туда.
     Затем, бросив на прибор свою салфетку, спокойным шагом вышла в переднюю
и пригласила за собою в зал ожидавшую в передней Казимиру.
     - Вот положение, - протянул, по выходе сестры, Грегуар. Ропшин  молчал,
Горданов тоже, но Висленев весело расхохотался и, вскочив, начал  бегать  по
комнате и, махая руками, восклицал:
     - Нет-с, это женский вопрос! Вот вам что такое женский вопрос!
     - Перестаньте срамиться, - остановил его Грегуар, но  Жозеф  бойко  его
отпарировал и отвечал:
     - Никогда  не  перестану-с,  никогда,  потому  что  я  много  от  этого
пострадал и своему полу не изменю!


        Глава двадцать пятая
        Две кометы

     Аудиенция Глафиры с княгиней Казимирой не была полною неожиданностию ни
для той, ни для другой из этих почтенных дам. Павел Николаевич Горданов,  по
указанию Глафиры, еще утром научил Казимиру  произвести  скандал,  пользуясь
кратковременным пребыванием здесь Бодростиной.  Ему  нетрудно  было  убедить
княгиню, что таким образом она поставит старика в крайнее положение, и  что,
находясь под  сугубым  давлением  страха  и  скандала,  он  верно  употребит
последние усилия удовлетворить ее требования.
     Казимира находила это практичным и потому ни  на  минуту  не  поддалась
убеждениям Грегуара, а,  напротив,  была  непреклонна  и  явилась  в  дом  к
Бодростину именно в обеденный час, когда вся семья и гости должны были  быть
в сборе. Разумеется, не было это неожиданностью и для Глафиры, которая ждала
княгиню во всеоружии своей  силы  и  ловкости.  И  вот  наконец  две  кометы
встретились.
     Закрыв дверь в столовую и внутренние комнаты, Глафира Васильевна, явясь
через зал, открыла дверь в переднюю, где княгиня Казимира ожидала ответа  на
свое письмо. Одетая в пышное черное платье и в  бархатную  кофту,  опушенную
черно-бурой лисицей, она стояла в передней, оборотясь лицом к окнам и спиной
к зальной двери, откуда появилась Глафира Васильевна.
     - Княгиня, я вас прошу не отказать мне в минуте свидания, -  пригласила
ее Глафира Васильевна.
     Казимира, не ожидавшая такого оборота дела, на мгновение смешалась,  но
тотчас же смело вскинула голову  и  бойко  пошла  за  Глафирой.  Та  села  у
фортепиано и показала гостье на кресло против себя.
     - Вы пришли не ко мне, а к моему мужу?
     - Да, - отвечала Казимира.
     - И по делу, в которое мне, как жене его, может быть, неудобно было  бы
вмешиваться, но (Глафира едва заметно улыбнулась) с тех пор, как мы  с  вами
расстались, свет пошел наизнанку, и я нахожу себя вынужденной просить вас
     объясниться со мною.
     - Для меня все равно, - отвечала Казимира.
     - Я так и думала, тем более что я все это дело  знаю  и  вам  не  будет
стоить никакого труда повторить мне вашу претензию: вы хотите от моего  мужа
денег.
     - Да.
     - За вашего пропавшего ребенка?
     - Да.
     - Мой муж так  неловко  поставил  себя  в  этом  деле,  что  он  должен
удовлетворить вас; - это бесспорно, но дело может казаться несколько спорным
в отношении цены: вы сколько просите?
     - Пятьдесят тысяч.
     - Вы хотите пятьдесят  тысяч:  это  дорого.  Казимира  бросила  гневный
взгляд и сказала:
     - Я не знаю, во сколько вы хотите ценить честь женщины моего положения,
но я меньше не возьму; притом это уголовное дело.
     - Да, да, я очень хорошо понимаю, это действительно уголовное дело; но,
княгиня, тут ведь куда ни глянь, вокруг все уголовные дела. Это модный цвет,
который нынче носят,  но  я  все-таки  хочу  это  кончить.  Я  вам  решилась
предложить кончить все это несколько меньшею суммой.
     - Например?
     - Например, я вам могу дать пятьсот рублей. Казимира вспыхнула и грозно
встала с места.
     - Позвольте, княгиня, я ведь еще не кончила; я  согласна,  что  пятьсот
рублей это огромная разница против того, что вы  желаете  получить  с  моего
мужа, но зато я вам дам в прибавок вот этот вексель.
     Глафира, стоя в эту минуту по другую сторону фортепиано,  развернула  и
показала княгине фальшивый вексель от имени Бодростина, писанный ее рукой.
