рвая, толкнув на себе чепец и почесав в седых волосах  вязальным  прутком,
сказала, что "это ничего более, как кот посхимился", а вторая только качнула
головой и улыбнулась.
     С тем же недоверием встретили эту весть и генерал, и  Форов,  явившийся
на этот случай в чрезвычайном раздражении.
     - Тому-с, что она  забрала  в  руки-с  Михаила  Андреевича,  я  готов-с
верить, - сказал генерал, - да это и не мудрено-с, если  правда,  что  он  в
Петербурге так попался с какою-то барынькой...
     - А она этим, конечно, воспользовалась.
     - А зачем бы ей не воспользоваться? - вставил не терпящий сплетен майор
и сейчас развил, что Глафира  Васильевна  "баба  ловкая  и  левою  рукой  не
крестится".
     - Ни левою, ни правою она не крестится, а это  пребывание  Горданова  в
милости у Бодростина, да еще и вступление его в компанионство и в  должность
главноуправителя делами... все это... ее штуки-с, штуки, штуки!
     - Ну, Горданов старику и самому нравится.
     - А старушке еще более? Вот это-то и скверно-с, что ей-то  он  нравится
еще более.
     -  Что  же  тут  скверно?  Я  ничего  не  вижу  скверного.  Вещь  самая
естественная. Благородный  английский  лорд  и  поэт  Байрон,  которого  так
терпеть не может ваша супруга, удостоверяет нас, что даже:

                               - при темпераменте
                        Весьма холодном, дамы нет,
                        И которая б не променяла "!
                        На ротмистра здоровых лет
                        Едва живого генерала.

     Генерал обиделся: ему не понравились приведенные Форовым  стихи,  и  он
сверкнув своими белесоватыми глазами, прошипел:
     - Чего моя супруга терпеть не может, то всегда и скверно, и мерзко, - и
с этим он поцеловал два раза кряду руку  помещавшейся  за  рабочим  столиком
жены и, надувшись, вышел в другую комнату.
     Форов остался на жертву двум женщинам:  своей  жене  и  генеральше,  из
которых первая яростно накинулась на него за его бестактность в  только  что
оконченном разговоре, между тем как другая молчала,  давая  своим  молчанием
согласие на слова Катерины Астафьевны.
     Майор храбро отбивался от нападок жены и внушал ей, что в его словах не
было никакой бестактности.
     -  Другое  дело,  -  барабанил  он,  -  если   б   я   на   слова   его
превосходительства, что все нетерпимое  Александрой  Ивановной  скверно  или
мерзко, ответил ему, что и терпимое ею не всегда вполне превосходно, чему он
сам может служить лучшим доказательством, но я ведь этого не сказал.
     Катерина Астафьевна побледнела, зашикала и бросилась запирать двери, за
которые удалился генерал, а Александра Ивановна, подняв лицо от работы, тихо
рассмеялась.
     - Вы, Филетер Иваныч, в своем роде совершенство, - проговорила она.
     -  Скажи,  зол  ты,  что  ли,  на  что-нибудь:  чего  ты  это  ко  всем
придираешься? - спросила Катерина Астафьевна.
     - Ни на что я  не  зол,  а  уж  очень  долго  беседовал  с  благородным
человеком.
     Обе дамы посмотрели на него молча.
     - Что-с, - продолжал майор,  -  вас  удивляет,  что  мне  хорошие  люди
опротивели? Истинно, истинно говорю  так-с,  и  потому  я  чувствую  желание
заступаться и за добрую барыню Глафиру Васильевну, и за господина Горданова.
Да что, в самом деле, эти по крайней мере не дремлют, а мы сидим.
     - Кто ж тебе не велит идти на службу: ты еще здоров и  можешь  служить,
чтоб у жены были крепкие башмаки, - вмешалась Форова.
     - Не в том дело-с, моя почтенная, не в том.
     - А в чем же?
     - А хоть бы в том,  например,  что  некоторые  убеждения  мои  начинают
лететь "кувырком", как в некотором роде честь изображаемой ныне  на  театрах
Прекрасной Алены.
     - Ну да: твои убеждения! Какие там у тебя убеждения? Майор не обиделся,
но попросил так не говорить и старался внушить, что  у  него  есть,  или  по
крайней мере  были,  убеждения  и  даже  очень  последовательные,  во  главе
которых, например, стояло убеждение, что род людской хоть  понемножечку  все
умнеет, тогда как он глупеет. Майор рассказал, что их зовут на суд за дуэль,
и что Андрей Иванович Подозеров ни более ни менее  как  желает,  чтобы,  при
следствии о дуэли  его  с  Гордановым,  не  выдавать  этого  негодяя  с  его
предательством и оставить все это втуне.
