тодушные люди считали хитрым, был легкомыслен
как дитя. Он, этот трагикомический  "натурализованный  английский  субъект",
пришедший к нам с мыслию произвесть  социально-демократический  переворот  в
России,  сделавшись  антрепренером  четырех  типографских  реалов  из  чужой
типографии, выказал такую неспособность организовать работу, что  это  новое
его серьезнейшее предприятие обратилось в самый смешной анекдот.  Оказалось,
что Бенни не только не имел и такой основательности, какая непременно бывает
у  каждого  мелкого   ремесленника,   открывающего   маленькую   собственную
мастерскую, но что у  него  не  было  даже  предусмотрительности  босоногого
деревенского мальчишки,  сажающего  для  своей  потехи  в  клетку  чижа  или
щегленка. Тот, сажая птичку, заботится припасти для ее продовольствия горсть
конопель или проса, а Бенни взял четырех совершенно бедных женщин с условием
доставлять им содержание до тех пор, пока они  выучатся  и  станут  печатать
книги, и упустил из виду, что это содержание вовсе  не  дебаты  о  труде,  а
нечто вещественное, что его надо было своевременно приобресть и запасти.  Он
не сообразил, что ученицы, шедшие к нему на определенное готовое  положение,
были совсем не то, что прежние его сотрудницы, барышни-переводчицы,  хотя  и
получавшие задельную плату с переведенной строчки, но имевшие все-таки кусок
хлеба и без этого заработка. Его новым, бедным работницам надо  было  давать
четверым восемьдесят рублей  в  месяц,  хотя  бы  они  не  выработали  и  на
восемьдесят копеек.
     Имея возможность зарабатывать в ежедневной газете от трехсот до пятисот
рублей в месяц, Бенни, конечно, не зарывался, считая  себя  в  силах  давать
своим ученицам ежемесячно восемьдесят рублей, - он мог давать им эти деньги:
но он упустил из вида одно важное условие, что для получения денег он должен
был продолжать работать, а ему в это время стало не до  работы.  Пока  Бенни
учреждал свою женскую типографию, другой  литератор  (имя  которого  всецело
принадлежит истории  комического  времени  на  Руси)  учредил  в  Петербурге
упомянутую в "Панурговом стаде" г-на Крестовского "коммуну", где  поселилось
на  общежительство  несколько  молодых  дам,  девиц  и  кавалеров.  В  числе
приехавших в эту коммуну из Москвы женских членов была одна девица из  очень
хорошего московского дома. Ей суждено было произвести на Бенни то сильное  и
неотразимое впечатление, которое на человеческом языке называется любовью...
     Девушка  эта,  наделенная  от  природы  очень  способною  головою,   но
беспокойнейшим воображением, не  поладив  с  порядками  родительского  дома,
приехала из Москвы с намерением жить в Петербурге своим трудом.
     Справедливость требует, упоминая здесь об этой девушке,  заметить,  что
тот бы очень погрешил, кто стал бы думать о ней, как позволяли  себе  думать
некоторые другие, шедшие тою дорогою, на которой показалась и она. Девица К.
была личность юная, чистая, увлекавшаяся пламенно, но по разуму своему скоро
обнимавшая вопрос  с  разных  сторон  и  с  тех  пор  страдавшая  сомнениями
обращавшимися для нее  в  нравственные  пытки.  Безукоризненная  чистота  ее
образа мыслей и поведения всегда были превыше всех подозрений, но она  несла
разные подозрения, и несла их в молчаливом и гордом  покое,  в  котором  эта
"маленькая гражданка" (как мы ее называли)1 была чрезвычайно интересна. Она,
подобно Бенни, глубоко и искренно верила в  то,  чем  увлекалась,  и  Артур.
