- зачем? нет, я его не уничтожу. Нет; пусть его идет, куда
послано, но копийку позвольте, я только сниму с него для себя копийку.
     Термосесов  сразу сообразил, что  хотя  это письмо и не лестно  для его
чести, но  зато  весьма для  него выгодно в том  отношении, что  уж его, как
человека опасного, непременно пристроят на хорошее место.
     Списав себе копию,  Термосесов, однако, спрятал в  карман и оригинал  и
ушел погулять.
     Он проходил до позднего вечера по  загородным  полям и вернулся поздно,
когда уже супруги Бизюкины отошли в опочивальню, а Борноволоков сидел один и
что-то писал.
     - Строчите вы, ваше сиятельство! Уже опять что-то строчите? - заговорил
весело Термосесов.
     В ответ последовало одно короткое бесстрастное "да".
     - Верно, опять какую-нибудь гадость сочиняете?
     Борноволоков вздрогнул.
     - Ну, так  и  есть! - лениво  произнес Термосесов,  и  вдруг неожиданно
запер дверь и взял ключ в карман.
     Борноволоков вскочил и быстро начал рвать написанную им бумажку.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Жестоковыйный проходимец расхохотался.
     - Ах, как вы всполошились! - заговорил он.  - Я запер дверь единственно
для того, чтобы  посвободнее с  вами поблагодушествовать, а вы все сочинение
порвали.
     Борноволоков сел.
     - Подпишите вот эту бумажку. Только чур ее не рвать.
     Термосесов положил пред ним ту  бесформенную  бумагу, в которой  описал
правду и неправду о Туберозове с Тугановым и положил себе аттестацию.
     Борноволоков бесстрастно прочел ее всю от начала до конца.
     -  Что  же?  -  спросил  Термосесов,   видя,  что  чтение  окончено,  -
подписываете вы или нет?
     - Я мог бы вам сказать, что я удивляюсь, но...
     - Но я вас уже  отучил мне удивляться! Я  это прекрасно знаю, и я и сам
вам тоже не удивляюсь,  -  и Термосесов положил пред Борноволоковым копию  с
его письма кузине Нине, и добавил:
     - Подлинник у меня-с.
     - У вас!.. но как же вы смели?
     -  Ну, вот  еще мы с вами станем про смелость говорить! Этот документ у
меня по праву сильного и разумного.
     - Вы его украли?
     - Украл.
     - Да это просто черт знает что!
     - Да  как же не черт знает что: быть другом  и приятелем, вместе Россию
собираться  уничтожить, и  вдруг  потом аттестовать меня  чуть не  последним
подлецом и негодяем!  Нет, батенька:  это нехорошо,  и вы  за то  мне совсем
другую аттестацию пропишите.
     Борноволоков вскочил и заходил.
     - Сядьте;  это  вам ничего не  поможет! - приглашал  Термосесов. - Надо
кончить дело  миролюбно, а то я теперь  с этим вашим письмецом,  заключающим
указания, что  у  вас в  прошедшем  хвост не  чист,  знаете  куда  могу  вас
спрятать? Оттуда уже ни полячишки, ни кузина Нина не выручат.
     Борноволоков нетерпеливо хлопнул себя по ляжкам и воскликнул:
     -  Как  вы  могли  украсть  мое  письмо, когда я его  сам своими руками
опустил в почтовый ящик?
     - Ну вот, разгадывайте себе по субботам: как я украл? Это уже мое дело,
а я в последний раз вам говорю: подписывайте!  На первом листе напишите вашу
должность, чин, имя и фамилию, а  на копии с вашего письма сделайте скрепу и
еще два словечка, которые я вам продиктую.
     - Вы... вы мне продиктуете?
     - Да, да; я вам продиктую, а вы их напишите, и дадите мне тысячу рублей
отсталого.
     - Отсталого!.. за что?
     - За свой покой без меня.
     - У меня нет тысячи рублей.
     - Я вам под расписку поверю. Рублей сто, полтораста наличностью, а то я
подожду... Только уж  вот что: разговаривать  я долго не буду:  вуле-ву, так
вуле-ву, а не вуле-ву, как хотите: я вам имею честь откланяться и удаляюсь.
     Борноволоков шагал мимо по комнате.
     - Думайте, думайте!  такого дела  не  обдумавши не  следует  делать, но
только все  равно ничего не выдумаете: я  свои дела аккуратно веду, - молвил
Термосесов.
     - Давайте я подпишу, - резко сказал Борноволоков.