     - Так, дескать, была дуэль, да и только.
     - Что же это за фантазия еще?
     - А вот извольте спросить: а я это понимаю:  достопочтенная  племянница
моей жены, Лариса Платоновна, пребывая у господ Бодростиных, имела  свидание
с господином Гордановым...
     - Ты врешь! - прибавила майорша.
     - Ничего я не вру-с, она имела с господином Гордановым свидание и
     объяснение; она убедилась во всей его пред всеми правоте и  невинности;
была тронута его великодушием...
     - Ты врешь, Форов!
     - Да фу, черт возьми совсем: не вру я, а правду говорю! Она была  всем,
всем тронута, потому что я иначе не могу себе объяснить письма, которое  она
прислала своему мужу с радостною вестью, что Горданов оказался  вовсе  ни  в
чем пред ней не виноватым, а  у  Подозерова  просит  извинения  и  не  хочет
поддерживать того обвинения, что будто мы в него стреляли предательски.
     - Она с ума сошла!
     - Нет-с, не сошла, а это совсем другое; эта дама желает иметь своего
     Адама, который плясал бы по  ее  дудке,  и  вот  второе  мое  убеждение
полетело кувырком: я был  убежден,  что  у  женщин  взаправду  идет  дело  о
серьезности их положения, а им нужна только лесть, чему-нибудь это все равно
- хоть  уму,  или  красоте,  или  добродетели,  уменью  солить  огурцы,  или
"работать над Боклем". Лишь бы лесть, и отныне я убежден,  что  ловко  льстя
добродетели   женщины,   легко    можно    овладеть    добродетелью    самой
добродетельнейшей. Я даже имею один такой пример.
     - Далее?
     -  А  далее  то,  что  я  был  убежден  в  расширении  чувства  строгой
справедливости в человечестве и разубедился и в этом:  я  вижу,  что  теперь
просто какое-то царство негодяев, ибо их считают своею  обязанностию  щадить
те самые черные люди, которых те топят. Господин Подозеров не моего  романа,
но я его всегда считал отличным буржуа, и вдруг этот  буржуа  становится  на
рыцарские ходули и вещает мне, что он  ни  одного  слова  не  скажет  против
Горданова, что он не может позволить ему превзойти себя в  великодушии;  что
он не может заставить себя стоять на одной доске с этим...  прощелыгой;  что
он мстит ему тем, что его презирает-с.
     - Одним словом, целая комедия:  один  великодушнее  другого,  а  другой
великодушнее одного.
     - Если презрение есть великодушие, то будь по-твоему, но тут нет  места
никакому великодушию, тут  именно  одно  презрение  и  гордость,  сатанински
воспрянувшая при одном сближении, которое  его  жена  сделала  между  ним  и
Гордановым. Я вас, милостивые государыни, предупреждаю,  что  дело  кончено!
Понимаете-с;  я  говорю  не  о  деле  с  дуэлью,  которое  теперь  кончится,
разумеется, вздором, а о деле брака Ларисы Платоновны. Он кончен, пошабашен,
и крест на нем водружен.
     Обе дамы остро смотрели на майора, под грубыми словами  которого  давно
слышали огорчавшую его тяжелую драму.
     Филетер Иванович постоял, отворотясь, у окна и, с  большими  хитростями
стянув на усы слезу, быстрым движением обтер рукавом  щеку  и,  оборотясь  к
жене, проговорил мягким, сострадательным голосом:
     - Да, мой друг Лара, - это кончено.
     - Разве он тебе это сказал?
     - Нет, не сказал. Это-то и скверно. Я не верю тем, кто говорит, что  он
расстанется: эти разводятся и сводятся как петербургские мосты, но кто молча
это задумал, как Подозеров, тот это сделает крепко.
     - Ты, Фор, ведь можешь ошибаться?
     - Не-ет; нет, я не ошибаюсь! Он это решил.
     - Этому надо помочь; это надо уладить.
     - Этому невозможно помочь.
     - Он должен же пожалеть самого себя, если не ее.
     - Нет, он себя не пожалеет.
     - Разбитая жизнь...
