Николай Лесков.
    Рассказы и повести

Административная грация
Архиерейские объезды
Владычный суд
Воительница
Грабеж
Дама и фефела
Епархиальный суд
Железная воля
Житие одной бабы
Загадочный человек
Загон
Запечатленный ангел
Заячий ремиз
Зимний день
Импровизаторы
Кадетский монастырь
Котин доилец и Платонида
Мелочи архиерейской жизни
На ножах
Невинный пруденций
Некрещеный поп
Неоцененные услуги
Несмертельный Голован
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
Овцебык
Однодум
Островитяне
Полунощники
Продукт природы
Расточитель
Смех и горе
Тупейный художник
Человек на часах
Чертогон
Шерамур
Юдоль
Обойденные   
На краю света   
Соборяне


    Николай Лесков.
    Воительница

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
   М., "Художественная литература", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                           Вся жизнь моя была досель
                                           Нравоучительною школой,
                                           И смерть есть новый в ней урок.
                                                            Ап.Майков (*1)

1

   - Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты, батюшка мой, со  мной,  сделай  милость,  не
спорь!
   - Да отчего это, Домна Платоновна, не спорить-то? Что вы это,  в  самом
деле, за привычку себе взяли, что никто против вас  уж  и  слова  не  смей
пикнуть?
   - Нет, это не я, а вы-то все что себе за привычки позволяете,  что  обо
всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи с  мое,  да  тогда  и
спорь; а пока человек жил мало или всех  петербургских  обстоятельств  как
следует не понимает, так ему - мой совет - сидеть да слушать, что  говорят
другие, которые постарше и эти обстоятельства знают.
   Этак каждый раз останавливала меня моя добрая приятельница,  кружевница
Домна Платоновна, когда я в чем-нибудь не соглашался с ее мнениями о свете
и людях. Этак же она останавливала и всякого другого  из  своих  знакомых,
если кто из них как-нибудь дерзал выражать  какие-нибудь  свои  замечания,
несогласные  с  убеждениями  Домны  Платоновны.  А  знакомство   у   Домны
Платоновны  было  самое  обширное,  по  собственному  ее  выражению   даже
"необъятное", и притом самое разнокалиберное. Приказчики,  графы,  князья,
камер-лакеи, кухмистеры, актеры и купцы именитые - словом, всякого  звания
и всякой породы были у Домны Платоновны знакомые, а что про  женский  пол,
так о нем и говорить нечего. Домна Платоновна женским полом  даже  никогда
не хвалилась.
   - Женский пол, - говорила она, когда так уже к слову выпадет, - мне вот
как он мне весь известен!
   При этом Домна Платоновна сожмет, бывало, горсть и показывает.
   - Вот он, - говорит, - женский-то пол где у меня, весь в одном  суставе
сидит.
   Столь   обширное   и   разнообразное   знакомство   Домны   Платоновны,
составленное ею в таком городе, как Петербург, было для  многих  предметом
крайнего удивления, и эти многие даже с  некоторым  благоговейным  страхом
спрашивали:
   - Домна Платоновна! как это вы, матушка?..
   - Что такое?
   - Да что - вы со всеми знакомы?
   - Да, мой друг, со всеми; почти решительно со всеми.
   - Какими же это случаями и по какой причине...
   - А все своей простотой, решительно одной простотой, -  отвечает  Домна
Платоновна.
   - Будто одной простотой!
   - Да, друг мой, все меня любят, потому что я  проста  необыкновенно,  и
через эту свою простоту да через добрость много я на свете видела  всякого
горя; много я обид приняла; много клеветы всяческой  оттерпела  и  не  раз
даже, сказать тебе, была бита, чтобы так не очень бита, но в  конце  всего
люди любят.
   - Ну, уж за то же и свет вы хорошо знаете.
   - А уж что, мой друг, свет этот подлый  я  знаю,  так  точно  знаю.  На
ладонке вот теперь, кажется, каждую шельму вижу. Только опять тебе скажу -
