дове  Ефросине   больного,   в
перевязках, и случай этот, огласившись в целом поселке, восстановил в памяти
многих случай с Гифасом и дал повод нехорошо говорить об Алкее.
     Разговоры в таком роде распространялись быстро и прежде всех  дошли  до
слуха темнолицей невольницы Мармэ, которая, как сказано выше, была молодая и
в своем роде тоже очень красивая девушка и очень любила Мелиту.
     - Госпожа! - сказала она, находясь вдвоем вечером в бане с Мелитой. - В
народе разносят очень странные речи; мой долг предупредить тебя о том, что в
этих речах, кроме сына вдовы Ефросины, много такого, что касается тоже  тебя
и твоего мужа, а моего господина, Алкея.
     - Что же это такое?
     - Вот что: все знают, что красивый Пруденций пришел уже в самый расцвет
своей красоты и здоровья,  а  меж  тем  он  до  сих  пор  остается  невинней
ребенка...
     - Да, быть может это и так, но ведь это меня нимало не  касается,  и  я
думаю, мне об этом совсем лишнее знать...
     - О нет, это не лишнее для тебя, госпожа!
     - А я могу тебя уверить, усердная Марема, что это до меня совершенно не
касается и даже нимало меня не занимает.
     - Это тебя должно занимать!
     - Почему?
     - Неужели ты не понимаешь?
     - Не понимаю, и откровенно скажу, это мне совсем неприятно... Для  чего
мне знать эти вести о том, как  себя  держит  Пруденций?  Для  чего  все  вы
стараетесь сделать мне все это известным?
     - Кто же все, госпожа?
     - Например, вдова Ефросина.
     - Ага! это понятно. А еще кто, госпожа, говорил с тобой об образе жизни
стыдливого сына Гифаса?
     - Представь, мне говорил это муж мой Алкей.
     - Сам Алкей?
     - Да.
     - Он тоже имеет причины.
     - Он мне их не сказал.
     - И это понятно.
     - А мне ничто не понятно, - отвечала Мелита  и  тотчас  же  добавила  с
доброй улыбкой: - а если Мармэ  известно  более,  чем  ее  госпоже,  то  это
потому, что тут, верно, есть что-нибудь,  что  касается  больше  Мармэ,  чем
Мелиты.
     - О, совсем наоборот, - так же с улыбкой отвечала Марема, - не я, а ты,
моя госпожа, живешь в целомудренном сердце невинного Пруденция.
     - Что говоришь ты!.. Опомнись, что ты сказала, Марема!
     - Я сказала только то, что для меня очевидно и что как раз так и  есть,
как я сказала. И поверь мне, госпожа, что это не мне одной кажется так.
     - Кто же еще смеет так думать?
     - Смеет!.. Ты смешно говоришь: для чего тут  особая  смелость?  Всякий,
даже против желания, должен подумать о том, что перед ним является  с  такой
же очевидностью, как страстная влюбленность в тебя невинного Пруденция.
     - Ты клевещешь разом на всех нас,  Мармэ,  и  я  бы  хотела,  чтобы  ты
выпустила это из своей головы и  никогда  более  к  подобному  разговору  не
возвращалась.
     - Запретить говорить мне ты можешь, и  я  буду  тебе  повиноваться,  но
"выпустить из головы"... Нет, ты требуешь  невозможного  дела!..  И  притом,
если я буду молчать, я не открою тебе всего, что угрожает...
     - Кому?
     - Кому? Странный вопрос! Всем, кто тебе дорог:
     Алкею, Мелите, вдове Ефросине и самому невинному Пруденцию, который  не
может жить долго без перелома в душе его, если не произойдет отвлечения  его
мыслей куда-нибудь вдаль от всего, что слилось для него в  одном  сладостном
звуке твоего имени. О госпожа!  Или  ты  в  самом  деле  дитя,  несмотря  на
довольно долгие годы замужества с Алкеем, или же ты самая большая и искусная
притворщица в свете!.. Разве не видишь ты, как он глядит на тебя,  так,  что
всякому видно, что он постоянно весь полон тобою...
     - Я этого не вижу.
     - Ты не видишь, но вижу я, и видит мать его, вдова Ефросина, у  которой
он спит, положив голову ей на колени, а уста его в  тихом  бреду  произносят
шепотом сладчайшее слово: "Мелита"... Вдова Ефросина тоже  ведь  женщина,  и
она не может не догадаться, что это значит... Я думаю, что если бы твой муж,
засыпая у тебя на коленях, стал тихо шептать  имя  посторонней  женщины,  то
хотя бы это имя значило не более, чем имя Маремы, - ты  бы  догадалась,  что
господин мой зовет меня не для таких услуг, которые я обязана исполнить  ему
все при твоем лицезренье.
