ернский город, чтобы  встретить
меня там, разузнать все в подробности и потом ехать в Петербург и тряхнуть в
мою пользу своими старыми связями.
 При первом нашем свидании старик был со мною, сверх ожидания,  тепел  и
нежен он держал меня во все время разговора за руку, и когда я окончил свой
рассказ, он пожал плечами и проговорил:
 - Боже великий, чем люди занимаются! Ну, однако, - добавил он, -  этого
так им оставить невозможно. Я поеду просить, чтобы тебе дозволили  поступить
в другой университет, а теперь пока отдохни.
 Он сам наблюдал, как мне сделали ванну, сам уложил меня в  постель,  но
через два часа сам сделал мне такое горе, нанес мне такое  несчастие,  перед
которым шутка Постельникова была невиннейшей идиллией.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 Я спал безмятежно сном совершенно мертвым,  каким  только  можно  спать
после тысячеверстного пути  на  перекладной  телеге,  и  вдруг  сквозь  этот
невероятный сон я услышал заупокойное пение "Святый  боже",  затем  ужасный,
потрясающий крик, стон, вопль - не знаю, как  вам  и  назвать  этот  ужасный
звук, от которого еще сейчас ноет мозг костей моих... Раздался этот крик,  и
вдруг  какая-то  паника,  какой-то  смущающий  шепот,  хлопанье   дверей   и
всеобъемлющий ужас... Из живых людей меня никто не будил, но чья-то незримая
рука толкнула меня в ребра и над ухом прожужжала пчела. Я вскочил, выбежал в
зал... и увидел на диване мою мать... мертвою.
 Вещун-сердце ее не выдержало: она чуяла, что со мной худо, и  прилетела
в  город  вслед  за  дядей  дяде   вдруг   вздумалось   пошутить   над   ее
сантиментальностию. Увидев,  что  матушка  въехала  на  двор  и  выходит  из
экипажа, он запер на крючок дверь и запел "Святый  боже".  Он  ей  спел  эту
отходную, и вопль ее, который я слышал во сне, был предсмертный крик  ее  ко
мне. Она грохнулась у двери на землю и... умерла от разрыва сердца.
 Этого уж я не мог  вынести  и  заболел  горячкой,  в  которой  от  всех
почитался в положении безнадежном, но вдруг, в двенадцатый  день  опомнился,
стал быстро поправляться и толстеть самым непозволительным образом.
 Дядя  избегал  со  мною  всяких  свиданий,  но  какими-то,  доселе  мне
неведомыми путями  исходатайствовал  мне  позволение  жить  в  Петербурге  и
оканчивать там свое образование.
 Я, конечно, не заставил себе повторять этого разрешения и немедленно же
собрался.
 Дядя наблюдал за моим здоровьем, но сам  скрывался  он  показался  мне
только в самую минуту моего отъезда, но это отнюдь не был уже тот мой  дядя,
какого я привык видеть: это был старец смирный, тихий, убитый,  в  сермяжном
подряснике, подпоясанном черным ремнем, и с седою щетиной на бороде.
 Старик встретил меня в сенях, когда я выходил, чтобы садиться в телегу,
и, упав предо мной на колена, горько зарыдал и прошептал:
 - Орест! прости меня Христа ради.
 Я бросился к нему, поднял его, и мы поцеловались и  расстались,  с  тем
чтобы уже никогда больше на этом свете не видаться.
 Таким образом, шутя выгнанный из Москвы, я приезжал в  свой  город  как
будто только для того, чтобы там быть свидетелем, как  шутя  убили  при  мне
страстно любимую мною мать и,  к  стыду  моему,  растолстеть  от  горячки  и
болезни.
 "Что-то ждет меня еще в Петербурге?" - задавал я себе  пытанье  и  хотя
совсем разучился верить во что-нибудь хорошее, но с  озлоблением  не  боялся
ничего и худого.
