мои доклады выслушал и улыбнулся,  а
потом отвечает:
   "Довольно дивные, - говорит, - вы люди, и как послушаешь вас, так  даже
приятно делается, как вы это все, что  до  вашей  части  касается,  хорошо
знаете и даже искусства можете постигать".
   "Отчего же, - говорю,  -  сударь,  искусства  не  постигать:  это  дело
художество божественное, и у нас есть таковые любители  из  самых  простых
мужичков, что не только  все  школы,  в  чем,  например,  одна  от  другой
отличаются  в  письмах:  устюжские  или   новгородские,   московские   или
вологодские, сибирские либо строгановские, а даже в одной и той  же  школе
известных старых мастеров русских рукомесло одно  от  другого  без  ошибки
отличают".
   "Может ли, - говорит, - это быть?"
   "Все равно, - отвечаю, - как вы одного человека от  другого  письменный
почерк  пера  распознаете,  так  и  они:  сейчас  взглянут  и  видят,  кто
изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий".
   "По каким приметам?"
   "А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода  рисунка,  так  и  в
плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке".
   Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал  про  ушаковское  писание
(*45), и про рублевское, и про древнейшего  русского  художника  Парамшина
(*46),  коего  рукомесла  иконы  наши  благочестивые  цари  и   князья   в
благословение детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те  иконы
блюсти паче зеницы ока.
   Англичанин  сейчас  выхватил  свою  записную   книжку   и   спрашивает:
повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я отвечаю:
   "Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не осталось".
   "Где же они делись?"
   "А не знаю, - говорю, - на чубуки ли  повертели  или  немцам  на  табак
променяли".
   "Это, - говорит, - быть не может".
   "Напротив, - отвечаю, - вполне статочно и примеры тому есть: в  Риме  у
папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да
Никита, в тринадцатом веке писали (*47). Многоличная миниатюра  сия,  мол,
столь удивительна, что даже, говорят,  величайшие  иностранные  художники,
глядя на нее, в восторг приходили от чудного дела".
   "А как она в Рим попала?"
   "Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал".
   Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у них будто в
Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама явствует,  кто
от какого родословия происходит.
   "Ну, а у нас, - говорю, - верно, другое образование, и  с  предковскими
преданиями связь рассыпана, дабы все казалось  обновленное,  как  будто  и
весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела".
   "А если таковая, - говорит, - ваша образованная  невежественность,  так
отчего  же  в  которых  любовь  к  родному  сохранилась,  не  позаботитесь
поддержать своего природного художества?"
   "Некем, - отвечаю, - нам его, милостивый государь, поддерживать, потому
что в новых школах художества повсеместное  растление  чувства  развито  и
суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен,  а  все  с  земного
вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с  того,
что архистратига (*48) Михаила с князя Потемкина Таврического (*49)  стали
изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут.
Чего же еще от таких людей ожидать? Их необрезанные  сердца,  может  быть,
еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка,  и
лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и
жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы  они
ни были искусны, за студодейное (*50) невежество почитаем и отвращаемся от
него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес  разоряет  чистоту
разума, яко водомет поврежденный погубляет воду".
   Я сим кончил и замолчал, а англичанин говорит:
   "Продолжай: мне нравится, как ты рассуждаешь".
   Я отвечаю:
   "Я уже все кончил", - а он говорит:
   "Нет, ты расскажи мне еще, что вы по  своему  понятию  за  вдохновенное
изображение понимаете?"
   Вопрос,   милостивые   государи,   для   простого   человека   довольно
затруднительный, но я, нечего делать, начал  и  рассказал,  как  писано  в
Новегороде звездное небо, а потом стал излагать про киевское изображение в
Софийском храме,  где  по  сторонам  бога  Саваофа  стоят  седмь  крылатых
архистратигов, на Потемкина, разумеется, не похожих;  а  на  порогах  сени
пророки и праотцы; ниже ступенью Моисей со скрижалию (*51); еще ниже Аарон
в митре (*52) и с жезлом прозябшим; на других ступенях царь Давид (*53)  в
венце, Исайя-пророк с хартией, Иезекииль с  затворенными  вратами,  Даниил
(*54) с камнем, и  вокруг  сих  предстоятелей,  указующих  путь  на  небо,
изображены дарования, коими сего славного пути  человек  достигать  может,
как-то: книга с семью печатями - дар премудрости, седмисвещный  подсвечник
- дар разума; седмь очес - дар совета; седмь трубных рогов - дар крепости;
десная рука посреди седми звезд -  дар  видения;  седмь  курильниц  -  дар
благочестия; седмь молоний - дар страха божия. "Вот, - говорю,  -  таковое
изображение гореносно!"