     - Право, я никогда об этом не думаю.
     - Верю! И зачем бы  ты  стала  думать,  когда  твое  сердце  нимало  не
уязвлено страстью...
     - Что ты хочешь сказать? - перебила Мелита,  -  или,  по-твоему,  я  не
люблю своего мужа?
     - Нет; ты любишь Алкея, как мужа,  и  на  мужнину  долю  этого  чувства
довольно; но Алкей ведь недаром имеет такие глаза,  которые  могут  сразу  в
разные стороны видеть... Зачем  он  тебе  рассказал  про  стыдливость  этого
юноши, который пламенеет к тебе первою страстью?.. О, я не была при том, как
вы об этом говорили, но я будто слышу вкрадчивый тон Алкеева голоса; я  знаю
наверно, как он с шуткой мешал яд своих подозрений...
     - Алкей это все рассказал мне в самом деле смеясь.
     - И ты приняла его смех за веселость!.. Ты верила ему, что он шутит?!
     - Почему же не верить?
     - О, это забавно! Однако это сохранило тебя от  большей  опасности;  но
она все-таки придет: я вижу мрачный огонь в разлете скошенных зрачков твоего
мужа, и не как твоя рабыня, а как друг твой,  у  которого  все  благополучия
сопряжены с твоею жизнью, - я заклинаю тебя, Мелита: сними повязку  с  твоих
прекрасных  глаз  -  вглядись  в  то,  что  произошло,  с  отвагой  женщины,
понимающей опасность,  и  обдумаем,  что  нам  делать,  чтобы  не  произошло
бедствия.
     - В каком роде беды ты ожидаешь, Марема?
     - В том самом роде, в каком кончилось дело жизни Гифаса.
     - О, справедливое Небо! Неужто и ты, Мармэ, подозреваешь...
     - Что ты,  что  ты,  моя  госпожа!  Я  столько  же  склонна  что-нибудь
подозревать, сколько желаю быть продана от тебя в каменоломни на скалы, но я
тебе указываю в ту сторону, где небо краснеет и откуда слышится  приближение
бури... Будь осторожна... не выдай себя Алкею ни звуком, ни взглядом.
     - Да мне нечего и скрывать... Я учила Пруденция  -  правда,  по  дружбе
моей к вдове Ефросине, и ласкала его тогда как ребенка, но я не сказала  ему
шепотом ни одного слова, никогда я не обвела его взором нежнее,  чем  должна
смотреть дружба, и я уверена, что если вдова Ефросина спросит Пруденция,  то
и он ей не скажет, чтобы я была виновата в тех чувствах, о  которых  ты  мне
теперь рассказала... Я же при встрече скажу ему, чтобы он перестал  обо  мне
думать, что это тяжело мне... обидно... и... если только все правда, что  ты
говорила, то он будет напрасно тратить свои лучшие годы...
     - Отчего?
     - Как отчего?
     - Ты разве не женщина?
     - Да, я женщина... но что же следует дальше?
     Марема улыбнулась и сквозь улыбку сказала:
     - Мы все чутки сердцем... а ты так сострадательна...
     - Ну, и мне его жалко!
     Марема махнула рукою и ответила скоро:
     - Ах, госпожа моя! - только и нужно: сожаленье к мужчине нас  отдает  в
его руки!

VI

     Мелита не сразу ответила на  последние  слова  Маремы:  она,  вероятно,
чувствовала, что в них есть доля правды, но потом она привела свои чувства в
порядок и сказала:
     - Опасного много на свете: может быть, что  и  сожаленье  ведет  нас  к
дурному; но я не боюсь этого.
     - Что же, ты разве зачарована? Теперь улыбнулась Мелита и ответила:
     - Да!
     - Какие же чары тебя защищают?
     - Я христианка... я неспособна к обманам и знаю, что  нет  и  не  может
быть счастья во лжи.
     - Конечно, конечно!.. Ну, а если бы боги Аида  призвали  к  себе  моего
господина...
     - Что ты опять говоришь  мне,  Мармэ!  В  каком  ты  бесстыдном  теперь
настроении!