     Казимира смешалась и, чтобы не выдать  своего  замешательства,  защурив
глаза, старалась как бы убедиться в достоинствах предъявленной ей бумаги.
     - Вы, ваше сиятельство,  не  беспокойтесь,  -  проговорила,  опуская  в
карман бумажку, Глафира, - вексель этот не подлежит ни  малейшему  сомнению,
он такое же уголовное дело, как то, которым вы угрожаете моему  мужу,  но  с
тою разницей, что он составляет дело более доказательное,  и  чтобы  убедить
вас в том, что я прочно стою на моей почве, я попрошу вас не выходить отсюда
прежде, чем вы получите удостоверение. Вы сию минуту убедитесь, что для  нас
с вами обоюдно гораздо выгоднее сойтись на миролюбивых соглашениях.
     - Откуда это могло взяться? - прошептала потерявшаяся  Казимира.  Но  в
это время Глафира Васильевна, приотворив дверь в столовую, громко крикнула:
     - Горданов, ayez la bonte {Будьте добры (фр.).}, на одну минутку.
     Павел Николаевич, обтирая салфеткой  усы,  вошел  твердой  и  спокойной
поступью и слегка кивнул Казимире, которая стояла теперь в конце фортепиано,
опершись рукой о деку.
     - Помогите мне кончить с княгиней, - начала Глафира.
     - С удовольствием-с.
     - Княгиня Казимира Антоновна, угодно вам получить тысячу рублей и  этот
вексель? С тысячью рублей вы можете спокойно уехать за границу.
     - Но мое будущее, - сказала Казимира.
     - О, княгиня, оно достаточно обеспечено вашим  новым  положением  и  во
всяком случае о нем не место здесь говорить. Угодно вам или не угодно?
     Казимира взглянула на Горданова и, укусив свою алую губку, отвечала:
     - Хорошо-с.
     - Павел Николаевич, - молвила ласково Глафира, - потрудитесь написать в
кабинете маленькую записочку от княгини.
     Княгиня было запротестовала против писания каких бы то ни было записок,
но дело было уже так на мази, что  Глафире  Васильевне  не  стоило  большого
труда уговорить ее согласиться и на это. Шансы так переменились, что  теперь
Глафира угрожала, и княгине не осталось ничего больше, как согласиться.
     Горданов в одну минуту составил маленькую мировую записочку, в  которой
княгиня в самых ясных и не совсем удобных для нее выражениях  отрекалась  от
начатия когда бы то ни было своей претензии против Бодростина.  И  записочка
эта была подписана трепетною  рукою  Казимиры,  причем  Глафира  вручила  ей
честным образом и обещанную тысячу рублей, и вексель. Схватив  в  свои  руки
этот листок, Казимира быстро разорвала его на мелкие кусочки и,  -  вспыхнув
до ушей, скомкала эти клочки в руке и со словом "подлец" бросила их в  глаза
Горданову и, никому не поклонясь, пошла назад в двери.
     Горданов было сделал вслед за нею  нетерпеливое  движение,  но  Глафира
удержала его за руку и сказала:
     - Останьтесь, она имеет достаточную причину волноваться. Таким  образом
в этот великий день было совершено два освобождения:  получили  право  новой
жизни Висленев и Бодростин, и оба они  были  обязаны  этим.  Глафире,  акции
которой, давно возвышенные на светской бирже, стали теперь далеко выше  пари
и на базаре домашней суеты. Оба они были до умиления тронуты; у  старика  на
глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час,  взойдя  в
кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по влечу и шепнул:
     - А что, дядя: ведь мы свободны!
     Михаил Андреевич вспомнил, что он  сумасшедший,  и  не  рассердился,  а
Жозеф, еще похлопав ободрительно Бодростина, пошел к Глафире и спросил:
     - Можно ли мне пойти погулять?
     - Куда? - довольно строго спросила его Глафира.
     - Ну... так немножко... проветриться.
     - Можете, только прошу вас никуда не заходить.
     - Нет; куда же заходить?
     - Бог вас знает: может быть, вы вздумаете показаться брюнетом жене.
     - Нет, что вы это! Я скорей бы  с  удовольствием  зашел  на  минутку  к
Ванскок, потому что я эту высокую женщину вполне уважаю...
     - Нет, нет; этого нельзя.
     - Отчего же? Она ведь очень, очень честная.
     - Ну, просто нельзя.
     Висленев стоял: ему страсть хотелось побывать у Ванскок, и он ждал раз-
решения: почему же ему этого не позволяют?