 "На же тебе меня, на! - говорил я мысленно  своей  судьбе.  -  На  тебе
меня, и поделай-ка со мной что-нибудь чуднее того, что ты делала. Нет,  мол,
голубка, ты меня уж ничем не удивишь!"
 Но я в этом наижесточайше ошибся: то, что судьба  готовила  мне  здесь,
превзошло всякие неожиданности.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

 Я вам говорил, что в моей руке не только был перочинный нож, которым  я
ранил в гимназии великого Калатузова, но я держал в моих руках  и  меч.  Вот
как это случилось.
 Живу я в Петербурге тихо и  смирно  и  учусь.  Новой  беды  над  собой,
разумеется, ниоткуда не жду, да и думаю, что и взяться ей  неоткуда.  Верно,
думаю, злая судьба моя уже удовлетворилась.
 Успокоивая себя таким образом, я сам стал терять мое озлобление и начал
рассуждать обо всем в духе сладчайшего всепрощения. Я  даже  нашел  средство
примириться с поступком дяди, стоившим жизни моей матери.
 "Что же, - думаю я, - матушка умерла праведницей, а кончина ее обратила
беспокойного и строптивого дядю моего к христианскому смирению. Благому духу
моей матери это сладчайшая награда,  и  не  обязан  ли  я  смотреть  на  все
совершившееся как на  исполнение  предначертаний  Промысла,  ищущего  каждой
заблудшей овцы?"
 Я решил себе, что это именно так, и написал  об  этом  моему  дяде,  от
которого чрез месяц получаю большой пакет с дарственною записью на  все  его
имения и с письмом, в котором он кратко извещал меня, что  он  оставил  дом,
живет в келье в одной пустыни и постригся в монахи, а потому, - добавляет, -
"не только сиятельством, но даже и благородием меня впредь не  титулуй,  ибо
монах благородным быть не может!" Эта двусмысленная, шутливая  приписка  мне
немножко не понравилась: и этого он не сумел сделать серьезно!.. Но что  его
осуждать?.. Это кувшин, который уже сломил себе голову.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 Стояло великопостное время я был тогда, как говорю вам, юноша теплый и
умиленный, а притом же потеря матушки была еще  насвеже,  и  я  очень  часто
ходил в одну домовую церковь  и  молился  там  и  пресладко  и  преискренно.
Начинаю говеть и уж отгавливаюсь - совсем собираюсь  подходить  к  исповеди,
как вдруг, словно из театрального люка, вырастает предо мною в  темном  угле
церкви господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если он
чем-нибудь меня обидел.
 "Ах ты, ракалья этакая! - подумал я, - еще он сомневается...  "если  он
чем-нибудь меня обидел"! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в той
же церкви, где и я?.. А впрочем,  думаю:  по-христиански  я  его  простил  и
довольно больше ничего не хочу про него ни знать,  ни  "ведать".  Но  вот-с
причастился я, а Постельников опять предо мною в  новом  мундире  с  жирными
эполетами и поздравляет меня с принятием святых тайн.
 "Ну, да ладно, - думаю, - ладно", и от  меня  прошу  принять  такое  же
поздравление.
 Вышли мы из церкви он меня, гляжу, догоняет по дороге и говорит:
 - Ты ведь меня, Филимоша, простил и больше не сердишься?
 Я даже и слова не нашел, что ответить ему на такой фамильярный приступ.
 - Не сердись, - говорит, - пожалуйста,  Филимоша  я,  ей-богу,  всегда
тебя любил но я совсем неспособен к этой службе и оттого, черт меня  знает,
как медленно и подвигаюсь.
 - Однако, - говорю, - чем же медленно? У вас уже жирные  эполеты.  -  А
сам, знаете, все норовлю от него в сторону.