     - Нет, ты скажи: в каком настроении ты чувствовала бы  себя,  оставшись
свободною, молодою вдовою... когда нежная страсть такого красавца юноши, как
Пруденций, не казалась бы тебе тем, чем кажется нынче? Ах, я уверена, что вы
с ним скоро пришли бы сжечь жертву ваших сердец у алтаря Гименея.
     - Никогда!
     - Почему, моя госпожа?
     - Во-первых, потому, что я христианка.
     - Я очень плохо понимаю различия в верах! Для меня все религии сходны в
одном: все мешают любить столько, сколько б хотелось!
     Но эти слова привели Мелиту в такое сильное расстройство, что она стала
еще больше укорять Мармэ за вольности в ее рассуждениях.
     - Ты говоришь мне про приязнь, которую ты ко мне  будто  чувствуешь,  -
сказала Мелита, - а высказываешь такие  мысли,  которые  пристали  бы  разве
коварной смутьянке, желающей сбить замужнюю женщину  с  пути  ее  долга.  Но
этого, я надеюсь, со мной никогда не случится: от этого меня сохранит именно
то святое учение, в постижении которого я стараюсь  найти  смысл  жизни.  Не
улыбайся, Мармэ. Христианское учение открывает человеку, в чем смысл  жизни,
и научает его управлять своими страстями. Ты не  раз  говорила  мне,  что  я
облегчила тебе твою долю тем, что обращаюсь с тобою не как с рабыней, а  как
с равной мне женщиной; а ведь это произошло оттого, что  наш  учитель  велел
нам в каждом человеке видеть нашего брата, и потому  мне  отрадно  и  сладко
называть тебя моею "сестрою" и устроить тебе покой и довольство.  Но  дальше
согласие наше идти не может, потому что ты почитаешь  себя  вправе  брать  у
жизни все, что только возможно схватить, а я рассуждаю иначе.
     - О, конечно, схватить все, что можно! - перебила  Мармэ.  -  Для  чего
упускать свое счастие?
     - Счастие!.. Это неясное  слово,  Марема.  Кто  может  сказать:  в  чем
счастье?.. Для тебя это,  быть  может,  достиженье  того,  что  тебе  сейчас
нравится, а для... другой...
     - Ты хочешь сказать, для христианки?
     - Может быть, да. Для нее лучшая  радость  -  вовсе  не  в  том,  чтобы
вырвать у жизни сейчас все, что возможно, а в том, чтобы  идти  в  тишине  к
тому, что может создать общую радость.
     Мармэ засмеялась и, отмахиваясь ладонями, молвила:
     - Эге-ге! Это все старые песни!  Ты  оттого  так  рассуждаешь,  что  ты
слишком спокойно любишь мужа и не имеешь от него детей. Когда бы  Алкей  был
способен внушить тебе более жаркие чувства или бы ты имела детей, то поверь,
что ты бы на все посмотрела  иначе  и  стала  желать  своего,  а  не  общего
счастья.
     И Мармэ живо рассказала Мелите: как живительно действует  счастье  быть
любимым тем, кого любишь, и как естественно заботиться о  своих  детях.  Она
представила эту заботу такой жаркой, с которою  совсем  невозможно  сравнить
ровного участия всеобщей любви безразлично ко всем  людям  целого  мира.  Но
Мелита стояла на своем н снова ей  возразила,  что  сна  не  имеет  нужды  в
особенных чувствах к людям, родным ей только по крови, и что для нее гораздо
желательнее иметь благоволение ко всем людям,  как  это  внушено  в  учении,
сделавшем ее христианкою. Тогда  Мармэ  пожала  с  улыбкой  своими  смуглыми
плечами и сказала:
     - Спор наш, я вижу, ни к чему не приведет. Оставим все это  времени,  а
теперь покуда помни лишь то, что я тебе сообщала; муж твой  ревнует  тебя  к
сыну вдовы Ефросины, и ты должна это знать и отстранить с пути  своего  все,
что может усилить тревогу.
     - "Усилить тревогу!" Тревога ни из-за  чего!..  Тревога,  в  которой  я
ничем не виновата, но которой тем не менее должна я бояться!.. И вот  это-то
все вы называете жизнью! Нет, жизнь совершенно в  ином,  и  я  не  перестану
искать ее, где надо.
     - Ищи! - отвечала, кончая беседу, Мармэ, - но  еще  лучше  будь  готова
встретить то, что она может бросить тебе на твой путь совсем неожиданного.
     - Пускай будет так. Я терпеливо выслушала все, что ты  мне  сказала  от
доброго сердца, и теперь я строже стану настороже у моих чувств.