Бенни сразу же это отметил в ней и... полюбил ее. Бенни устремился  угождать
ей отыскиванием для нее переводной работы, исправлением ее  переводов  и  их
продажею. Потом, когда уставщик коммуны  однажды  неосторожно  оскорбил  эту
девушку, явясь в ее комнату в костюме,  в  котором  та  не  привыкла  видеть
мужчин, живучи в доме своего отца, - она заподозрила,  что  в  коммуне  идет
дело не об усиленном труде сообща  и,  восстав  против  нравов  коммуны,  не
захотела  более  жить  в  ней.  Понадобились  хлопоты  Бенни  об  устройстве
оскорбленной девушки в каком-нибудь частном доме. Все это требовало  времени
и денег, а работа  не  делалась;  заработков  у  Бенни  не  было,  и  четыре
засаженные им в типографию пташки оставались без корма.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Таким  образом,   типографское   предприятие   Артура   Бенни   и   его
покровительство русским женщинам постигла участь  всех  прежних  предприятий
этого увлекавшегося юноши: оно не годилось с самого начала. Ученицам  нечего
было есть. Бенни делился с ними, он отдавал им, что было. А у него, при  его
бездействии, бывали ничтожные рублишки, и то не во всякое  время.  Все  это,
разумеется, ничего не помогало.  В  средине  учениц  произошло  нечто  вроде
восстания, которым в качестве литературной дамы предводительствовала подруга
писателя. Она не хотела слышать ни о каких отсрочках и на втором  же  месяце
шумно покинула кооперативное учреждение. Три  остальные  были  терпеливее  и
выносливее, но однако мало-помалу и они отстали. Швея ушла шить; полька ушла
"do familii" 91 В семью (польск.).), а одна  продолжала  ходить  и  училась,
питаясь бог весть чем, как птица небесная. Она выдержала так четыре месяца и
поступила потом корректором в другую типографию. Засим исчез и след  женской
типографии Артура Бенни, и на месте ее стала "мерзость запустения".
     В это время Бенни посетила тяжелая  болезнь  и  нищета,  к  которой  он
привел себя предшествовавшим своим поведением и из которой, упав  духом,  не
мог выбиться до самой высылки его, по решению сената, за русскую  границу  в
качестве "англичанина". Средства, к которым Артур Бенни прибегал  для  того,
чтобы,  имея  некоторый  талант  и  знания,   при   отменной   трезвости   и
добросовестности в работе, доходить порой до  неимения  хлеба  и  носильного
платья, были самые оригинальные.
     Бескорыстное служение  Бенни  неспособным  переводчицам,  его  возня  с
капризными жилицами коммуны, его женская типография и вообще  многие  другие
его поступки, свидетельствовавшие о  его  бесконечной  простоте  и  доброте,
обратили на него внимание некоей литературной черни, решившей себе, что  "он
Филимон простота". У Бенни была большая  квартира:  у  него  был  или  бывал
иногда кое-какой кредит; он один, с его начитанностию и с знанием нескольких
европейских языков,  мог  заработать  втрое  более,  чем  пять  человек,  не
приготовленных к литературной работе. Пятеро из людей такого сорта (один  не
окончивший курса студент, один вышедший  в  отставку  кавалерийский  офицер,
один лекарь из малороссиян, один  чиновник  и  один  впоследствии  убитый  в
польской  банде  студент  из  поляков)  устремились  овладеть   священнейшею
простотою Бенни, чтобы жить поспокойнее на его счет. Устремились они к этому
довольно одновременно, так что ни одному из них не удалось обратить Бенни  в
свою исключительную частную собственность. Понимая  друг  друга,  как  рыбак
рыбака, и боясь один другого, как иезуит иезуита,  достопочтенные  люди  эти
решились, скрепя сердца свои, владеть Артуром Бенни сообща, в  компании,  на
коммунистических началах. Они склоняли его к мысли устроить у  него  мужскую
atelier. Бенни и в этом не отказал,  и  коммунисты  поселились  у  него  все
разом. Условием этой однополой коммуны было, чтобы никому между собою  ничем
не считаться. Кто что заработает, кто что принесет, кто что истратит,  чтобы
это все было без контроля и без счета. Бенни верил, что  это  гораздо  более
по-русски, чем в общежительной коммуне, откуда бежала "маленькая  гражданка"
и где каждый брал заработки в. свои  руки,  а  только  лишь  расходы  велись
сообща. Это и точно вышло по-русски. Наглости артельщиков Бенни не было и не
может быть ничего равного и подобного. Это ничего почти не выразит, если мы,
по  сущей  справедливости,  скажем,  что  сожители  его  обирали,  объедали,
опивали, брали его последнее белье  и  платье,  делали  на  его  имя  долги,
закладывали и продавали его заветные материнские  вещи,  -  они  лишали  его
возможности работать и выгоняли его из его же  собственной  квартиры.  Чтобы
передать хотя сотую долю того, что проделывали с  этим  добрейшим  человеком