нет... - добавит, смущаясь и задумываясь, Домна Платоновна.
   - Что ж еще такое?
   - А то, друг мой, - отвечает она, вздохнувши, -  что  нынче  все  новое
выдумывают, и еще больше всякий человек ухитряется.
   - Как же и чем он ухитряется, Домна Платоновна?
   - А так и ухитряется, что ты его нынче, человека-то, с головы поймаешь,
а он, гляди, к тебе с ног подходит. Удивительно это даже, ей-богу, как это
сколько пошло обманов да выдумок: один так выдумывает, а другой еще  лучше
того превзойти хочет.
   - Будто уж таки везде один обман на свете, Домна Платоновна?
   - Да уж нечего тебе со мною спорить: на  чем  же,  по-твоему,  нынешний
свет-то стоит? - на обмане да на лукавстве.
   - Ну есть же все-таки и добрые люди на свете.
   - На кладбищах, между родителей, может быть, есть и добрые; ну,  только
проку-то по них мало; а что уж из живой-то из всей нынешней сволочи -  все
одно качество: отврат да и только.
   - Что ж это так, Домна Платоновна, по-вашему выходит, что все уж теперь
плут на плуте и никому уж и верить нельзя?
   - А ведь это, батюшка, никому не  запрещено,  верить-то;  верь,  сделай
одолжение, если тебя охота берет. Я  вон  генеральше  Шемельфеник  верила;
двадцать семь аршин кружевов ей  поверила,  да  пришла  анамедни,  говорю:
"Старый  должок,  ваше  превосходительство,  позвольте  получить",  а  она
говорит: "Я тебе отдала". - "Никак нет, - говорю, - никогда я от вас  этих
денег не получала", а она еще как крикнет: "Как ты, - говорит,  -  смеешь,
мерзавка, мне так" отвечать? Вон ее!" - говорит. Лакей меня  сейчас  ту  ж
минуту под ручки, да и на солнышко, да еще штучку кружевцов  там  позабыла
(спасибо, дешевенькие). Вот ты им и верь.
   - Ну, что ж, - говорю, - ведь это одна ж такая!
   - Одна! нет, батюшка, не одна, а легион им имя-то сказывается. Это ведь
в первые времена-то,  как  крестьяне  у  дворян  были,  ну  точно,  что  в
тогдашнее  время  воровство  будто  до   низкого   сословия   все   больше
принадлежало; а как нонче, когда крестьян не стало, господа  и  сами  тоже
этим  ничуть  не  гнушаются.  Всем  ведь  известно,  какое  лицо  на  бале
бриллиантовое колью сфендрил... Да, милый, да, нынче  никто  не  спускает.
Вон тоже Караупова Авдотья Петровна, поглядеть на нее, чем  не  барыня?  а
воротничок на даче у меня в глазах украла.
   - Как, - говорю, -  украла?  Что  вы  это!  Матушка  Домна  Платоновна,
вспомните, что вы говорите-то? Как это даме красть?
   - А так себе просто; как крадут, так и украла. Еще ты то скажи,  что  я
это ту ж самую минуту заметила и вежливо, политично ей говорю:  "Извините,
- говорю, - сударыня, не  обронила  ли  я  здесь  воротничка,  потому  что
воротничка, - говорю, - одного нет". Так она сейчас  на  эти  слова  хвать
меня по наружности и отпечатала. "Вывесть  ее!"  -  говорит  лакею;  очень
просто - и вывели. Говорю лакею: "Милостивый государь! сам ты, - говорю, -
служащий человек, сам, - сказываю, - посуди,  голубчик,  ведь  свое,  ведь
жалко мне!" А он мне в ответ: "Что,  -  говорит,  -  жалко,  когда  у  нее
привычка такая!" Вот тебе только всего и сказу. Она теперь в своем  звании
всякие привычки себе позволяет, а ты, бедный человек, молчи.
   - И что же вы изо всего этого, Домна Платоновна, выводите?
   - А что, батюшка, мне выводить! Не мое дело никого выводить, когда меня
самое выводят; а что народ плут и весь плутом взялся, против этого  ты  со
мной, пожалуйста, лучше не спорь, потому я уж, слава тебе господи, я нонче
только взгляну на человека, так вижу, что он в себе замыкает.
   И попробовали бы вы после этого Домне  Платоновне  возражать!  Нет,  уж
какой вы там ни будьте диалектик,  а  уж  Домна  Платоновна  вас  все-таки
переспорит; ничем ее не убедите. Одно разве: приказали бы ее вывести,  ну,
тогда другое дело, а то непременно переспорит.