 А он не отстает и продолжает:
 - Ах, что, - говорит, - в этом, Филимоша,  что  жирные  эполеты?  Разве
другие-то это одно до сих пор имеют? Нет, да я, впрочем, на начальство и  не
ропщу: я сам знаю, что я к этой службе неспособен. Стараюсь - да неспособен,
и вот это меня сокрушает. Я переведен сюда для пользы службы,  а  службе  от
меня никакой пользы нет, да и вперед не будет, и я это чувствую и скорблю...
Мне худо потому, что я человек  товарищественный.  Вы  ведь,  я  думаю,  это
помните?
 - Как же, помню, мол, даже непременно очень помню.
 -  Да  вот,  у  меня  здесь  теперь  есть  новый  приятель,   Станислав
Пржикрживницкий, попросту - Стаська... Представьте,  какой  только  возможно
чудеснейший малый: товарищ, весельчак, и покутить не прочь, и в картишки, со
всеми литературами знаком, и сам веселые стихи  на  все  сочиняет  но  тоже
совершенно, как у меня,  нет  никакой  наблюдательности.  Представьте  себе,
комизма много, а наблюдательности нет ведь это даже  удивительно!  Генерала
нашего представляет как нельзя лучше, да и  вообще  всех  нас  пересмешит  в
манеже. Приедет и кричит: "Bolijour(Здравствуйте (франц.).), мой взвод!"  Те
орут: "Здравия желаем, ваше благородие!" -  "Какое,  говорит,  у  нас  нынче
меню?" - "Шшы, вайе  благородие".  -  "Вахмистр,  говорит,  покажи  мне  мое
место!"... Одним словом, пересмешит до упаду, а  служебной  наблюдательности
все-таки нет. Он мне раз и говорит: "Душка Постельников, ты опытнее,  пособи
мне обратить на себя внимание. Иначе, говорит, я  вас  больше  и  тешить  не
хочу, потому что на меня начинают находить прегорькие минуты". -  "Да,  друг
ты мой, - отвечаю я ему, - да мне самому не легче тебя". И я это не лгу.  Вы
не поверите, что я бог знает как обрадовался, узнав, что вы в Петербурге.
 - А вы почему, - говорю, - это узнали?
 - Да как же, - говорит, - не узнать? Ведь у нас это по реестрам видно.
 - Гм, да, мол, вот что... по реестрам у вас видно.
 А он продолжает, что хотел было  даже  ко  мне  приехать,  "чтобы  душу
отвести", да все, говорит, ждал случая.
 Ух, батюшки, так меня и кольнуло! - Как, какого, - говорю, -  вы  ждали
случая?
 - А какого-нибудь, - отвечает, - чтобы  в  именины  или  в  рожденье...
нагрянуть к вам с хлебом и солью... А кстати, вы когда именинник? - И тотчас
же сам и отгадывает. - Чего же, - говорит, - я, дурак, спрашиваю, будто я не
знаю, что четырнадцатого декабря?
 Это вовсе неправда, но мне, разумеется, следовало бы так и оставить его
на этот счет в заблуждении но я это не сообразил и со страха,  чтоб  он  на
меня не нагрянул, говорю: я вовсе и не именинник четырнадцатого декабря.
 -  Как,  -  говорит,  -  не  именинник?  Разве  святого   Филимона   не
четырнадцатого декабря?
 - Я, - отвечаю, - этого не знаю, когда святого Филимона, да и мне можно
это и не знать, потому что я вовсе не Филимон, а Орест.
 - Ах,  и  вправду!  -  воскликнул  Постельников.  -  Представьте:  сила
нривычки! Я даже и позабыл: ведь это Трубицын поэт вас Филимоном  прозвал...
Правда,  правда,  это  он  прозвал...  а  у  меня  есть  один  знакомый,  он
действительно  именинник  четырнадцатого  декабря,  так   он   даже   просил
консисторию переменить ему  имя,  потому...потому...  что...  четырнадцатого
декабря... Да!, четырнадцатого...