VII

     Эта беседа с Мармэ глубоко врезалась в сердце  Мелиты  и  заставила  ее
передумать о вещах, на которых она до сих пор не останавливалась. По живости
своего молодого темперамента и чистоте своих помыслов  она  никак  не  могла
допустить, чтобы Пруденций, который был моложе ее на пять лет  и  с  которым
она всегда обходилась как с милым ребенком, незаметно для  нее  загорелся  к
ней такою неукротимою страстной любовью, для которой в их положении не могло
быть  никакого  исхода.  И  вот  теперь  ей  говорят,   что   это,   однако,
свершилось... До сих пор Мелита этого не замечала, но теперь, после указаний
Мармэ, она сама стала припоминать глубокие вздохи невинного Пруденция и  его
долгие взгляды, которые он устремлял на нее, забывая  обо  всем  окружающем,
причем иногда не слышал, как его зовет мать или кличут другие.
     Против воли своей Мелита начала верить, что она имела несчастие внушить
страсть юноше и что если это не пройдет, то возможно, что  Пруденций  совсем
не захочет жениться, и тогда дом его матери останется пуст и вдова  Ефросина
станет укорять Мелиту в увлечении сына - в чем она нисколько не виновата.
     И в самом деле, вдова Ефросина уже начала глядеть на Мелиту не прежними
глазами,  и  когда,  после  рассказанной  выше  беседы,  Алкей  и  Пруденций
отправились надолго в море, - вдова Ефросина не стала более скрывать  своего
неудовольствия на Мелиту и однажды сказала ей:
     - Ты, однако, иссушила сердце моего ребенка.
     - Боже! - отвечала Мелита, - неужто ты, Ефросина, склонна  верить,  что
мне доставило бы удовольствие путать смысл твоего сына!
     - Я не верю ничьим словам, но я сама вижу его терзания и сама  за  него
терзаюсь.
     - Но что я могу сделать для того, чтобы не было этих терзаний?
     Ефросина покачала головою и, наморщив лоб, проговорила:
     - Да; я знаю, ты ничего не можешь сделать в  его  пользу,  но...  но  я
все-таки страдаю, Мелита, и мне тяжело тебя видеть.
     С  этим  вдова  Ефросина  ушла,   а   Мелита   возвратилась   к   себе,
раздосадованная на роковое стечение обстоятельств,  и  не  находила  в  себе
никакой вины: она не увлекала Пруденция в сети своей красоты. Она  проверяла
также свои собственные чувства к юноше и вполне убедилась, что Пруденций  не
составляет для нее никакой исключительности, - что он  ей  мил  и  жалок  не
более, как многие другие, для которых она готова бы сделать всякую посильную
услугу и радостью которых могла бы радоваться. Но ни для  кого  в  свете  не
хочет она нарушить верности мужу. Нельзя же этим служить для утешения  вдовы
Ефросины!
     И при таких рассуждениях Мелите постоянно представлялось, что в  жизни,
- чтобы прожить так, как должно, - надо иметь со  многими  людьми  нелады  и
борьбу, а при таком положении нет ни покоя, ни  счастия.  Стоит  ли  вводить
себя в такую борьбу для того, чтобы захватить чего-нибудь приятного немножко
побольше, чем есть у других. Все это ведь на  очень  короткое  время  быстро
минующей жизни. Нет, это не стоит. Без сравнения лучше жить, борясь с собою,
- надо себя исправлять, освобождая себя от таких страстей, которые влекут  к
разладу с милосердием и человеколюбием... Мелита стала  вспоминать  одну  из
подруг своего детства,  белокурую  Эрминию,  которая  была  всех  изящнее  и
красивее среди сверстниц,  а  выбрала  себе  самую  суровую  долю:  она  так
настроила свой дух дошедшим до них "галилейским учением", что заботы о своем
личном счастии показались ей совсем не  достойными  никакого  труда,  и  она
отказалась от замужества и пошла служить больным в одной общине в Лиде.
     Нравственный облик этой Эрминии и серьезный путь ею для себя  избранной
жизни теперь беспрестанно приходили на мысли печальной Мелите и мирили ее  с
жизнью. Она соображала тот и другой путь, которым возможно идти, и находила,
что на всех этих путях нужно вести битвы за все и со всеми и что  спокоен  и
тих тот только путь, на который люди не лезут толпою и где  никого  не  надо
ронять с ног,  чтобы  самому  завладеть  чьей-нибудь  долею  так  называемых
радостей жизни... Это он-то и есть путь "галилейского пророка" и  путь  тех,
кто верит в истинность его учения... Вот что Мелита и  предпочла  бы  всему,
что имеет. Это путь отречения от личных радостей  -  путь  жизни,  преданной
благу других...
