форс с себя сбросили и пришли.
     А генерал велел, чтобы как они придут и сядут, так чтобы сейчас открыть
из другой комнаты дверь и чтобы камердинер, во фраке, с большим подносом чаю
в руках входил.
     Доктора как это увидали, так все трое  с  кресел  на  пол  и  упали.  А
генерал выхватил пистолет и одному и другому помощникам груди прострелил,  а
старшего доктора выступкой подкинул и начал трепать его со щеки на  щеку,  а
после, как уморился, - говорит: "Иди теперь, жалуйся".

VI

     И когда няня докончила мне этот рассказ, она добавила с радостью:  "Вот
как!" - и я удивился. Она была женщина опытная, понятливая и осторожная, так
что во всяком деле обмануть ее было нелегко, и неужели же этой нелепости она
верила?
     Да, она верила, или если и не верила, то хотела, чтобы  это  было  так,
потому что это ей было во вкусе.
     Я с нею вступил в пререкание, приводил ей самые простые  соображения  и
доказательства того, что такое происшествие совершенно невозможно.  Она  все
слушала и со мною соглашалась, но вслед за тем с  усиленным  самодовольством
добавляла: - Ну, однако, генерал докторов все-таки угостил, как заслужили! И
вот так бы и всех их стоило.
     - Да за что же? Какая им выгода морить людей?
     - Вот, вот, вот!.. Вот это-то от них и надо узнать! И узнают....
     Мне чувствуется, что эта женщина - заодно с теми, которые  думают,  что
надо  убить  не  "запятую",  а  докторов.  Но,  может  быть,   я   ошибаюсь.
Любопытствую у ее госпожи, у которой она служит двадцать лет и воспитала  ей
"гвардейцев". Спрашиваю: не слыхали ли, какие няня  пустяки  рассказывает  о
генерале?
     - О, - отвечает мне дама, - это она уже  давно  говорит...  А  впрочем,
ведь это и все рассказывают.
     - Как все?
     - Да вот и у Х, и у Y, и у Z девушки говорили мне то  же  самое,  да  и
ваша Саша.
     - Что такое - моя Саша?
     - Она тоже говорит то же самое.
     А "моя Саша" - молодая девушка восемнадцати лет, которая  "тиха  не  по
летам" и которую все зовут "мокрою курицей". Что же она может говорить?
     Но оказывается, что  и  она  действительно  знает  о  генерале,  и  его
камердинере, и о приходимой красотке, - и сама, хоть она "мокрая курица", но
очень весело сочувствует тому, что "лекарей надо бить".