     - Извольте-с!
     Термосесов обтер полой перо, обмакнул его в чернило и почтительно подал
Борноволокову вместе с копией его письма к петербургской кузине Нине.
     - Что писать?
     - Сейчас-с. Термосесов крякнул и начал:
     -  Извольте писать:  "Подлец  Термосесов". Борноволоков  остановился  и
вытаращил на него глаза. - Вы в самом деле хотите, чтоб я написал эти слова?
     - Непременно-с; пишите: "Подлец Термосесов..."
     - И вам это даже не обидно?
     - Ведь все на свете обидно или не обидно, смотря по тому, от кого идет.
     -  Да; но говорите  скорее,  чего  вы  хотите  далее; написал:  "Подлец
Термосесов".
     - Покорно вас благодарю-с. Продолжайте.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Секретарь, стоя  за  стулом Борноволокова,  глядел через  его  плечо  в
бумагу и продолжал диктовать: "Подлец Термосесов  непостижимым  и гениальным
образом  достал  мое  собственноручное  письмо   к  вам,  в  котором  я,  по
неосторожности своей, написал то самое, что вы на этом листке  читаете выше,
хотя это теперь написано рукой того же негодяя Термосесова".
     - Довольно?
     -  Нет-с,  еще  надо  набавить.  Извольте  писать. "Как он взял письмо,
собственноручно мною отданное на  почту, я этого не могу разгадать,  но зато
это  же самое может вам свидетельствовать об отважности  и  предприимчивости
этого  мерзавца, поставившего себе задачей  не  отступать  от  меня и мучить
меня, пока вы его не устроите на хорошее жалованье. Заклинаю вас общим нашим
благополучием  сделать для него  даже  то, чего  невозможно,  ибо  иначе  он
клянется открыть все, что мы делали в глупую пору нашего революционерства".
     - Нельзя ли последние слова изменить в редакции?
     - Нет-с;  я  как Пилат: еже  писах -  писах. Борноволоков  дописал свое
унижение и отбросил лист.
     - Теперь вот эту бумагу о духовенстве и  о вредных движениях в обществе
просто подпишите.
     Борноволоков взял в руки перо и начал еще раз просматривать эту бумагу,
раздумался и спросил:
     - Что они вам сделали, эти люди, Туберозов и Туганов?
     - Ровно ничего.
     - Может быть, они прекрасные люди...
     - Очень может быть.
     - Ну так за что же вы на них клевещете? Ведь это, конечно, клевета?
     - Не все, а есть немножко и клеветы!
     - За что же это?
     -  Что  же  делать:  мне  надо  способности  свои   показать.  За  вас,
чистокровных, ведь дядья да тетушки хлопочут, а мы, парвенюшки, сами  о себе
печемся.
     Борноволоков  вздохнул  и  с  омерзением  подписал  бумагу, на  которой
Термосесов строил его позор, Савелиеву гибель и собственное благополучие.
     Термосесов принял подписанную ябеду и, складывая бумагу, заговорил:
     -  Ну, а теперь третье дело сделаем, и тогда шляпу наденем и простимся.
Я заготовил векселек на восемьсот рублей и двести прошу наличностью.
     Борноволоков молчал и глядел на Термосесова, опершись на стол локтями.
     - Что же, в молчанку, что ли, будем играть?
     - Нет; я только смотрю на вас и любуюсь.
     -  Любуйтесь,  таков,  какого жизнь устроила,  и  подпишите  векселек и
пожалуйте деньги.
     - За что же, господин Термосесов? За что?
     - Как  за что? за прежние  тайные удовольствия в  тиши ночей  во святой
Москве, в греховном Петербурге; за беседы, за  планы, за  списки, за все, за
все забавы, которых след я сохранил и в кармане и в памяти,  и могу вам  всю
вашу карьеру испортить.
     Борноволоков подписал вексель и выкинул деньги.
     -  Благодарю-с, - ответил Термосесов, пряча  вексель и  деньги, - очень
рад, что вы не торговались.
     - А то бы что еще было?
     - А то бы я вдвое с вас спросил.
     Термосесов, забрав все свои вымогательства, стал искать фуражку.
     - Я буду спать в тарантасе, - сказал он, - а то тут вдвоем нам душно.
     -  Да, это  прекрасно,  но  вы  же,  надеюсь, теперь отдадите  мне  мое
собственное письмо?
     - Гм! ну, нет, не надейтесь: этого в уговоре не было.
     - Но на что же оно вам?