   А англичанин отвечает:
   "Прости меня, любезный: я тебя не  понимаю,  почему  ты  это  почитаешь
гореносным?"
   "А потому, мол, что таковое изображение  явственно  душе  говорит,  что
христианину надлежит молить и жаждать, дабы от земли к неизреченной  славе
бога вознестись".
   "Да ведь это же, - говорит, - всякий  из  Писания  и  из  молитв  может
уразуметь".
   "Ну, никак нет, - ответствую. - Писание не  всякому  дано  разуметь,  а
неразумевающему и в  молитве  бывает  затмение:  иной  слышит  глашение  о
"великия и богатыя милости" и сейчас полагает, что  это  о  деньгах,  и  с
алчностию кланяется. А когда он  зрит  пред  собою  изображенную  небесную
славу, то он помышляет вышний проспект жизненности и  понимает,  как  надо
этой цели достигать, потому что тут оно все просто и вразумительно: вымоли
человек первое всего душе своей дар страха  божия,  она  сейчас  и  пойдет
облегченная со ступени на ступень, с каждым шагом усвояя  себе  преизбытки
вышних даров, и в те поры человеку  и  деньги,  и  вся  слава  земная  при
молитве кажутся не иначе как мерзость пред господом".
   Тут англичанин встает с места и весело говорит:
   "А вы же, чудаки, чего себе молите?"
   "Мы, - отвечаю, - молим христианския кончины живота и доброго ответа на
Страшном судилище".
   Он улыбнулся и вдруг дернул за золотистый шнурок зеленую занавесь, а за
тою занавесью у него сидит в кресле его жена англичанка и пред  свечою  на
длинных спицах вязанье делает. Она была прекрасная барыня, благоуветливая,
и хотя не много по-нашему говорила, но все понимала, и, верно, хотелось ей
наш разговор с ее мужем о религии слышать.
   И что же вы думаете? Как отдернулась эта занавеса, что ее скрывала, она
сейчас встает, будто содрогаясь, и идет, милушка,  ко  мне  с  Лукою,  обе
ручки нам, мужикам, протягивает, а в глазах у нее блещут  слезки,  и  жмет
нам руки, а сама говорит:
   "Добри люди, добри русски люди!"
   Мы с Лукою за это ее доброе слово у нее обе ручки поцеловали, а  она  к
нашим мужичьим головам свои губки приложила.
   Рассказчик остановился и, закрыв рукавом  глаза,  тихонько  отер  их  и
молвил шепотом: "Трогательная женщина!" -  и  затем,  оправясь,  продолжал
снова:
   - По таким своим ласковым  поступкам  и  начала  она,  эта  англичанка,
говорить что-то такое своему мужу  по-ихнему,  нам  непонятно,  но  только
слышно по голосу, что, верно, за нас просит. И англичанин - знать, приятна
ему эта доброта в жене - глядит на нее, ажно весь гордостию сияет,  и  все
жену по головке гладит, да этак, как голубь, гурчит по-своему: "гут, гут",
или как там по-ихнему иначе говорится, но только видно, что он ее хвалит и
в чем-то утверждает, и потом подошел к бюру, вынул две сотенных бумажки  и
говорит:
   "Вот тебе, Лука, деньги: ступай ищи, где знаешь, какого  вам  нужно  по
вашей части искусного изографа, пусть он и вам что нужно сделает,  и  жене
моей в вашем роде напишет - она хочет такую икону  сыну  дать,  а  на  все
хлопоты и расходы вот это вам моя жена деньги дает".
   А она сквозь слез улыбается и частит:
   "Ни-ни-ни: это он, а я особая", - да с этим  словом  порх  за  дверь  и
несет оттуда в руках третью сотенную.