VI

     Захожу на другой день и лавочнику посидеть  у  его  лавки.  Лавочник  -
человек молодой,  очень  приятный  и  обладает  совершенно  непосредственным
красноречием. Он "из поваров", кроток, благовоспитан и  благоуветлив;  имеет
нежное  сердце,  за  которое  и   претерпевает.   Он   "прибыл   к   здешней
предместности" тоже при генерале, у которого ему было "хорошо наживать",  но
влюбился  в  "этой  предместности"  в  красивую  эстонскую  девушку,  и  они
"подзаконились". Отсюда начался "перелом  его  жизни":  у  них  вдвоем  было
пятьдесят рублей капитала, и  на  этот  капитал  они  повели  разностороннюю
деятельность: он снял сельскую лавчонку,  а  она  стала  заниматься  стиркою
белья. С тех пор прошло уже несколько лет, и они во все это время  неутомимо
старались устроиться и кое-чего достигли:  у  них  уже  трое  детей,  и  все
прехорошенькие, но весь основной капитал  ушел  в  предприятия.  Теперь  они
живут только одним оборотом и, кажется, сами удивляются: как до сих  пор  их
отсюда не выгнали, или они не умерли с голоду?  Но  их  любовь  и  нежное  и
страстное "друг ко другу стремление" не охладевают, и потому лица их,  равно
как и личики их детей, всегда веселы и приятны. Видеть эти счастливые лица -
удовольствие.
     Спрашиваю я этого коммерсанта: не слыхал ли  он  истории  о  воскресшем
генеральском камердинере, о котором будто бы все говорят? Лавочник подумал и
отвечает:
     - Кажется, будто что-то слышал.
     - Да, ведь это же, - говорю, - нисколько не похоже на правду.
     - Не знаю, как вам изъяснить в определении факта; но мне, впрочем,  это
и ни к чему... Ну их!
     А во мне уже разыгрывается подозрительность, что и этот мой  собеседник
тоже не чистосердечен и что он  тоже  не  за  докторов,  а  за  запятую;  но
поговорили мы дальше, и  на  душе  становится  яснее:  лавочник  оказывается
человеком совершенно объективным и даже сам называет уже "историю" глупостью
и припоминает, что "эта глупость пошла словно с тех  пор,  как  стал  ходить
порционный мужик".
     Слово это касается в первый раз моего слуха, и  я  спрашиваю:  что  это
такое - порционный мужик?
     - А это, - отвечает, - я так его прозвал.
     - За что же?
     - Да уж мал он очень, совершенно  цыпленок  или  порционная  стерлядка,
которую делить нельзя, а надо всю сразу съесть... Амкнул - и нет его....  Да
неужли вы его не видали?
     - Не видал.
     - Да вон он!
     И тут я его увидел в жизни  первый  раз,  и,  вероятно,  с  тем,  чтобы
никогда его не забыть; но так как это видение стоит того, чтобы передать его
в точности, то я должен обрисовать и рамку, в которой оно мне показалось.
     Шмецк - это длинная береговая линия домиков, соединяющая  Устье-Наровы,
или Гунгербург, с мерекюльским лесом, за которым непосредственно  начинается
и сам знаменитый некогда Мерекюль -  ныне  довольно  демократизованный,  или
"опрощенный".
     Местоположение такое: море,  за  ним  полоса  плотно  уложенного  песку
(plage), за плажем береговая опушка из кустов и деревьев,  и  тут  построены
дачи или домики, а мимо них пролегает шоссированная дорога, и  за  нею  лес,
довольно сырой и довольно грязный.
     Лавчонки, так же как и домики, построены лицом  к  дороге,  за  которою
начинается лес. А потому, когда лавочник, рассказывавший мне  о  "порционном
мужике", заключил свои слова указанием: "Вон он!" - я прежде всего  взглянул
прямо перед собою на лес, и первое, что мне представилось, навело меня не на
ближайшую действительность, а на отдаленное воспоминание о  годах,  когда  я
жил также против леса и, Сбывало, смотрю на этот лес долго и все  вижу  одни
деревья, и вдруг сидит заяц, подгорюнился и ушки ставит, а  у  меня  сейчас,
бывало, является охотницкая забота: чем бы его убить? И в это  время  что-то
около себя хватаешь, а опять взглянул - зайца уж и нет!
     Теперешнее  видение  было  совершенно  в  этом  роде:  на  серо-зеленом
туманном фене стояло что-то маленькое и грязно-розовое; но прежде чем я  мог
хорошо рассмотреть, что это такое, оно уже и сникло,
     - Боится, - проговорил лавочник.
     - Чего же он боится?
     - Запуган, знаете.... бедность.... Смотрите, смотрите! Вон он где, ниже
на дорожку выходит.
     И с этим лавочник заложил  себе  за  губу  два  пальца  и  пронзительно
свистнул.
     Порционный мужик вздрогнул и оглянулся.
     - Иди-ка сюда, Лишенный! - позвал его лавочник.
     "Лишенный" к порционному мужику прилагалось вроде  обозначения  звания:
так  теперь  зовут  административно  "высланных"  или  "лишенных   столицы",
Мужичонко молча вернулся и пошел, и  по  мере  того,  как  он  ближе  к  нам
подходил, я мог яснее его рассматривать. Лет его нельзя  было  определить  с
точностью; у  него  такое  лицо,  что  ему  может  быть  между  двадцатью  и
пятьюдесятью. Рост крошечный, как рост пятнадцатилетнего мальчика; худ точно
скелет, но обтянутый не кожею, а вылинявшею и выветренной набойкой; губ  нет
вовсе  -  открыты  два  ряда  превосходных  белых  зубов;  нос  тоненький  и
свернувшийся, как корешок у сухой фиги; два глаза небольшие, круглые, как  у
птицы, и оба разного цвета, как у знаменитого Анастасия  Дирахита:  в  одном
глазе зрачок чистый, голубой, а в другом весь испещрен  темными  штрихами  и
крапинами, и оттого кажется коричневым; бороденка и волосы на голове  -  это
все какие-то клочья. На голове шапки нет, бос и почти что  наг,  потому  что
весь убор его состоит из порток и рубашки: портки из набойки, изношенные  до
лепестков; они  спускаются  только  немножечко  ниже  колен  и  оканчиваются
"бахмарою". Рубашка была когда-то из розовой пестряди, но  теперь  это  одна
розовая грязь.
     Гейне видел в Пиренеях над бездною нищего испанца, который  был  покрыт
лохмотьями, и "у него гляделась бедность в каждую прореху; из  очей  глядела
бедность", но "исхудалыми перстами он щипал  свою  гитару".  {"Атта  Троль".
(Прим.  автора.)}  И   описание   этой   бедности   разрывало   душу   людей
чувствительных и добрых, а испанец  все-таки  был  "в  лохмотьях"  в  теплом
климате, и у него была еще "своя гитара"....
     Западные писатели совсем не знают самых совершенных людей в этом  роде.
Порционный мужик был бы моделью  получше  испанца  с  гитарой.  Это  был  не
человек, а какое-то движущееся ничто. Это сухой лист, который оторван где-то
от какого-то ледащего дерева, и его теперь гонит и кружит по ветру, и  мочит
его, и сушит, и все это  опять  для  того,  чтобы  гнать  и  метать  куда-то
далее....
     И видишь его, и не разумеешь: в чем же есть смысл этого существования?
     "Господи! что сей сам или родители его согрешили, и как проявятся в нем
дела божии?!" Неужели если бы птицы исклевали его в зерне или если бы камень
жерновый утопил его в детстве, - ему тогда было бы хуже?
     Конечно,  "весть   господь,   чего   ради   изнемождает   плоть   сынов
человеческих", но человеку все-таки будет "страшно за человека"!