     - Да этого в договоре не было. И Термосесов рассмеялся.
     - Хотите, я вам еще денег дам.
     - Нет-с, я не жаден-с, меня довольно.
     - Фу, какая вы...
     - Скотина, что ли? ничего, ничего, без церемоний, я не слушаю и бай-бай
иду.
     - Так выслушайте же по  крайней мере вот  что: где  бриллианты, которые
пропали у Бизюкиной?
     - А я почему это должен знать?
     - Вы... вы были с ней где-то... в беседке, что ли?
     - Что же такое, что был? Там и другие тоже были: учителишка и дьякон.
     - Да; ну так скажите по крайней мере, не в моих ли вещах где-нибудь эти
бриллианты спрятаны?
     - А я почему могу это знать?
     -  Господи! этот человек  меня с ума сведет! - воскликнул Борноволоков,
заметавшись.
     - А  вы  вот что... - прошептал,  сжав его  руку,  Термосесов, -  вы не
вздумайте-ка расписывать об этом своим кузинам, а то... здесь письма ведь не
один я читаю.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Пропавшие   бриллианты   Бизюкиной,   лампопо,   поражение   Ахиллы   и
Препотенского, проделки с Дарьей Николаевной и почтмейстершей, наконец шах и
мат,  данные Борноволокову,  -  все  это,  будучи делом почти  одних  суток,
немножко ошеломило самого Термосесова.  Он чувствовал неодолимую потребность
выспаться и, растянувшись на сене в тарантасе, спал могучим крепким сном  до
позднего  утра.  Прохладный   сарай,  в  котором  стоял  экипаж,  обращенный
Термосесовым  в  спальню, оставался  запертым,  и  Измаил  Петрович,  даже и
проснувшись, долго еще лежал, потягивался, чесал пятки и размышлял.
     В  размышлениях  своих  этот  фрукт  нашего   рассадника  был  особенно
интересен с той  стороны,  что  он ни  на минуту не возвращался к прошлому и
совершившемуся и не останавливался ни на одном из  новых лиц, которых он так
круто  и  смело обошел  самыми  бесцеремонными приемами.  Хотя это  и  может
показаться странным, но позволительно  сказать,  что в Термосесове была даже
своего рода незлобивость, смешанная с бесконечною нравственною неряшливостию
нахала и пренебрежительностию  ко всем людям и ко всяким мнениям.  Он словно
раз навсегда порешил себе, что совесть, честь, любовь, почтение и вообще все
так называемые возвышенные чувства - все это вздор, гиль, чепуха, выдуманная
философами, литераторами и другими сумасшедшими  фантазерами. Он не отрицал,
- нет, это было  бы  слишком  спорно, - он просто знал, что ничего подобного
нет  и что  потому не  стоит  над этим и  останавливаться. Не  менее странно
относился он и к людям: он  не думал,  что предстоящая  ему  в данную минуту
личность жила прежде до встречи  с ним и хочет жить  и после, и что потому у
нее есть свои исторические оглядки и свои засматриванья вперед. Нет, по его,
каждый  человек  выскакивал пред ним, как дождевой  пузырь или гриб,  именно
только  на  ту  минуту,  когда Термосесов его видел, и он  с  ним тотчас  же
распоряжался  и эксплуатировал его  самым дерзким и бесцеремонным образом, и
потом,  как только тот отслуживал ему свою службу, он  немедленно  же просто
позабывал его. На  своем  циническом языке  он простодушно говорил: "я  кого
обижу, после на него никогда не сержусь", и это было верно. Если бы теперь к
нему под сарай  зашел Ахилла  или Препотенский, он мог бы заговорить с ними,
нимало не смущаясь ничем происшедшим вчерашнею ночью.
     Поймав  Борноволокова, о  котором  давно было  позабыл, он схватился за
него и сказал:  я на нем  повисну! И повис. Встретив Бизюкину, он пожелал за
ней приударить, и приударил; занимаясь  ее развитием черт знает для чего, он
метнул мыслью на возможность  присвоить  себе  бывшие  на ней  бриллианты  и
немедленно  же привел  все это в исполнение, и притом спрятал  их так хитро,
что если бы,  чего  боже сохрани,  Бизюкины  довели до обыска, то бриллианты
оказались  бы, конечно, не у Термосесова,  а  у князя Борноволокова, который
носил  эти драгоценности  чуть ли не  на самом себе; они были  зашиты  в его
шинели. О протопопе Туберозове Термосесов, разумеется, даже и совсем никогда
не размышлял  и при первых жалобах  Бизюкиной  на протопопа бросал  на ветер
обещания  стереть  этого  старика,  но потом вдохновился мыслью положить его
ступенью для зарекомендования своих  "наблюдательных способностей", и теперь
никакие  силы  не отвлекли бы его от упорного стремления к  исполнению этого
плана.