2

   Я непременно должен отрекомендовать моим читателям Домну Платоновну как
можно подробнее.
   Домна Платоновна росту невысокого, и даже очень  невысокого,  а  скорее
совсем  низенькая,  но  всем  она  показывается  человеком  крупным.  Этот
оптический обман происходит оттого, что  Домна  Платоновна,  как  говорят,
впоперек себя шире, и чем вверх не доросла, тем вширь берет. Здоровьем она
не хвалится, хотя никто ее больною не помнит  и  на  вид  она  гора  горою
ходит; одна грудь так такое из себя представляет, что даже ужасно, а  сама
она, Домна Платоновна, все жалуется.
   - Дама я, - говорит, -  из  себя  хотя,  точно,  полная,  по  настоящей
крепости во мне, как в других прочих, никакой нет,  и  сон  у  меня  самый
страшный сан - аридов (*2). Чуть я лягу, сейчас он меня сморит, и хоть  ты
после этого возьми меня да воробьям  на  путало  выставь,  пока  вволю  не
высплюсь - ничего не почувствую.
   Могучий сон свой Домна Платоновна также считала одним из недугов своего
полного тела и, как ниже увидим,  немало  от  него  перенесла  горестей  и
несчастий.
   Домна Платоновна очень любила  прибегать  к  медицинским  советам  и  в
подробности описывать свои немощи, но лекарств не  принимала  и  верила  в
одни только гарлемские капли,  которые  называла  "гаремскими  каплями"  и
пузыречек с которыми постоянно носила в правом  кармане  своего  шелкового
капота. Лет Домне Платоновне, по ее собственному показанию, все  вертелось
около сорока пяти, но по свежему ее и бодрому виду ей  никак  нельзя  было
дать более сорока. Волосы у Домны Платоновны в пору первого  моего  с  нею
знакомства были темно-коричневые - седого тогда  еще  ни  одного  не  было
заметно. Лицо у  нее  белое,  щеки  покрыты  здоровым  румянцем,  которым,
впрочем, Домна Платоновна не довольствуется и еще покупает в  Пассаже,  по
верхней галерее,  такие  французские  карточки,  которыми  усиливает  свой
природный румянец, не поддавшийся до сих пор никаким горестям, ни  финским
ветрам и туманам. Брови у Домны Платоновны словно  как  будто  из  черного
атласа наложены: черны несказанно и блестят ненатуральным блеском,  потому
что Домна Платоновна сильно наводит их  черным  фиксатуаром  и  вытягивает
между пальчиками в шнурочек. Глаза  у  нее  как  есть  две  черные  сливы,
окрапленные  возбудительною  утреннею  росою.  Один  наш  общий  знакомый,
пленный турок Испулат, привезенный сюда во время Крымской войны, никак  не
мог спокойно созерцать глаза Домны Платоновны. Так, бывало, и заколотится,
как бесноватый, так и закричит:
   - Ай грецкая глаза, совсем грецкая!
   Другая на месте Домны Платоновны, разумеется, за честь  бы  себе  такой
отзыв поставила; но Домна Платоновна никогда  на  эту  турецкую  лесть  не
поддавалась  и  всегда  горячо   отстаивала   свое   непогрешимо   русское
происхождение.
   - Врешь ты,  рожа  твоя  некрещеная!  врешь,  лягушка  ты  пузастая!  -
отвечает она, бывало, весело турку.  -  Я  своего  собственного  поколения
известного; да и у нас в своем месте даже и греков-то этих в заводе совсем
нет, и никогда их там не было.
   Нос  у  Домны  Платоновны  был  не  нос,  а  носик,  такой   небольшой,
стройненький и пряменький, какие только ошибкой иногда зарождаются на  Оке
и на Зуше. Рот у нее был-таки великонек: видно было, что круглою ложкою  в
детстве  кушала;  но  рот  был  приятный,  такой   свеженький,   очертание
правильное, губки алые, зубы  как  из  молодой  редьки  вырезаны  -  одним
словом, даже и не на  острове  необитаемом,  а  еще  даже  и  среди  града
многолюдного с Домной Платоновной поцеловаться охотнику до  поцелуев  было
весьма  незлоключительно.  Но  высшую  прелесть  лица  Домны   Платоновны,
бесспорно, составляли ее персиковый подбородок и общее выражение, до  того
мягкое и детское, что если бы вас когда-нибудь взяла  охота  поразмыслить:
как таки, при этой  бездне  простодушия,  разлитой  по  всему  лицу  Домны
Платоновны, с языка ее постоянно не  сходит  речь  о  людском  ехидстве  и
злобе? - так вы  бы  непременно  сказали  себе:  будь  ты,  однако.  Домна
Платоновна, совсем от меня проклята, потому что черт тебя знает, какие мне
по твоей милости задачи приходят!
   Нрава Домна Платоновна была  самого  общительного,  веселого,  доброго,
необидчивого  и  простодушно-суеверного.  Характер  у  нее  был  мягкий  и
сговорчивый; натура в основании своем честная  и  довольно  прямая,  хотя,
разумеется, была у нее, как у русского человека,  и  маленькая  лукавинка.
Труд и хлопоты были сферою, в которой Домна  Платоновна  жила  безвыходно.
Она вечно суетилась, вечно куда-то бежала, о чем-то думала,  что-то  такое
соображала или приводила в исполнение.
   - На свете я живу одним-одна, одною  своею  душенькой,  ну  а  все-таки
жизнь, для своего пропитания, веду самую прекратительную, - говорила Домна
Платоновна. - Мычусь я, как угорелая кошка по базару; и если не  один,  то
другой меня за хвост беспрестанно так и ловят.
   - Всех дел ведь сразу не переделаете, - скажешь ей, бывало.
   - Ну, всех, хоть не всех, - отвечает, - а все же ведь ужасно это как, я
тебе скажу, отяготительно, а пока что прощай - до свиданья: люди  ждут,  в
семи местах ждут, - и сама действительно так и побежит скороходью.