поселившиеся у него лже-социалисты, надо писать томы, а  не  один  очерк,  и
притом  надо  быть  уверенным,  что  пишешь  для  читателя,   который   хотя
сколько-нибудь  знаком  с  нравами  подобных  деятелей,  свирепствовавших  в
Петербурге в эпоху комического времени на Руси.  Иначе  каждый  человек,  не
видавший подобных вещей, подумает, что ему рассказывают вымысел и сказку,  -
так все это, поистине, чудно и невероятно.  Если  бы  Бенни  не  вел  своего
дневника и не оставь он никаких  бумаг,  то  трудно,  может  быть,  было  бы
решиться рассказать и то, что до сих пор рассказано в  этой  "Беннеиде";  но
благодаря  этим  бумагам  когда-то  объявятся  миру  еще  не  такие   чудеса
"комического времени" и, читая их,  конечно,  не  один  потомок  вздохнет  и
покраснеет за своего предка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Еще раз приходится упомянуть, что Артур Бенни  был  девственник.  Хотя,
собственно, это его личное дело, но об этом нельзя не упомянуть, потому  что
этим объясняется нечто такое,  о  чем  наступает  очередь  рассказывать.  До
высылки Бенни из России многие, близко знавшие  этого  юношу,  знали  и  его
целомудренность. Такой целомудренности лучшая из матерей могла  бы  пожелать
своей нежно  любимой  дочери,  и  девушка  эта  имела  бы  право  называться
скромнейшею из девиц своего времени. Артур Бенни не только не любил никакого
нескромного слова и смущался при виде обнаженной женщины на картине,  но  он
положительно страдал от всякого нескромного  разговора  и  не  раз  горестно
жаловался на это автору настоящих записок. Говоря о  женщине  (знакомой  или
незнакомой - это все равно),  но  говоря  о  ней  цинично,  как  иные  любят
говорить, думая, что это очень интересно, Бенни можно было  довести  или  до
слез, или до столбняка, что не раз и случалось.  Артельные  сожители  Артура
Бенни знали за ним это и создали ему из его стыдливости нравственную  пытку.
Им претила его нравственная чистота и его несносная для них целомудренность.
Они начали толковать, что этот "порок" мешает Бенни быть полезным деятелем.
     - Он не шпион, а он михрютка, не знающий, где раки зимуют, -  сказал  о
нем однажды всей его компании один беллетрист, имевший одно Бремя значение в
некоторых кружках,  примыкавших  к  "общежительной  коммуне".  -  Оттого,  -
говорил беллетрист, - и все действия Бенни странные, оттого-де он и  выходит
таким шутом. Это можно, мол, доказать  и  с  физиологической  точки  зрения:
посмотрите-де только на старых девушек "и монахинь, и т. п.
     Беллетрист резонировал бархатным баском; ему внимали  его  сателлиты  и
нашли, что все им сказанное на эту тему действительно очень умно и  резонно.
Поощряемый таким сочувствием, оратор и  деятель  заключил,  что  Бенни  надо
перевоспитать, что из него "надо выбить дурь английской морали" и сделать из
него такого человека, как все они. Решение это тотчас же было принято  всеми
сожителями Бенни, крайне заинтересовавшимися на этот раз бедственною судьбою
своего кормильца. Проживавшая на хлебах  у  Бенни  артель  давно  тяготилась
отсутствием в их казарме женского элемента. Правда,  приходили  туда  к  ним
иногда в гости некоторые дамы,  но  они  должны  были  и  уходить  оттуда  с
чинностью,  к  которой  волей-неволей  обязывало  их  присутствие  скромного
хозяина. Нахлебники Бенни находили, что  это  со  стороны  их  хозяина  даже
своего  рода  деспотизм,  что  таким  образом,  через  его   чудачества   их
собственная, дорогая им  жизнь  утрачивает  очень  много  своей  прелести  и
"гречевская фаланстера" (как называли сами они квартиру  Бенни)  теперь,  по
его милости, скорее не фаланстера, а раскольничий скит,  да  еще  с  скопцом
игуменом. Теперь решено было, что  все  это  действительно  несносно  и  что
необходимо чтобы с этого же дня все  здесь  шло  по-другому.  Составлен  был
план, как действовать на  Бенни.  Молодец,  руководивший  всем  этим  делом,
прежде всего вменил в обязанность всем изменить свое обращение с  Бенни.  До
сих пор все знавшие Бенни остерегались при нем всяких скабрезных разговоров,
цинических выходок и слов, которых Бенни не переносил;  теперь  было  решено
"ошколить его" и приучить его ко всему. Начать это положено было  немедленно
же, даже с сего же дня, если  только  Бенни  сегодня  возвратится,  пока  не
улягутся спать. Бенни был легок на помине и позвонил в то самое время, когда
его артель и гости закусывали. Заслышав его голос, нахлебники переглянулись,
они оробели - почувствовали,  что  все-таки  они  мимо  воли  своей  уважают
нравственную чистоту Бенни., Но уставщик-беллетрист  был  гораздо  наглее  и
оживил; своим  примером  смелых  на  словах,  но  на  самом  деле  оробевших
нахлебников Бенни.