     Если бы старый протопоп это знал, то  такая роль для него была бы самым
большим оскорблением, но он, разумеется, и  на мысль не набредал  о том, что
для  него готовится, и разъезжал себе на  своих  бурках  из села в  село, от
храма к храму; проходил многие версты по лесам; отдыхал в лугах и на рубежах
нив и укреплялся духом в лоне матери-природы.
     А  в  городе в  это  время неустанными  усилиями  Термосесова  была уже
затравлена длинная  петля.  Жалоба мещанина Данилки возымела  ход, ничтожное
происшествие стало делом, требующим решения по законам.
     Ахилла был в ужасе: он метался то туда, то сюда, всех спрашивая:
     - Ах, браточки мои, куда меня теперь за Данилку засудят?
     Суд был для него страшнее всего на свете.
     Слухи о  предстоящем  судьбище  поползли из  города в уезд  и  в  самых
нелепейших преувеличениях дошли до Туберозова, который сначала  им не верил,
но потом, получая отовсюду  подтверждения, встревожился  и, не объехав всего
благочиния, велел Павлюкану возвращаться в город.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Шумные  известия о напастях на дьякона  Ахиллу  и о  приплетении самого
протопопа к этому ничтожному  делу захватили отца Савелия в далеком приходе,
от которого до города было по меньшей мере двое суток езды.
     Дни  стояли  невыносимо  жаркие.  От  последнего  села,  где  Туберозов
ночевал,  до города  оставалось ехать  около пятидесяти верст.  Протопоп, не
рано  выехав, успел  сделать  едва  половину  этого пути,  как наступил  жар
неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов
решил остановиться на покорм и последний отдых: он не  хотел заезжать никуда
на постоялый двор, а,  вспомнив очень хорошее  место  у опушки  леса,  в так
называемом "Корольковом верху", решился там и остановиться в холодке.
     Отсюда открывается обширная плоская покатость, в конце которой почти за
двадцать  с лишком верст мелькают золотые главы городских  церквей,  а сзади
вековой  лес, которому нет  перерыва  до  сплошного  полесья. Здесь глубокая
тишина и прохлада
     Утомленный зноем,  Туберозов  лишь только вышел из кибитки,  так сию же
минуту почувствовал себя  как  нельзя лучше. Несмотря  на повсеместный жар и
истому,  в густом  темно-синем  молодом  дубовом подседе  стояла живительная
свежесть. На упругих  и как будто обмокнутых в зеленый  воск листьях молодых
дубков ни соринки. Повсюду живой, мягкий, успокаивающий мат; из-под пестрой,
трафаретной листвы  папоротников глядит ярко-красная волчья ягода; выше, вся
озолоченная  светом,  блещет  сухая орешина,  а вдали,  на  темно-коричневой
торфянистой почве, раскинуты целые семьи грибов, и меж них коралл костяники.
     Пока Павлюкан в одном белье и жилете отпрягал и проваживал потных коней
и устанавливал  их к  корму у  растянутого  на  оглоблях хрептюга,  протопоп
походил  немножко  по лесу, а потом,  взяв  из  повозки коверчик снес его  в
зеленую лощинку, из  которой бурливым ключом бил гремучий ручей,  умылся тут
свежею водой и здесь же лег отдохнуть на этом коверчике.
     Мерный рокот ручья  и прохлада  повеяли  здоровым  "русским  духом"  на
опаленную зноем голову Туберозова, и он не заметил сам, как заснул, и заснул
нехотя: совсем  не хотел  спать, - хотел  встать,  а сон свалил и держит,  -
хотел что-то Павлюкану молвить, да дремя мягкою рукой рот зажала.
     Дремотные  мечтания  протопопа были так крепки,  что Павлюкан  напрасно
тряс его за плечи,  приглашая  встать и  откушать каши, сваренной из крупы и
молодых грибов. Туберозов едва проснулся  и,  проговорив: "Кушай, мой  друг,
мне сладостно спится", снова заснул еще глубже.