     И когда Мелита, обойдя мысленно все, что  ей  представлялось  в  жизни,
доходила опять до того, что избрала  вспоминаемая  ею  подруга,  она  всегда
чувствовала в себе наитие мира и покоя, - она ничего не боялась, и  смотрела
смело вперед, и верила, что в этом одном настроении человек  ближе  всего  к
истинной цели своего воплощения.
     Если бы какие-нибудь перемены в жизни Мелиты были возможны  и  если  бы
они зависели от ее выбора, то она бы всему предпочла  не  быстро  преходящую
любовь с избранником сердца, а она сейчас бы встала и пошла бы  искать  свою
подругу Эрминию и стала бы с нею делить  ее  служение  немощным  старикам  и
покинутым детям в той же Лиде или в другой местности мира,  где  люди  также
все бьются друг с другом из-за личного счастья и оставляют без внимания тех,
которые ослабели и искалечились а этой ужасной борьбе.
     Где бы было возможно принести себя  в  такую  жертву,  чтобы  облегчить
людское горе и положить начало новому направлению жизни, Мелита сейчас же бы
встала и ушла туда... И тогда  с  ней  неразлучно  была  бы  та  совершенная
радость, которую она  и  теперь  уже  ощущала,  но  которой  в  нынешнем  ее
положении мешала неодолимая боязнь, что вдруг подвернется такой  или  другой
случай, и удалит ее от избранного верного настроения, и  начнет  переполнять
душу ее тревогою, страхом и подозрениями...
     О, эти подозрения! Мелита знала им цену: когда еще жив  был  Гифас,  ей
мимо воли случилось услыхать один разговор их с Алкеем об  островке,  где  у
них есть им одним только известная пещера и в ней хранятся их сокровища и их
преступные тайны... С этих пор Мелита всегда подозревала, что они не  только
товарищи по торговле, но что они оба - грабители и убийцы... И это сделалось
источником вечного страха и терзаний Мелиты, - она с этих  пор  подозревала,
что и все другие люди в поселке думают о Гифасе и о  ее  муже  Алкее  как  о
разбойниках, а смерть Гифаса и общий приговор взять  в  дело  Пруденция  еще
более утвердили Мелиту в подозрении, что всем уже  известен  преступный  род
жизни Алкея и что все к этому так равнодушны только потому, что и сами они в
нравственной жизни недалеко отошли от Алкея с Гифасом... И теперь,  конечно,
этим же недостойным путем будет проходить свою жизнь  невинный  Пруденций...
Ведь Алкей, конечно, ведет себя и при нем так же,  как  вел  при  Гифасе,  и
Пруденций, без сомнения, знает уже, что у них  где-то  в  группе  прибрежных
скал есть островок с пещерой... и там какие-то сокровища и еще что-то, о чем
Мелита сама не имела точных понятий... Она никогда  не  спрашивала  об  этой
тайне мужа и не говорила о своих догадках Мареме, потому что  Мелите  стыдно
было признаться,  что  сна  подозревает  своего  мужа  в  разбойничестве,  а
Марема... Ах, Марема, несмотря на  свою  преданность  Мелите,  сама  гораздо
больше близка душою к тем, чьи поступки и страсти так ужасают Мелиту...
     И оттого еще ужаснее горе Мелиты, что ей не с кем облегчить свою  душу,
которая  вдруг  начала  тяжко  томиться  -  точно  она  будто  чуяла  вблизи
предстоящее новое горе. Все это надобно было скрывать,  и  Мелита  скрывала.
Чтобы думать в тиши или плакать,  не  боясь  пустых  замечаний  о  том,  что
"стыдно грустить", Мелита начала часто уходить на обрывистый  берег  моря  и
подолгу сидела там, охватив руками колени и глядя в бесконечную даль, откуда
она точно вызывала на сцену  действия  последнее  искушение,  которое  и  не
умедлило своим приходом.

VIII

     Раз, когда Мелита сидела над облюбованным ею обрывом  морского  берега,
из-за столпившихся вдалеке темных скал  показалась  лодка,  с  которой  были
убраны все паруса, кроме одного старого, на котором  она  едва  подвигалась.
Вместо флажка наверху мачты был надет головной колпак из черного войлока.
     Если бы Мелита не была слишком сильно  погружена  в  свои  размышления,
уводившие ее к же