     "Натурализованному  английскому  субъекту"  готовился  всего  менее  им
ожиданный русский спектакль.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
     - А, Беня! -  воскликнул  беллетрист  навстречу  вошедшему  хозяину,  и
запел: "Ах, где ты была, моя не чужая?" Хор сметил, что нужно поддержать,  и
подхватил:

     Ах, где ж ты была,
     Завалилася?
     На дырявом я мосту
     Провалилася.
     А черт тебя нес
     На дырявый мост!
     А черт тебя нес
     На дырявый мост!
     Бенни сконфузился:  его  за  это  постыдили  и  завели  с  ним  срамной
разговор. Он ушел, со слезами на глазах, в другую комнату, сел над столом  и
закрыл ладонями уши. К нему подошла вся компания и хватила над ним:

     Ой, ты куда, куда, еж, ползешь?
     Ты куда, куда, таковский сын, идешь?

     Бесстыдная песня все развивалась, развивалась  и,  наконец,  выговорила
слова неистовейшего разврата. Бенни вскочил, бегом бросился в свою небольшую
рабочую комнатку, схватил томик Лонгфелло и начал  читать,  скоро  и  громко
читать, чтобы не слыхать, что поют в его квартире, "в  тех  самых  комнатах,
где стоит портрет его матери!" Это ему казалось ужасно. Это перевертывало  в
нем все  понятия  о  человеке  и  человеческой  натуре;  а  тут  анекдот  за
анекдотом, пошлость за пошлостию, и воспитатели твердою стопою  входят  и  в
последнее убежище Бенни. Книжка выпала у него из рук; он сел  на  кровать  и
устремил глаза на вошедших. Те стояли перед ним и распевали, как шел с кумою
кум, и как оба они спотыкнулися, и что от того сделалось. У  Бенни  не  было
уже энергии, чтобы встать и выбросить за двери этих  людей,  нарушавших  его
спокойствие и  отравлявших  его  жизнь.  Он  только  силился  помнить  слова
Лонгфелло и не слыхать за его словами слов песни про кума и  куму;  но  наша
доморощенная русская муза одолела американскую. Бенни прослушал  все  упреки
кумы и многократно, на разные тоны повторенное оправдание перед нею кума:

     А ты, кума Матрена,
     Не подвертывайся.

     Певцы, увлеченные своим  пением,  не  замечали  остолбенелого  взгляда,
который устремил на них злополучный Бенни, и варьировали этот конец, долго и
старательно вы-работывая:

     А ты, кума Матрена,
     А т-ы, к-у-м-а М-а-т-р-е-н-а,
     А т-ы, к-у-м-а М-а-т-р-е-н-а,
     Не подвертывайся!

     Но когда раскатилась последняя рулада и песня  была  спета,  оказалось,
что она была пета истукану. Бенни не слыхал и не видал ничего  -  он  был  в
жесточайшем столбняке.
     Засим,  разумеется,  понадобился  доктор,  а  воспитатели,   удивленные
несколько странным результатом  своего  первого  урока,  разошлись,  пожимая
плечами и повторяя с улыбкою:

     А ты, кума Матрена,
     Не подвертывайся.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Но и  на  этом  еще  суждено  было  не  кончиться  злоключениям  Бенни.
Непосредственно вслед за этою встрепкою он заболел очень серьезною  болезнью
и дошел до того крайнего обнищания, в  котором  тянул  уже  все  последующее
время, пока его, по иску полковника  Сверчкова  и  портного  мастера  Федора
Андреева Степанова, посадили за долг в триста  шестьдесят  девять  рублей  в
долговую тюрьму, а из той перевели в тюрьму политическую.