     Павлюкан отобедал один. Он  собрал ложки и  хлеб в  плетенный  из  лыка
дорожный кошель, опрокинул  на свежую траву котел и,  залив водой костерчик,
забрался  под телегу и немедленно последовал примеру  протопопа. Лошади отца
Савелия тоже недолго  стучали своими челюстями; и  они одна за  другою скоро
утихли, уронили головы и задремали.
     Кругом стало  сонное царство. Тишь до  того нерушима, что  из чащи леса
сюда на опушку выскочил подлинялый заяц, сделав прыжок, сел на задние лапки,
пошевелил усиками, но сейчас же и сконфузился: кинул за  спину длинные уши и
исчез.
     Туберозов  отрывался от сна на том, что  уста  его  с непомерным трудом
выговаривали кому-то в ответ слово "здравствуй".
     "С  кем  я  это здравствуюсь? Кто был  здесь со  мной?" - старается  он
понять, просыпаясь.  И мнится  ему,  что  сейчас  возле  него  стоял  кто-то
прохладный и тихий в длинной  одежде цвета зреющей  сливы.. Это казалось так
явственно, что Савелий быстро поднялся на  локти,  но увидел только, что вон
спит Павлюкан, вон его бурые лошади, вон и кибитка.  Все это просто  и ясно.
Вон даже  пристяжная лошадь,  наскучив  покоем, скапывает с головы оброть...
Сбросила,  отошла,  повалялась, встала и нюхает  ветер. Туберозов продолжает
дремать, лошадь идет  дальше  и  дальше; вот  она  щипнула  густой муравы на
опушке;  вот  скусила  верхушку молодого дубочка;  вот,  наконец, ступила на
поросший  диким клевером  рубеж и опять нюхает  теплый  ветер.  Савелий  все
смотрит и никак не поймет своего состояния. Это не сон и не бденье; влага, в
которой он  спал, отуманила его, и в голове точно пар стоит. Он протер глаза
и глянул вверх:  высоко  в небе над его  головой плавает ворон. Ворон ли это
или  коршун? Нет. Нет, соображает старик, это непременно  ворон: он держится
стойче, и круги  его шире... А вот долетает  оттуда,  как брошенная  горстка
гороху, ку-у-рлю. Это воронье ку-у-рлю, это ворон.  Что он  назирает оттуда?
Что ему  нужно? Он устал парить в поднебесье и, может быть, хочет этой воды.
И Туберозову  приходит на память легенда, прямо  касающаяся этого источника,
который,  по  преданию,  имеет  особенное,  чудесное  происхождение.  Чистый
прозрачный  водоем  ключа  похож  на  врытую  в   землю  хрустальную   чашу.
Образование этой  котловины  приписывают громовой стреле. Она пала с небес и
проникла  здесь в недра земли, и тоже опять по совершенно особенному случаю.
Тут будто  бы некогда,  разумеется очень давно, пал изнемогший в бою русский
витязь, а его одного отовсюду облегла несметная сила неверных. Погибель была
неизбежна;  и витязь  взмолился  Христу,  чтобы  Спаситель  избавил  его  от
позорного  плена, и  предание  гласит, что  в то же мгновение из-под чистого
неба вниз  стрекнула стрела и взвилась опять кверху,  и грянул удар, и  кони
татарские пали на колени  и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и
встали, то витязя уже  не было, и на  месте, где он стоял,  гремя и  сверкая
алмазною пеной,  бил  вверх высокою  струей ключ студеной воды, сердито рвал
ребра оврага и серебристым ручьем разбегался вдали по зеленому лугу.
     Родник почитают все чудесным, и поверье гласит, что в воде его  кроется
чудотворная  сила, которую будто бы знают даже и  звери и  птицы.  Это  всем
ведомо,  про   это  все  знают,  потому   что  тут  всегдашнее  таинственное
присутствие Ратая веры. Здесь  вера  творит  чудеса, и оттого все здесь  так
сильно и крепко, от вершины столетнего дуба до гриба, который ютится при его
корне.  Даже по-видимому совершенно умершее здесь оживает: вон тонкая  сухая
орешина; ее опалила молонья, но на ее кожуре выше корня, как зеленым воском,
выведен "Петров крест", и отсюда опять  пойдет новая жизнь. А в грозу здесь,
говорят, бывает не шутка.
     "Что же; есть ведь, как  известно, такие  наэлектризованные  места",  -
подумал Туберозов и почувствовал,  что  у  него  как  будто  шевелятся седые
волосы. Только что встал он на  ноги,  как в  нескольких  шагах  пред  собою
увидал небольшое бланжевое  облачко, которое,  меняя  с