   "Муж, - говорит, - мне на платье дарил, а  я  платья  не  хочу,  а  вам
жертвую".
   Мы, разумеется, стали отказываться, но она о том и слышать не  хочет  и
сама убежала, а он говорит:
   "Нет, - говорит, - не смейте ей отказывать и берите, что она дает, -  и
сам отвернулся и говорит: - и ступайте, чудаки, вон!"
   Но мы этим изгнанием, разумеется, нимало не обиделись, потому что  хоть
он, этот англичанин, от нас отвернулся, но видели мы, что  он  это  сделал
ради того, дабы скрыть, что он сам растрогался.
   Так-то  нас,  милостивые  государи,   свои   притоманные   (*55)   люди
обессудили, а аглицкая национальность утешила и дала в душу рвение, как бы
точно мы баню пакибытия (*56) восприяли!
   Теперь далее отсюда, милостивые государи, зачинается преполовение  моей
повести, и я вам вкратце изложу: как я, взяв своего среброуздого Левонтия,
пошел по изографа, и какие мы места исходили, каких  людей  видели,  какие
новые дивеса нам объявились, и что, наконец, мы нашли, и что потеряли, и с
чем возвратилися.



10

   - В путь шествующему человеку первое дело сопутник; с  умным  и  добрым
товарищем и холод и голод легче, а мне  это  благо  было  даровано  в  том
чудном отроке Левонтии.  Мы  с  ним  отправились  пешком,  имея  при  себе
котомочки и достаточную сумму, а для охраны оной и своей жизни  имели  при
себе старую короткую саблю с широким обушком, коя у нас  всегда  береглась
для опасного случая. Совершали мы путь свой вроде торговых людей, где  как
попало вымышляя надобности,  для  коих  будто  бы  следуем,  а  сами  все,
разумеется, высматривали свое дело. С самого  первоначала  мы  побывали  в
Клинцах и в Злынке, потом наведались кое к кому из своих в Орле (*57),  но
полезного результата себе никакого не получили: нигде хороших изографов не
находили, и так достигли Москвы. Но что скажу: оле (*58) тебе, Москва! оле
тебе, древлего русского общества преславная царица!  не  были  мы,  старые
верители, и тобою утешены.
   Не охота бы говорить, а нельзя промолчать, не  тот  мы  дух  на  Москве
встретили, которого жаждали. Обрели мы, что старина тут стоит  уже  не  на
добротолюбии и благочестии, а на едином упрямстве, и, с каждым днем в  сем
все более и более убеждаясь, начали мы с Левонтием друг  друга  стыдиться,
ибо видели оба то, что мирному последователю  веры  видеть  оскорбительно:
но, однако, сами себя стыдяся, мы о всем том друг другу молчали.
   Изографы, разумеется, в Москве отыскались, и весьма искусные, но что  в
том пользы, когда все это люди не того духа, о каковом отеческие  предания
повествуют?  Встарь  благочестивые  художники,  принимаясь  за   священное
художество, постились и молились и производили одинаково, что  за  большие
деньги, что за малые, как того честь  возвышенного  дела  требует.  А  эти
каждый одному пишет рефтью, а другому нефтью (*59), на краткое время, а не
в долготу дней; грунта кладут меловые, слабые, а не лебастровые,  и  плавь
леностно сразу наводят, не как встарь наводили до четырех и даже  до  пяти
плавей жидкой, как вода, краскою, отчего получалась  та  дивная  нежность,
ныне недостижимая. И помимо неаккуратности  в  художестве,  все  они  сами
расслабевши, все друг пред другом величаются, а другого чтоб унизить ни во
что вменяют; или еще  того  хуже,  шайками  совокупясь,  сообща  хитрейшие
обманы делают, собираются по трактирам и тут вило пьют и  свое  художество
хвалят с кичливою надменностию, а другого  рукомесло  богохульно  называют
"адописным", а вокруг их всегда, как воробьи за совами,  старьевщики,  что
разную иконописную старину из рук в руки перепущают, меняют,  подменивают,
подделывают доски, в трубах коптят, утлизну в них делают и червоточину; из
меди  разные  створы  по  старому  чеканному  образцу  отливают;  амаль  в
ветхозаветном роде наводят; купели  из  тазов  куют  и  на  них  старинные
щипаные орлы,  какие  за  Грозного  времена  были,  выставляют  и  продают
неопытным верителям за настоящую грозновскую купель, хотя тех  купелей  не
счесть сколько по Руси ходит, и все это обман и ложь бессовестные.  Словом
сказать, все эти люди как черные цыгане лошадьми  друг  друга  обманывают,
так и они святынею, и все это при таком с оною обращении,  что  становится
за них стыдно и видишь во всем этом один грех да соблазн и вере поношение.