   Домна Платоновна нередко и сама сознавала, что она не  всегда  трудится
для  своего  единого  пропитания  и  что  отяготительные  труды  ее  и  ее
прекратительная жизнь могли бы  быть  значительно  облегчены  без  всякого
ущерба ее  прямым  интересам;  но  никак  она  не  могла  воздержать  свою
хлопотливость.
   - Завистна уж я очень на дело; сердце мое даже взыграет, как вижу  дело
какое есть.
   Завистна Домна Платоновна именно была только на хлопоты, а не на плату.
К  заработку  своему,  напротив,  она   иногда   относилась   с   каким-то
удивительным равнодушием.
   "Обманул, варвар!" или "обманула, варварка!", бывало, только от  нее  и
слышишь, а глядишь, уж и опять  она  бегает  и  распинается  для  того  же
варвара и для той же варварки, вперед предсказывая самой себе, что  они  и
опять непременно надуют.
   Хлопоты у Домны Платоновны были  самые  разнообразные.  Официально  она
точно была только кружевница, то есть мещанки, бедные  купчихи  и  поповны
насылали ей "из своего места" разные воротнички, кружева  и  манжеты:  она
продавала эти произведения вразнос по Петербургу,  а  летом  по  дачам,  и
вырученные деньги, за удержанием своих процентов и лишков высылала "в свое
место". Но, кроме кружевной торговли, у Домны Платоновны были  еще  другие
приватные дела, при орудовании которых кружева и воротнички играли  только
роль пропускного вида.
   Домна Платоновна сватала, приискивала женихов невестам, невест женихам;
находила покупщиков на мебель, на надеванные  дамские  платья;  отыскивала
деньги под заклады и без  закладов;  ставила  людей  на  места  вкупно  от
гувернерских до дворнических  и  лакейских;  заносила  записочки  в  самые
известные салоны и будуары, куда  городская  почта  и  подумать  не  смеет
проникнуть, и приносила ответы от  таких  дам,  от  которых  несет  только
крещенским холодом и благочестием.
   Но, несмотря на все свое досужество и связи. Домна Платоновна,  однако,
не озолотилась и не осеребрилась.  Жила  она  в  достатке,  одевалась,  по
собственному ее выражению, "поважно" и в  куске  себе  не  отказывала,  но
денег все-таки не имела, потому что, во-первых, очень она зарывалась своей
завистностью к хлопотам и часто ее добрые люди обманывали,  а  потом  и  с
самыми деньгами у нее выходили какие-то мудреные оказии.
   Главное дело, что Домна Платоновна была художница -  увлекалась  своими
произведениями. Хотя она рассказывала, что  все  это  она  трудится  из-за
хлеба насущного, но все-таки  это  было  несправедливо.  Домна  Платоновна
любила  свое  дело  как  артистка:  скомпоновать,  собрать,  состряпать  и
полюбоваться  делами  рук  своих  -  вот  что  было  главное,  и  за  этим
просматривались и деньги и  всякие  другие  выгоды,  которых  особа  более
реалистическая ни за что бы не просмотрела.
   Впала в свою колею Домна Платоновна  ненароком.  Сначала  она  смиренно
таскала свои кружева и вовсе не помышляла о сопряжении  с  этим  промыслом
каких бы то ни было  других  занятий;  но  столица  волшебная  преобразила
нелепую мценскую бабу в  того  тонкого  фактотума  (*3),  каким  я  знавал
драгоценную Домну Платоновну.
   Стала Домна Платоновна смекать на все стороны и проникать всюду.  Пошло
это у нее так, что не проникнуть куда бы то ни было Домне Платоновне  было
даже невозможно: всегда у нее на рученьке  вышитый  саквояж  с  кружевами,
сама она в новеньком  шелковом  капоте;  на  шее  кружевной  воротничок  с
большими городками, на плечах голубая французская шаль с белою  каймою;  в
свободной руке белый, как кипень, голландский платочек, а на  голове  либо
фиолетовая, либо серизовая гроденаплевая (*4) повязочка, ну, одним словом,
прелесть дама. А лицо! - само смиренство и благочестие. Лицом своим  Домна
Платоновна умела владеть, как ей угодно.
   - Без этого, - говорила она, - никак в нашем деле  и  невозможно:  надо
виду не показать, что ты Ананья или каналья.
   К тому же и обращение у  Домны  Платоновны  было  тонкое.  Ни  за  что,
бывало, она в гостиной не скажет, как другие, что  "была,  дескать,  я  во
всенародной бане", а выразится, что "имела я, сударь, счастие вчера быть в
бестелесном маскараде"; о беременной женщине ни за  что  не  брякнет,  как
другие, что она, дескать, беременна, а  скажет:  "она  в  своем  марьяжном
интересе", и тому подобное.
   Вообще была дама с обращением и, где следовало, умела задать тону своей
образованностью. Но, при всем этом, надо правду сказать, Домна  Платоновна
никогда не заносилась и была, что называется, своему отечеству  патриотка.
По узости политического горизонта Домны Платоновны и самый  патриотизм  ее
был самый узкий, то есть она считала себя обязанною хвалить всем Орловскую
губернию и всячески привечать и обласкивать каждого  человека  "из  своего
места".
   - Скажи ты мне, - говорила она, - что это такое значит:  знаю  ведь  я,
что наши орловцы первые на всем свете воры и мошенники; ну, а все какой ты
ни будь шельма из своего места, будь ты хуже турки Испулатки  лупоглазого,
а я его не брошу и  ни  на  какого  самого  честного  из  другой  губернии
променять не согласна?
   Я ей на это отвечать не умел. Только, бывало, оба удивляемся:
   - Отчего это в самом деле?