VIII

     Он подошел и стал и никому не сказал ни слова.... Босые ноги его все  в
болотине, волоса шевелятся.... Я близорук, но я вижу, что там делается. Руки
его висят вдоль ребер, и  он  большими  перстами  запнул  их  за  веревочку,
которою подпоясан. Какие бедные, несчастные руки! Они  не  могли  бы  щипать
гитару.... Нет, это какие-то увядшие плети тыквы, которую никто не поливал в
засуху. Глаза круглые, унылые и разного цвета - они не глядят ни  на  что  в
особенности, а заметно, что они все видят, но ему  ничто  не  интересно.  За
щеками во рту он что-то двигает; это ходит у него  за  скулою,  как  орех  у
белки.
     С этого и началась беседа. Лавочник спросил у него:
     - Что ты, Лишенный, во рту сосешь? Он плюнул на ладонь и молча  показал
медный грош и сейчас же опять взял его в рот вместе с слюнями...
     - Хлеба купить желаешь?
     Порционный отрицательно покачав головою.
     Лавочник в его же присутствии наскоро изъяснил о  нем,  что  он  "из-за
Москвы", - "оголел с голоду": чей-то скот пригнал в Петербург  и  хотел  там
остаться дрова катать, чтобы домой денег послать,  но  у  него  в  ночлежном
приюте какой-то странник украл пятнадцать рублей и  скрылся,  а  он  с  горя
ходил без ума и взят и выслан "с лишеньем столицы", но не вытерпел  и  опять
назад прибежал, чтобы свои пятнадцать рублей отыскивать.
     И когда рассказ дошел до этого, порционный отозвался; он опять выплюнул
на руку грош и сказал:
     - Теперь уже не надо.
     Голос у него тоненький и жалостный, как у больных  девочек,  когда  они
обмогаются. - Отчего же не надо?
     - Детки померли....
     - Разве ты письмо получил?
     - Нет; журавли летели да пели,
     - А где же твоя жена?
     - К слепым пошла. Слепым-то ведь хорошо  жить:  им  подают...  им  надо
стряпать...
     Мы все замолчали, - кажется, мы все страдали, а он, без сомнения,  всех
больше; но лицо его не выражало ничего!
     - Убитый человек! - прошептал нищий лавочник, - в рассудке решается,  -
и подал ему булку.
     Тот ее взял, не поблагодарив, сунул за  локоть  и  опять  опустил  руки
вдоль ребер.
     - Съешь! - сказал лавочник.
     Мужик не отвечал, но взял булку в руку, подержал и даже  что-то  с  нее
хотел счистить, и опять туда же сунул, за локоть.
     - Не хочешь есть?
     - Не хочу... детям снесу.
     - Да дети ведь померли!
     - Ну так что ж... Им там дадут, в раю, по яблочку.
     - Ну да; а ты булку сам съешь.
     Мужик опять взял булку в руки, опять снял с  нее  то,  что  ненадлежаще
явилось, и затем вздохнул и тихо сказал:
     - Нет; все-таки  пущай  лучше  детям.  Лавочник  посмотрел  на  него  -
вздвигнул плечами и прошептал:
     - Господи!  тоже  и  родитель  еще  называется!  Мужик  это  услыхал  и
повторил:
     - Родители.
     - И все чувства к семье имеешь?
     - А то как же!
     - А какое твое вперед стремление?
     - Не знаю.
     - Расскажи барину, как генерал докторов бил... Барин тебе тоже на  хлеб
даст: может быть, в Нарву съездишь, а там какую-нибудь работу найдешь.
     И порционный сейчас  же  начал  сразу  ровным,  тихим  голосом  всю  ту
историю, которую я передал уже  со  слов  своей  знакомой  няни,  но  только
порцион ее излагал в самом сильном конкрете: "Жил  возле  рынка  генерал....
имел верного слугу-камердинера. Отлучился в киятер, а  верный  камердинер  к
себе приходимую кралю принял чай пить....  как  вдруг  ему  резь  живота....
Взяли его и стали над ним опыт струментой пробовать, все  чувствия  угасили,
но в подщиколке еще пульс бил. Генерал его восхитил - и в баню; потом позвал
докторов в гости, а камердинеру велел войти и чай подать... Те и попадали...
А генерал двух расстрелял, а третьего  в  морду  набил  и  сказал:  "Ступай,
жалуйся!"
     Этим все и кончилось.
     Я дал  мужику  два  двугривенных  и  хотел  ему  собрать  завтра  между
знакомыми все пятнадцать рублей, которые  у  него  странник  украл.  Он  мои
двугривенные кинул себе в рот (карманов у него, как у настоящего праведника,
не было). И затем он ушел и более уже в наших местах не  показывался.  Я  уж
думал, не повлек ли его рок в Нижний за краткой развязкою?...