Кто привычку к сему бесстыдству усвоил, тому еще ничего, и  из  московских
охотников многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де
тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел,
или каким подлым манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все  это  им
заростно, и друг пред другом один против другого лучше  нарохтятся  (*60),
как божьим благословением неопытных верителей морочить, но  нам  с  Левой,
как мы были  простые  деревенские  богочтители,  все  это  в  той  степени
непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.
   "Неужто же, -  думаем,  -  такова  она  к  этому  времени  стала,  наша
злосчастная старая вера?" Но и я это думаю, и он,  вижу,  то  же  самое  в
скорбном сердце содержит, а друг другу того не открываем, а только замечаю
я, что мой отрок все ищет уединенного места.
   Вот я раз гляжу на него, а сам  думаю:  "Как  бы  он  в  смущении  чего
недолжного не надумал?" - да и говорю:
   "Что ты, Левонтий, будто чем закручинился?"
   А он отвечает:
   "Нет, - говорит, - дядя, ничего: это я так".
   "Пойдем же, мол, на Боженинову улицу  в  Эриванский  трактир  изографов
подговаривать. Ноне туда два обещали прийти и древних икон принести. Я уже
одну выменял, хочу ноне еще одну достать".
   А Левонтий отвечает:
   "Нет, сходи ты, дядюшка, один, а я не пойду".
   "Отчего же, - говорю, - ты не пойдешь?"
   "А так, - отвечает, - мне ноне что-то не по себе".
   Ну, я его раз не нужу и два не нужу, а на третий опять зову:
   "Пойдем, Левонтьюшка, пойдем, молодчик".
   А он умильно кланяется и просит:
   "Нету, дядюшка, голубчик белый: поволь мне дома остаться".
   "Да что же, мол, Лева, пошел ты мне в содеятели, а  все  дома  да  дома
сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь".
   А он:
   "Ну родненький, ну батечка, ну Марк Александрыч, государь, не зови меня
туда, где едят да пьют и нескладные речи о  святыне  говорят,  а  то  меня
соблазн обдержать может".
   Это его было первое сознательное слово о своих чувствах, и оно  меня  в
самое сердце поразило, но я с ним не стал спорить, а пошел один, и имел  я
в этот вечер большой разговор с двумя изографами и получил от них  ужасное
огорчение. Сказать страшно, что  они  со  мною  сделали!  Один  мне  икону
променял за сорок рублей и ушел, а другой говорит:
   "Ты гляди, человече, этой иконе не покланяйся".
   Я говорю:
   "Почему?"
   А он отвечает:
   "Потому что она адописная", - да с этим колупнул  ногтем,  а  с  уголка
слой письма так  и  отскочил,  и  под  ним  на  грунту  чертик  с  хвостом
нарисован! Он в другом месте сковырнул  письмо,  а  там  под  низом  опять
чертик.
   "Господи! - заплакал я, - да что же это такое?"
   "А то, - говорит, - что ты не ему, а мне закажи".
   И увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со мною  нехорошо
поступить, не по чести, и, покинув им икону, ушел от них  с  полными  слез
глазами, славя бога,  что  не  видал  того  мой  Левонтий,  вера  которого
находилась в борении. Но только подхожу  домой,  и  вижу,  в  окнах  нашей
горенки, которую мы нанимали, свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное
пение льется. Я сейчас узнал, что это поет  приятный  Левонтиев  голос,  и
поет с таким чувством, что всякое слово будто в  слезах  купает.  Вошел  я
тихонько, чтоб он не слыхал, стал у дверей и слушаю, как он  Иосифов  плач
выводит:

   Кому повем печаль мою,
   Кого призову ко рыданию.