 И вдруг Постельников воззрился на меня  острым,  пристальным  взглядом,
еще раз повторил слово "четырнадцатое декабря" и с этим тихо, в рассеянности
пожал мне руку и медленно ушел от меня в сторону.
 Я был очень рад, что от него  освободился,  пришел  домой,  пообедал  и
пресладостно уснул, но вдруг увидел во сне, что Постельников подал  меня  на
блюде в виде поросенка под хреном  какому-то  веселому  господину,  которого
назвал при этом Стаськой Пржикрживницким.
 - На, - говорит, - Стася, кушай, совсем готовый: и ошпарен и сварен.
 Дело пустое сон, но так как я ужасный сновидец, то  это  меня  смутило.
Впрочем, авось, думаю, пронесет бог этот сон мимо. Ах! не тут-то  было  сон
пал в руку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 Приходит день к вечеру "ночною темнотой мрачатся небеса,  и  люди  для
покоя смыкают уж глаза", - а ко мне в двери кто-то динь-динь-динь,  а  вслед
за тем сбруею брясь-дрясь-жись! "Здесь, - говорит, - такой-то Ватажков"? Ну,
конечно, отвечают, что здесь.
 Вошли милые люди и вежливо попросили меня собраться и ехать.
 Оделся я, бедный, и еду.
 Едем долго ли, коротко ли, приезжаем куда-то  и  идем  по  коридорам  и
переходам. Вот и комната большая, не то казенная, не то общежитейская...  На
окнах тяжелые занавески, посредине круглый стол, покрытый зеленым сукном, на
столе лампа с резным матовым шаром и несколько кипсеков этажерка с  книгами
законов, а в глубине диван.
 - Дожидайтесь здесь, - велел мне мой провожатый и скрылся за  следующею
дверью. Жду я час, жду два: ни звука  ниоткуда  нет.  Скука  берет  ужасная,
скука,  одолевающая  даже  волнение  и  тревогу.  Вздумал  было  хоть  закон
какой-нибудь почитать или посмотреть в окно, чтоб уяснить себе мало-мальски:
где я и в каких нахожусь палестинах но боюсь! Просто тронуться боюсь,  одну
ногу поднимаю, а другая - так мне и кажется, что под пол уходит...  Терпенья
нет, как страшно!
 "Вот что, - думаю  себе,  -  проползу-ка  я  осторожненько  к  окну  на
четвереньках. На четвереньках - это совсем не так рискованно: руки осунутся,
я сейчас всем телом назад, и не провалюсь".
 Думал, думал да вдруг насмелился, как вдруг в то самое время,  когда  я
пробирался медведем, двери в комнату растворились,  и  на  пороге  показался
лакей с серебряным подносом, на котором стоял стакан чаю.
 Появление этого свидетеля моего комического  ползания  на  четвереньках
меня  чрезвычайно  оконфузило...  Лакей-каналья   держался   дипломатическим
советником, а сам едва не хохотал, подавая  чай,  но  мне  было  не  до  его
сатирических ко мне отношений. Я взял чашку и только внимательно смотрел  на
все половицы,  по  которым  пройдет  лакей.  Ясно,  что  это  были  половицы
благонадежные и что по ним ходить было безопасно.
 "Да и боже мой, - сообразил я вдруг, - что же я за дурак такой,  что  я
боюсь  той  или  другой  половицы?"  Ведь  если  мне  уж  определено   здесь
провалиться, так все равно: и весь диван, конечно, может провалиться!"
 Это меня чрезвычайно успокоило и осмелило, и я, после долгого  сиденья,
вдруг вскочил и заходил через всю комнату  с  ярым  азартом.  Нестерпимейшая
досада, негодование и гнев - гнев  душащий,  но  бессильный,  все  эта  меня
погоняло и шпорило, и я шагал и шагал и... вдруг, милостивые  мои  государи,
столкнулся лицом  к  лицу  с  седым  человеком  очень  небольшого  роста,  с
огромными усами и в мундире, застегнутом на  все  пуговицы.  За  его  плечом
стоял другой человек, ростом повыше и в таком же  точно  мундире,  только  с
обер-офицерскими эполетами.