IX

     А тем временем приезжает с кем-то извозчик из Нарвы и  говорит,  что  к
ним ждут генерала Баранова и полк артиллерии.
     - Для чего же?
     - Да на фабриках, - говорит, - очень живой разговор пошел.
     - О чем?
     - Все об струменте.
     А дальше рассказывает, что у них дело будто  уже  и  разыгралось  таким
образом: пошел будто у них какой-то доктор на Нарову  купаться,  разделся  и
стал при всех глупость делать: спустил на шнурке с мостка в  воду  трубку  и
болтает ее и взад и вперед водит. Пополоскает, пополоскает и опять  вытянет,
поглядит  и  опять  запустит...  Люди  увидали  это,  и  несколько   человек
остановились, а потом вскричали ему: "Доктор, мол, доктор! Слышь-ко, оставь,
мол, лучше эту.... струментацыю-то! Полно тебе ее  полоскать!..  Оставь  же,
мол; а то нехорошо будет!" А он не послушался и еще раз закинул.
     Ну, уж тут его один по  голой  плоти  хворостиной  и  дернул,  И  стали
приставать. "Подай инструмент, мы его отнесем узнать: что там  насажено".  А
он первой же хворостины испугался и бежать, и  инструмент  с  собой....  Ну,
тогда, разумеется, за ним уж и многие рушили, и кои догоняли, те  били  его;
но слава богу, что он резво бежал; а если бы он, на  грех,  споткнулся  либо
упал - так насмерть бы убить могли. Доктор успел вспрыгнуть "а извозчика и в
полицию голый так и вскочил.... Тут после и пошли по всем сходным  местам  и
трактирам сходиться все фабричные и их эти тоже приходимые красотки и  пошли
говорить по-русски и по-эстонски, для чего же полиция  могла  скрыть  такого
человека, который не постыдился при всех в  воде  через  инструмент  микробу
впускать... И теперь беспокойства,  и  ждут,  что  с  одной  стороны  выедет
губернатор из Ревеля, а с другой  вступит  граф  Баранов  -  и  начнет  всем
публиковать свои правила.
     "Инструмент" и "приходимые красотки" - это  прямо  отдавало  тем  самым
источником, из  которого  были  почерпнуты  первые  материалы  для  легенды,
получившей свое развитие у нас на plage. Ветер  или  вода,  значит,  занесли
"запятую" прежде всего туда, в наше фешенебельное место; но там,  на  plage,
"запятой" "среда  не  благоприятствовала",  и  запятая  не  принялась,  или,
культивируясь, вырождалась во что-то мало схожее и постороннее: а  вот  тут,
когда она  попала  в  среду  ей  вполне  благоприятную,  она  "развила  свои
разведения".
     А что это была именно она, та самая "запятая", которую мы видели  и  не
узнали, а еще сунули ей в  зубы  хлеб  и  два  двугривенных,  то  это  вдруг
сообразили и я и лавочник. И лавочник к тому имел еще  и  "подтверждение  на
факте", так как он сам ездил на лошади в Нарву за  товаром,  и  когда  назад
возвращался, то порционный мужик сам явился ему за  городом:  он  совершенно
неожиданно поднялся к нему из мокрой канавки  и  закричал:  "Журавли  летят!
Журавли! Аллилуйя!" Но только лавочник на этот раз был уже умнее: он  теперь
знал, что порционный мужик - человек  опасный:  лавочник  поскорее  хлестнул
лошадь и хлеба ему не кинул, а кнутом ему погрозил да прикрикнул:
     - Вон граф Абрамов наступает с публикацыей - он тебя  удовольствует!  А
на "порцыоме" как раз, кстати, теперь уже и рваных порт совсем не было,  так
что и легко было его "удовольствовать".... Но сумасшедший дом,  однако,  мог
бы без греха укрыть его от этого "удовольствия".