     Глафира это поняла и отвечала ему на его безмолвный вопрос:
     - Да неужто вы даже этого не понимаете, почему женщина может не желать,
чтобы человек не был у другой женщины, которую он еще к тому же хвалит?
     - Нет, понимаю, понимаю! - воскликнул в  восторге  Висленев  и  убежал,
отпросившись в театр, но с намерением забежать по дороге к Ванскок.
     Владея натурой быстрой, поднимавшейся до великого  разгара  страстей  и
вслед за тем  падавшей  до  совершенного  бесстрастия,  Глафира  никогда  не
предполагала такого измельчания характеров,  какое  увидела  при  первых  же
своих столкновениях и победах. Все это делало в ее глазах еще более  мелкими
тех людей, с которыми она сталкивалась, и она теперь еще больше не жалела  о
своем утреннем визите к генералу. В  ней  мелькнула  уверенность,  что  если
Горданов ее еще до сих пор  и  не  выдал,  то  непременно  выдаст  в  минуту
опасности, если дело убийства пойдет неладно.
     В Петербурге теперь ничто более ее не задерживало, а Михаил  Андреевич,
после тех передряг, какие  он  перенес  здесь,  сам  рад  был  расстаться  с
Северною Пальмирой. Бодростина решила, что им нужно уехать в деревню.
     Решение это не встретило ни малейшего противоречия, и день отъезда  был
назначен вскоре.
     В три-четыре дня, которые Глафира провела в  Петербурге,  она  виделась
только с братом и остальное время все почти была дома безвыходно.  Один  раз
лишь, пред самым отъездом, она была опять у  генерала,  благодарила  его  за
участие, рассказала ему, что все дело кончено миролюбиво, и  ни  о  чем  его
больше не просила.
     Казимира уехала из Петербурга в тот же  день,  что  и  было  совершенно
уместно, потому что Глафира Васильевна, сообщая генералу о  своем  успехе  в
этой сделке, улыбаясь, передала ему клочки разорванного Казимирой векселя.
     "Это большая шельма, это тонкая барыня", - подумал  генерал  и  оставил
эти   клочки   у   себя,   причем   Глафире   показалось,    и    совершенно
небезосновательно, что его превосходительство не  без  цели  завладел  этими
клочками, потому что он обмолвился при ней, сказав про себя:
     - Таковы-то и все у них слуги верные.
     Висленев, прослушав оперу "Руслан", забежал-таки к честнейшей Ванскок и
сообщил ей, что он спирит и ведет подкоп против новейших перевертней, но  та
выгнала его вон. В день отъезда он раньше всех  прыгнул  в  карету,  которая
должна была отвезть их на железную дорогу, и раньше всех вскочил в отдельное
первоклассное купе.
     Михаил Андреевич сидел посреди дивана, обитого белым сукном: он  был  в
легком, светлом пиджаке, в соломенной шляпе, а вокруг него, не сводя с  него
глаз, как черные вороны, уселись: Глафира, Горданов и Висленев. С ними же до
Москвы выехал и наследник Бодростина Кюлевейн.
     В Москве они остановились на три  дня,  но  в  эти  три  дня  случилось
небольшое происшествие.
     Желая вознаградить себя за сидение  в  Петербурге,  Жозеф,  призаняв  у
Глафиры Васильевны двадцать пять рублей, носился по  Москве:  сделал  визиты
нескольким здешним гражданам, обедал в "Эрмитаже", был в театре и наконец  в
один вечер посетил вместе с Гордановым и Кюлевейном  "Грузины",  слушал  там
цыган, пил шампанское, напился допьяна и на возвратном пути  был  свидетелем
одного неприятного события. Кюлевейн,  которого  вместе  с  Висленевым  едва
посадили в карету, вдруг начал икать, как-то особенно корчиться и извиваться
червем и на полдороге к гостинице умер.
     Событие  было  самое   неприятное,   страшно   поразившее   Бодростина,
тронувшее, впрочем, и Глафиру; однако тронувшее не особенно  сильно,  потому
что Глафира, узнав о том, где были молодые господа прежде трагического конца
своей гулянки, отнеслась к этому с крайним осуждением. Висленев же был более
смущен, чем поражен: он не мог никак  понять,  как  это  все  случилось,  и,
проснувшись на другое  утро,  прежде  всего  обратился  за  разъяснениями  к
Горданову, но тот ему отвечал только:
     - Ты уж молчи по крайней мере, а не расспрашивай.
     - Нет, да я-то что же такое тут, Паша; я-то что же? отчего  же  мне  не
расспрашивать?
     - Отчего тебе не расспрашивать? будто ты не знаешь, что ты сделал?
     -