 Оба незнакомца, по-видимому, вошли сюда уже несколько минут  и  стояли,
глядя на меня с усиленным вниманием.
 Я сконфузился и остановился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 Маленький генерал понял мое замешательство, улыбнулся и сказал:
 - Ничего-с.
 Я поклонился. Генерал мне показался человеком очень добрым и мягким.
 - Вас зовут Филимон? - спросил он меня тихо и бесстрастно,  но  глубоко
таинственно.
 - Нет-с, - отвечал я ему смело, - меня зовут не Филимон, а Орест.
 - Знаю-с и не о том вас спрашиваю.
 - Я, - говорю, - отвечаю  вашему  превосходительству  как  раз  на  ваш
вопрос.
 - Неправда-с, - воскликнул,  возвышая  голос,  генерал,  причем  добрые
голубые глаза его хотели  сделаться  злыми,  но  вышли  только  круглыми.  -
Неправда-с: вы очень хорошо знаете, о чем я вас спрашиваю, и  отвечаете  мне
вздор!
 Теперь я действительно уж только и мог отвечать один вздор, потому  что
я ровно ничего не понимал, чего от меня требуют.
 - Вас зовут Филимон! - воскликнул генерал,  сделав  еще  более  круглые
глаза и упирая мне в грудь своим  указательным  пальцем.  -  Ага!  что-с,  -
продолжал он,  изловив  меня  за  пуговицу,  -  что?  Вы  думаете,  что  нам
что-нибудь неизвестно? Нам все известно: прошу не  запираться,  а  то  будет
хуже! Вас в нашем кружке  зовут  Филимоном!  Слышите:  не  запираться,  хуже
будет!
 Я спокойно отвечал, что не вижу вовсе  и  никакой  нужды  быть  в  этом
случае неискренним пред его превосходительством "действительно, - говорю, -
пришла когда-то давно одному моему знакомцу блажь назвать меня Филимоном,  а
другие это подхватили, находя, будто имя Филимон мне почему-то идет..."
 - А вот в том-то и  дело,  что  это  вам  идет  вы,  наконец,  в  этом
сознались, и я вас очень благодарю.
 Генерал пожал мне с признательностью руку и добавил:
 - Я очень рад, что после вашего раскаяния могу все  это  представить  в
самом мягком свете и, бог даст, не допущу до дурной  развязки.  Извольте  за
это сами выбирать себе любой полк вы где хотите служить:  в  пехоте  или  в
кавалерии?
 - Ваше превосходительство, - говорю, - позвольте...  я  нигде  не  хочу
служить, ни в пехоте, ни в кавалерии...
 - Тс! молчать! молчать! тссс! - закричал генерал. - Нам  все  известно.
Вы человек с состоянием, вы должны идти в кавалерию.
 - Но, ваше превосходительство, я никуда не хочу идти.
 - Молчать!  тс!  не  сметь!.,  молчать!  Отправляйтесь  сейчас  с  моим
адъютантом в канцелярию. Вам там приготовят  просьбу,  и  завтра  вы  будете
записаны юнкером, - понимаете? юнкером в уланы или в гусары я  предоставляю
это на ваш выбор, я не стесняю вас: куда вы хотите?
 - Да, ваше превосходительство, я, - говорю, - никуда не хочу.