     - Что ему разбитая жизнь? Пусть возьмет меня господин черт, если  я  не
видел, как в его глазах сверкнул Испанский Дворянин, когда пришлось сблизить
имя Горданова с именем его жены! Нет, ей  нет  теперь  спасенья.  Этот  брак
расторгнут - и четвертое мое убеждение "кувырком"! Я видел, как этот кроткий
пейзаж прореяло тихою молоньей, и убедился, что испанские  дворяне  -  народ
страшный и прекрасный, а вслед за тем "кувырком" пошло пятое убеждение,  что
свободу женщин состроят не ораторы этого слова, а такие благодатные  натуры,
как мой поп Евангел, который плакал со своею женой,  что  она  влюблена,  да
советовал ей от него убежать. А за этим шестое: я разубедился,  чтобы  могли
заставить серьезно относиться к себе женщин моралисты и  эмансипаторы;  нет,
это опять-таки те же испанские дворяне сделают. Наконец, если вам угодно,  я
получил новое убеждение. Я убедился, что и эту  силу  испанского  дворянства
создала тоже женщина, то есть высокий, высокий идеал женщины при котором все
низшие комбинации бессильны ни  восторгать,  ни  огорчать.  Глядя  на  этого
Подозерова, с каким он достоинством встретил нанесенное  ему  оскорбление  и
как гордо, спокойно  и  высоко  стал  над  ним,  я  понял,  что  идеал  есть
величайшая сила, что искренний идеалист непобедим и  что  я  всю  жизнь  мою
заблуждался  и  говорил  вздор,  ибо  я  сам  есть  пламеннейший   идеалист,
скрывавшийся  под  чужою  кличкой.  Да-с;  этакие  пертурбации  над   собою,
милостивые государыни, перенести нелегко, а я их только что перенес и вот  я
почему зол.
     И майор замолчал. Ему никто  не  отвечал:  жена  его  сидела  глядя  на
генеральшу, а та скоро и скоро метала иголкой, стараясь опахнуть рукой  свое
зардевшееся лицо. Внутреннее волнение,  которое  ощущали  обе  эти  женщины,
отняло у них охоту к слову, но зато они в это время обе без речей понимали в
ком эта сила, обессиливающая все низшие комбинации в человеке, для  которого
любовь не одно лишь  обладанье,  а  неодолимая  тяга  к  постижению  высшего
счастия в соревновании существу, нас превышающему в своей силе правды, добра
и самоотвержения.


        Глава тридцать первая
        Чего достиг Ропшин

     Лариса, пробыв четыре дня у Бодростиной и притом оскорбясь на  то,  что
она здесь гостила в то самое время, когда муж ее  был  в  городе,  не  могла
придумать, как ей возвратиться с наибольшим сохранением своего  достоинства,
сильно страдавшего, по ее мнению,  от  той  невозмутимости,  с  которою  муж
отнесся  к  ее  отсутствию.  Наблюдательное  око  Глафиры   это   видело   и
предусматривало все, чем можно воспользоваться из этого недовольства.
     Глафире, стоявшей уже на самом рубеже исполнения ее давнего  замысла  -
убить мужа и овладеть его состоянием, была очень невыгодна молва, что  между
нею и Гордановым есть какой-либо остаток привязанности. Горданов же был  ей,
конечно, необходим, потому  что,  кроме  него,  она  ни  на  кого  не  могла
положиться в этом трудном деле, за которое, не желая ничем  рисковать,  сама
взяться не хотела,  точно  так  же,  как  не  намерен  был  подвергать  себя
непосредственному риску и Горданов, предоставивший к завершению всего  плана
омраченного Жозефа. Но Жозеф без Горданова то  же,  что  тело  без  души,  а
Горданов, подозреваемый в сердечной интимности с Глафирой, опять неудобен  и
опасен. Всякая неловкость с  его  стороны  ее  компрометировала  бы,  а  его
неудача прямо выдала бы ее. Глафира никогда не  упускала  этого  из  вида  и
потому ревностно заботилась о так называемых "ширмах". Заметив, что  Лара  в
девушках начала серьезно нравиться Горданову, Бодростина  испугалась,  чтобы
Павел Николаевич как-нибудь не женился и тогда, с утратой выгод от  вдовства
Глафиры, не охладел бы к "общему  делу";  но  теперь  замужняя  Лариса  была
такими прелестными ширмами, расставить которые между  собою  и  своим  браво
Глафира желала и даже считала необходимым, особенно теперь, когда она  впала
в новое беспокойство от изъявленного Михаилом Андреевичем намерения передать
ей все состояние по новому  духовному  завещанию,  в  отмену  того.  которое
некогда сожгла Глафира пред глазами Ропшина, подменив фальшивым. Теперь было
ровно не за что убивать Михаила Андреевича, и между тем теперь-то и  настала
необходимость  его  убить,  и  эта  необходимость  росла   и   увеличивалась
ежесекундно. Чем старик решительнее говорил с  Ропшиным  о  своем  намерении
немедленно взять прежде отданное завещание, тем гибель его становилась ближе
и неотвратимее. Это признал даже сам  Ропшин,  изнемогавший  от  страха  при
мысли о том, что произойдет, когда пакет будет взят и Бодростин увидит,  как
он был предательски и коварно обманут.