   Стих этот, если его изволите знать, и без того столь жалостный, что его
спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам плачет  и  рыдает,
что

   Продаша мя мои братия!

   И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери,  и  зовет
землю к воплению за братский грех!..
   Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в ту пору,
как я только бежал от братогрызцев, они меня так растрогали, что я  и  сам
захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:
   "Дядя! а дядя!"
   "Что, - говорю, - добрый молодец?"
   "А знаешь ли ты, - говорит, -  кто  это  наша  мать,  про  которую  тут
поется?"
   "Рахиль", - отвечаю.
   "Нет,  -  говорит,  -  это  в  древности  была  Рахиль,  а  теперь  это
таинственно надо понимать".
   "Как же, - спрашиваю, - таинственно?"
   "А так, - отвечает, - что это слово с преобразованием сказано".
   "Ты, - говорю, - смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь?"
   "Нет, - отвечает, - я это в сердце моем чувствую, что  крестует  бо  ся
Спас нас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем не ищем".
   Я еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:
   "Знаешь что, Левонтьюшко:  пойдем-ко  мы  отсюда  скорее  из  Москвы  в
нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне,  я  слышал,  там
ходит".
   "Что же: пойдем, - отвечает, - здесь, на Москве, меня  какой-то  нужный
дух больно нудит, а там леса, поветрие чище, и там, - говорит, - я слыхал,
есть старец Памва, анахорит совсем беззавистный и  безгневный,  я  бы  его
узреть хотел".
   "Старец Памва, - отвечаю со строгостию, - господствующей церкви  слуга,
что нам на него смотреть?"
   "А что же, - говорит, - за беда, я для того и хотел бы его видеть, дабы
внять, какова господствующей церкви благодать".
   Я его пощунял, "какая там, говорю, благодать", а сам чувствую,  что  он
меня правее, потому что он жаждет  испытывать,  а  я  чего  не  ведаю,  то
отвергаю, но упорствую на своем противлении и говорю ему самые пустяки.
   "Церковные, - говорю, - и на небо смотрят не с верою, а в  Аристотилевы
врата (*61) глядят и  путь  в  море  по  звезде  языческого  бога  Ремфана
определяют; а ты с ними в одну точку смотреть захотел?"
   А Левонтий отвечает:
   "Ты, дядя, баснишь: никакого бога Ремфана не было и нет, а  вся  единою
премудростию создано".
   Я от этого словно еще глупее стал и говорю:
   "Церковные кофий пьют!"
   "А что за беда, - отвечает Левонтий, - кофий боб, он был Давиду-царю  в
дарах принесен".
   "Откуда, - говорю, - ты это все знаешь?"
   "В книгах, - говорит, - читал".
   "Ну так знай же, что в книгах не все писано".
   "А что, - говорит, - там еще не написано?"
   "Что? что не написано?" - А сам вовсе уже  не  знаю,  что  сказать,  да
брякнул ему:
   "Церковные, - говорю, - зайцев едят, а заяц поганый".
   "Не погань, - говорит, - богом созданного, это грех".
   "Как, - говорю, - не поганить зайца, когда он  поганый,  когда  у  него
ослий склад и мужеженское естество  и  он  рождает  в  человеке  густую  и
меланхолическую кровь?"
   Но Левонтий засмеялся и говорит:
   "Спи, дядя, ты невегласы глаголешь!"
   Я, признаюсь вам, тогда еще ясно не разгадал, что  такое  в  душе  сего
благодатного юноши делалось, но  сам  очень  обрадовался,  что  он  больше
говорить не хочет, ибо я и сам  понимал,  что  я  в  сердцах  невесть  что
говорю, и умолк я и лежу да только думаю:
   "Нет; это в нем такое сомнение от тоски стало, а вот завтра  поднимемся
и пойдем, так оно все в нем рассеется"; но про всякий же случай я себе  на
уме положил, что буду с ним некое время идти молча, дабы показать ему, что
я как будто очень на него сержусь.
   Но только в волевращном характере моем нет совсем этой крепости,  чтобы
притворяться сердитым, и мы