 Генерал опять затопал, закричал и кричал долго что-то такое, в чем было
немало добрых и жалких  слов  насчет  спокойствия  моих  родителей  и  моего
собственного будущего, и затем  вдруг,  -  представьте  вы  себе  мое  вящее
удивление, - вслед за сими словами непостижимый  генерал  вдруг  перекрестил
меня крестом со лба на грудь, быстро повернулся на каблуках и  направился  к
двери.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 Отчаяние  придало  мне  неожиданную  смелость:  я  бросился  вслед   за
генералом, схватил его решительно за руку и зычно воскликнул:
 - Ваше превосходительство! воля ваша, а я не могу... Извольте же мне по
крайней мере сказать, что же я такое сделал? За  что  же  я  должен  идти  в
военную службу?
 - Вы ничего не сделали, - тихо и безгневно отвечал мне генерал. - Но не
думайте,  что  нам  что-нибудь  неизвестно:  нам  все  известно,  мы  на  то
поставлены, и мы знаем, что вы ничего не сделали.
 - Так за что же-с, за что, - говорю, - меня в военную службу?
 -  А  разве  военная  служба  -  это  наказание?  Военная  служба   это
презерватив. - Но помилуйте, - говорю, - ваше превосходительство вы  только
извольте на меня взглянуть: ведь я совсем к военной службе неспособен,  и  я
себя к ней никогда не предназначал, притом же... я дворянин, и по  вольности
дворянства, дарованной Петром Третьим и подтвержденной Великой Екатериной...
 - Тс! тс! не сметь! молчать! тс! ни слова больше!  -  замахал  на  меня
обеими руками генерал, как бы стараясь вогнать в меня  назад  вылетевшие  из
моих уст слова. - Я вам дам здесь рассуждать о вашей Великой Екатерине! Тсс!
Что такое ваша Великая Екатерина? Мы лучше  вас  знаем,  что  такое  Великая
Екатерина!, черная женщина!., не сметь, не сметь про нее говорить!..
 И генерал снова повернул к двери.
 Отчаяние мною овладело страшное.
 - Но, бога  ради!  -  закричал  я,  снова  догнав  и  схватив  генерала
дерзостно за руку. - Я вам повинуюсь,  повинуюсь,  потому  что  не  могу  не
повиноваться...
 - Не можете, да, не можете и не должны!  -  проговорил  мягче  прежнего
генерал.
 По тону  его  голоса  и  по  его  глазам  мне  показалось,  что  он  не
безучастлив к моему положению.
 Я этим воспользовался.
 - Умоляю же, - говорю, - ваше превосходительство, только об  одном:  не
оставьте для меня вечной тайной, в чем моя вина, за которую я иду в  военную
службу?
 Генерал, не  сердясь,  сложил  наполеоновски  свои  руки  на  груди  и,
отступив от меня шаг назад, проговорил:
 - Вас прозвали Филимон!
 - Знаю, - говорю, - это несчастье это Трубицын.
 - Филимон! - повторил, растягивая, генерал. - И, как вы сами мне  здесь
благородно сознались, это больше или меньше соответствует вашим свойствам?
 - Внешним, ваше  превосходительство,  внешним,  наружным,  -  торопливо
лепетал я, чувствуя, что как будто  в  имени  "Филимон"  действительно  есть
что-то преступное.
 - Прекрасно-с!  -  и  с  этим  генерал  неожиданно  прискакнул  ко  мне
петушком, взял меня руками за плечи, подвинул свое лицо к моему лицу, нос  к
носу и, глядя мне инквизиторски в глаза, заговорил: - А  позвольте  спросить
вас, когда празднуется день святого Филимона?
 Я  вспомнил  свой   утренний   разговор   с   Постельниковым   о   моем
тезоименитстве и отвечал:
 - Я сегодня случайно узнал, что этот  день  празднуется  четырнадцатого
декабря.
 - Четырнадцатого декабря! - произнес  вслед  за  мною  в  некоем  ужасе
генерал и, быстро отхватив с моих плеч свои руки, поднял их с трепетом вверх
над своею головой и, возведя глаза к небу, еще  раз  прошептал  придыханием:
"Четырнадцатого декабря!" и, качая в ужасе головою, исчез за дверью, оставив
меня вдвоем с его