     - Тогда все мы погибнем, - говорил он Глафире, только что сообщив  пред
этим, что  уже  написано  новое  завещание  и  что  Михаил  Андреевич  хочет
немедленно заменить им то, которое хранится в Москве.
     Бодростиной настала новая забота успокоивать Ропшина, что  в  эту  пору
уже было далеко не так легко, как во время оно,  потому  что  теперь  Ропшин
страшился не того, что  его  прогонят  с  места,  а  ему  грозила  серьезная
опасность повозить тачку в Нерчинских рудниках.  Правда,  Глафира  в  тайной
аудиенции клялась ему, что, в случае несчастия, она все возьмет на себя,  но
он, видимо, мало верил ее клятвам и  плохо  ими  успокоивался.  Неприступной
Глафире Васильевне оставалось одно:  опоить  его  как  дурманом  страстию  и
усыпить его тревоги, но... Глафира не  могла  принудить  себя  идти  с  этим
человеком далее кокетства, а этого уже было мало. Ропшин стал для нее  самым
опасным из преданных ей людей:  она  замирала  от  страха,  что  он  в  одну
прелестную минуту кинется в ноги ее Мужу и во всем повинится, так как в этом
Ропшин  имел  слабую  надежду  на  пренебрежительное  прощение  со   стороны
Бодростина. Зная барские замашки Михаила Андреевича, лояльный юноша  уповал,
что Бодростин плюнет ему в лицо, выгонит его вон, может быть,  даст  сгоряча
пинка ногой, и  все  это  будет  один  на  один  и  тем  и  кончится,  хотя,
разумеется, кончится далеко не так, как некогда мечтал  этот  чухонец,  тоже
возлелеявший в себе надежду обладать и роскошною вдовой, и ее миллионами.
     Ропшин предавался этим мечтам не так, как  Горданов  или  Висленев:  он
думал свою думу без шуму и, однако, тем не менее не только надеялся, но даже
имел некоторые основания думать, что его расчет повернее и  пообстоятельнее,
чем у обоих других претендентов,  цену  которых  во  мнении  Бодростиной  он
понимал прекрасно. Внезапная смерть в Москве  Кюлевейна  тоже  не  прошла  у
Ропшина без примечания: он заподозрил, что это неспроста сталось, и  получил
еще новое понятие о Горданове  и  о  Висленеве,  да  усмотрел  кое-что  и  в
Глафире, наружная строгость  и  спиритизм  которой  было  поставили  его  на
некоторое время в сильное затруднение, но он вскоре же заметил, что все  это
вздор и что Глафира только рядится в благочестие. Страсть  его  разгоралась.
Глядя на Глафиру с робким замиранием сердца  днем,  он  не  освобождался  от
своего томления ночью и думал о том  блаженном  часе,  когда  он,  ничтожная
"ревельская килька", как называл его Бодростин, считавший для  него  высокою
даже любовь жениной горничной, завладеет самою его женой и ее состоянием.
     Ропшин знал, что он может посягать на такое завладение и, укрепляясь  в
этой мысли, стал наконец в ней так тверд, что Глафира начала ощущать сильное
беспокойство по поводу его притязаний, пренебречь которыми обстоятельства ей
решительно не позволяли.
     Настал наконец день нового и неожиданного  для  нее  унижения,  которое
сначала носилось в виде предчувствия необходимости ухаживать за  Ропшиным  и
наконец  явилось  в  форме  явного  сознания  необходимости  угождать   ему.
Приходилось идти несколько далее, чем думалось...
     Бесстрашную Глафиру объял некоторый страх и в  ней  заговорило  чувство
гордости, которое надо было как-нибудь успокоить, а успокоения  этого  не  в
чем было искать.