3

   Мое знакомство с Домной Платоновной началось по пустому поводу.  Жил  я
как-то  на  квартире  у  одной  полковницы,  которая  говорила  на   шести
европейских языках, не считая  польского,  на  который  она  сбивалась  со
всякого. Домна Платоновна знала ужасно много таких полковниц в  Петербурге
и почти для всех их обделывала  самые  разнообразные  делишки:  сердечные,
карманные  и  совокупно  карманно-сердечные  и   сердечно-карманные.   Моя
полковница была, впрочем, действительно  дама  образованная,  знала  свет,
держала себя как нельзя приличнее, умела представить, что уважает в  людях
их прямые человеческие достоинства, много читала, приходила в неподдельный
восторг" от поэтов и любила декламировать из "Марии" Мальчевского:

   Bo na tym swiecie smierc wszystko zmiecie,
   Robak sie legnie i w bujnym kwiecie
   [Потому что на этом свете смерть все уничтожит,
   И в пышном цветке гнездится червяк (пер.авт.)].

   Я видел Домну Платоновну первый  раз  у  своей  полковницы.  Дело  было
вечером; я сидел и пил чай, а полковница декламировала мне:

   Bo na tym swiecie smierc wszystko zmiecie,
   Robak sie legnie i w bujnym kwiecie.

   Домна Платоновна вошла, помолилась богу, у самых дверей поклонилась  на
все стороны (хотя, кроме нас двух, в комнате никого и не  было),  положила
на стол свой саквояж и сказала:
   - Ну вот, мир вам, и я к вам!
   В  этот  раз  на  Домне  Платоновне  был  шелковый  коричневый   капот,
воротничок с язычками, голубая французская шаль и серизовая  гроденаплевая
повязочка, словом весь ее мундир, в котором читатели и имеют  представлять
е