X

     Вот и весь сказ о запятой. Тут налицо все:  какая  у  нее  видимость  и
умственность, что у нее за характер и какова она в словах  и  в  рассуждении
своего влияния на  мозг  человеческий.  Кажется,  ничто  особенно  хитро  не
задумано и не слажено: что есть, то все взято без всякой  пропорции,  не  на
вес, а на глазомер, или, еще проще, -  сколько  влезло.  Во  всяком  случае,
всего менее попало сюда злого намерения и расчета.  Этого  снадобья  тут  не
более, чем поэзии Фета, которая участвует в составе  преступления  "запятой"
только одним стихом: "Приходи, моя милая крошка". Таким образом, муза поэта,
ненавидевшего народные несуразности, изловлена где-то в то  время,  как  она
гуляла в ароматном цветнике или неслась над деревнею по  воздуху,  слетев  с
уст певицы, "запузыривавшей" за фортепианом в дворянском доме. Аф. Аф.  Фет,
верно, был бы недоволен тем, что серый народ без толку тормошит  его  "милую
крошку", но вины Фета в том нет. Столько же виновата и вся действительность.
Ветер лист сухой гоняет и треплет, и он то летит, то  катится,  то  гниет  в
грязи, и потом опять сохнет, и опять из темных  мест  поднимается.  Вот  это
самое действительное  и  несомненное;  все  остальное  -  зыбь  поднебесная,
марево, буддийская карма, которая  всем  точно  снится...  Никакого  первого
заводчика песни и сочинителя легенды  нет.  Порционный  мужик,  конечно,  не
сочинял "бедную крошку". Где ему! Он получил ее  уже  готовую,  и  за  горем
своим он развивал ее гораздо слабее, чем все другие импровизаторы... За  что
же его так участь жестока?
     О господи! сжалься над ним, да сошли и  нам  просвещающую  веру  вместо
суеверия!
     Из всех "запятых" самые  ужасные  -  те,  которые  скрываются  во  тьме
суеверий.



     Примечания

     Печатается  по  тексту:  Н.  С.   Лесков,   Собрание   сочинений,   том
одиннадцатый, СПб. 1893, с исправлением опечаток и  погрешностей  текста  по
журнальной публикации.
     Впервые напечатано в журнале "Книжки "Недели",  1892,  декабрь.  Текст,
напечатанный в  одиннадцатом  томе,  существенно  отличается  от  журнальной
редакции. В процессе подготовки рассказа к Собранию сочинений Лесков  провел
значительную стилистическую правку.
     Рассказ написан осенью 1892 года. Основу его составили  впечатления  от
холерной эпидемии, широко распространившейся летом  1892  года.  Фактическая
точность рассказа была подтверждена авторами критических отзывов. По  поводу
"Импровизаторов"  критик  "Русской  мысли"  писал:  "В  картинке  с   натуры
"Импровизаторы" автор передает виденное и слышанное им во время прошлогодней
холерной эпидемии...  Автор  в  живом,  мастерском  рассказе  передает,  как
складывались и развивались среди низших  классов  верования  в  то,  что  "в
Петербурге уже народ отравляют" ("Русская мысль", 1893, э 7, стр. 300).

     Приходи,  моя  милая  крошка...  -  строки  из  стихотворения  А.  Фета
(1820-1892) "Только станет смеркаться немножко"...

     Смирнова, С. И.  (1852-1921)  -  писательница,  автор  многих  романов,
рассказов и фельетонов; сотрудница "Нового времени".

     Тургенев  изобразил,