     Генрих Иванович, в  одну  из  уединенных  прогулок  Глафиры  по  парку,
предстал ей неожиданно и, поговорив с  ней  о  своих  постоянных  теперешних
опасениях, прямо сказал, что он поставлен ею в затруднительнейшее  положение
ни за что и ни про что: между тем как и Висленев, и Горданов  гораздо  более
его пользуются и ее сообществом, и ее вниманием.
     - Бедное  дитя,  вы  ревнуете?  -  молвила  никак  не  ожидавшая  такой
откровенности Глафира.
     - Признаюсь вам, Глафира Васильевна, что как я ни ничтожен, но и у меня
есть сердце, и я... я вас люблю, - решился ответить Ропшин.
     У Глафиры слегка сжало сердце, как будто при внезапном колебании палубы
на судне, которое до сих пор шло не качаясь, хотя по разгуливающемуся  ветру
и давно уже можно было ожидать качки. Она поняла, что теперь  ей,  чтобы  не
сплошать и  не  сдаться  ничтожному  секретарю,  которого  она  должна  была
бояться, остается только одно: проводить его как-нибудь  до  тех  пор,  пока
смерть Кюлевейна немножко позабудется, и тогда Горданов  научит  и  натравит
Висленева покончить с ее мужем. А до тех пор... до тех пор надо лавировать и
делать посильные уступки Ропшину, ограждаясь лишь от уступок самых  крайних,
которые возмущали ее как женщину. Она верила в свой ум и надеялась  спустить
с  рук  это  затруднение,  пройдя  его  на  компромиссах,  которые,  по   ее
соображениям, должны были ей удаваться, а там наступит и желанная развязка с
Бодростиным, и тогда можно будет выпроводить Ропшина за  двери  вместе  и  с
Гордановым, и с невиннейшим Висленевым.
     Последний и его сестра и понадобились  Глафире  в  минуту  соображений,
промелькнувших у нее по случаю выраженной Ропшиным ревности.  Глафира  нашла
удобным построить на  них  комбинацию,  которая  должна  спутать  Ропшина  и
провести его.
     Выслушав его пени, она сказала:
     - Вот вы какой ревнивец! В наш век у нас в России это редкость.
     - Я не русский, - отвечал со смирением Ропшин.
     - Это очень оригинально! мне это нравится, что вы меня ревнуете, и хотя
женщины, как я, привыкшие к  полной  свободе  своих  действий,  считают  это
неудобным стеснением, но chacun a son caprice {Каждый  имеет  свои  слабости
(фр.).}, и я вам позволю меня немножко ревновать
     - Я бы смел просить у вас позволить мне иметь немножко права  на  нечто
другое.
     Глафира остановилась.
     - То есть что  же  это  за  просьба?  -  произнесла  она  своим  густым
контральто, с отзвуком легкого смеха.
     - Я просил бы позволить мне быть немножко более уверенным...
     - Вера никогда не мешает
     - Но трудно верить, когда... нет спокойствия... нет ничего,  что  бы  в
моем теперешнем положении хоть немножко ясно обозначалось. Поверьте, Глафира
Васильевна, что я иногда переживаю такие минуты, что... готов не знаю что  с
собой сделать.
     - Vous me troublez! {Вы меня смущаете! (фр.).}
     И  Глафира  закинула  голову,  причем  по  прекрасному  лицу   ее   лег
красноватый оттенок заходящего солнца.
     - Я не знаю, насколько это вас беспокоит, -  отвечал  Ропшин,  -  но...
зачем вы меня так мучаете?
     - Я! Вас? Чем?
     Глафира покраснела и независимо от солнца, но тотчас взяла  другой  тон
и, возвысив голос, сказала:
     - О-о! mon cher ami, c est une chose insupportable {Мой  дорогой  друг,
это невыносимо (фр.).}, вы мне все твердите я  да  я,  как  будто  все  дело
только в одних вас!
     И с этим она, кивнув головой, описала  на  земле  круг  хвостом  своего
шумящего платья и быстрым шагом тронулась вперед.
     Ропшин сробел, и ему она  сугубо  нравилась  в  этой  дерзости,  и  он,
оставшись один посреди дорожки, думал:
     "Терпение, а потом справимся".
     И он в этот вечер  все  мечтал  о  русской  женщине  и  находил  в  ней
особенные достоинства, особый шик, что-то еще полудикое  и  в  то  же  время
мягкое, что-то такое, отчего  припомин