     Едва Бенни оправился от своего столбняка и начинал понемногу входить  в
себя, как однажды ночью в его большую одинокую квартиру (из  которой  артель
его, лишившись во время  болезни  Бенни  всякого  провианту,  немедленно  же
разбежалась)  является  к  нему  одна  дама,  бывшая  у  него   в   ученицах
типографского искусства. Она чем-то поразладила с мужем и в порыве  гнева  и
раздражения явилась к Бенни с просьбою дать ей у его ночлег. Строгое понятие
Бенни о нравах и приличии было шокировано этим до последней степени;  но,  с
другой стороны, он чувствовал, что нельзя же  отсылать  женщину,  приходящую
среди ночи искать себе приюта. Бенни поручил свою  гостью  попечениям  своей
горничной  девушки,  некогда  многоизвестной  здесь  в   некоторых   кружках
московской чудихи и добрячки Прасковьи, а  сам  тотчас  же  оделся,  взял  у
перевозчика на сенатской набережной ялик и уехал на взморье. Целую  ночь  он
простоял против Екатерингофа, глядя, как рыбаки ловили рыбу,  и  возвратился
домой,  когда  уже  был  день.  В  следующую  ночь  он  уже  надеялся  иметь
возможность спать в своей постели, ибо вчерашнее нашествие считал  возможным
только раз, в минуту крайней растерянности. Но, возвратясь  на  другой  день
домой около двенадцати часов ночи, он опять застал  у  себя  свою  вчерашнюю
гостью, и... чтобы избавить ее от всяких  подозрений,  опять,  по-вчерашнему
же, провел ночь на ялике, на взморье, против Екатерингофа.  Двое  суток  без
сна и две ночи, проведенные на воде, под  свежим  морским  ветром  и  сырыми
зорями, сказались Бенни  страшною  простудою,  которую  он  почувствовал  на
третий же день и в тот же день слег в постель, чтобы не вставать с нее очень
долго. Болезнь у него была весьма серьезная и сложная, средств  для  лечения
не было почти никаких; други  и  приятели  все  его  оставили,  и  он  лежал
одинешенек, поддерживаемый единственною заботливостию той же  его  служанки,
простой московской крестьянской женщины Прасковьи, да бескорыстным  участием
вступившегося в его спасение ныне весьма  известного  в  Петербурге  доктора
Вениамина Тарковского (в ту пору еще молодого  медика).  Из  всех  людей,  с
которыми Бенни с полным великодушием делился всем, чем мог  поделиться,  его
не вспомнил никто или по крайней мере никто не вспомнил  его  с  тем,  чтобы
заплатить ему хотя малейшею внимательностию за его услуги, а  вспомнили  его
один раз три друга, но только для того, чтобы забрать у  больного  последние
его вещи, имевшие хоть какую-нибудь ценность.  Самое  носильное  платье  его
было  со  скандалом  спасено  от  этого  расхищения  тою  же  его  служанкою
Прасковьею. При самой постели  тяжко  больного  Бенни  эта  московская  баба
Прасковья дралась с социалистами, отнимая у одного прежнего  сожителя  Бенни
последнюю теплую вещь, которою она одевала стывшие ноги больного  и  которую
те сняли и хотели реализовать... Это  не  прикрасы;  это  истинное  событие,
которое знают многие люди.
     Так одинокий Бенни предоставлен был своей роковой судьбе. Он  обмогался
медленно и плохо. Во время его болезни последние вещи  его,  убереженные  от
расхищения, пошли в залог; силы его почти не возвращались.  Он  постарел  за
эту болезнь на десять лет; лицо его получило рановременные глубокие морщины,
прекрасные черные глаза его потухли, изо рта выпали почти все передние зубы.
От бедного беленького бабушкиного козлика, детство  которого  так  холили  и
нежили в чистеньком домике уважаемого томашовского пастора, оставались  лишь
ножки да рожки. Он буквально слег юношею, встал  стариком.  Вдобавок  же  ко
всему этому, чтобы не был нарушен непостижимый закон, по  которому  беды  не
бродят в одиночку, а ходят толпами, дела газеты, от  которой  Бенин  хотя  и
отстал, но в которой все-таки мог бы работать снова, получили  самый  дурно