ал.  Глафира  Васильевна   постояла,
поклонилась гробу и ушла бодрая, крепкая и успокоенная. Нервы ее окрепли,  и
страхи смело как рукой. Через два часа был вынос в церковь. Утро ободняло  и
перешло в красный и морозный день; готовился вынос;  собрался  народ  -  все
собралось в порядке; вдова снова  сошла  в  зал.  Священники  облачились,  у
чтецкого аналоя стоял Сид и молился, читая без книги: "Расторгнем узы  их  и
отвержем от нас иго их. Живый на небеси посмеется им  и  Господь  поругается
им". Сид был тих сам  и  точно  утешал  покойного  в  последние  минуты  его
пребывания в доме Гроб  подняли  и  понесли:  шествие  тронулось,  и  в  нем
оказался участвующим и Горданов. Он шел издали и не искал случая  подойти  к
Глафире.
     Вот и храм: небольшая сельская церковь переполнилась людьми и воздух  в
ней, несмотря на довольно высокий купол, стал нестерпимо густ;  солнце  било
во все окна и играло на хрусталях горящего паникадила, становилось не только
тепло, но даже жарко и душно, головы начинали болеть  от  смешанного  запаха
трупа, ладана, лаптя, суконной онучи и квашеной овчины. Чем долее,  тем  это
становилось несноснее, и когда при отпевании все наполнявшие церковь взяли в
руки зажженные свечи, Глафире  стало  казаться,  что  в  насыщающемся  дымом
воздухе как  будто  опять  что-то  носилось  и  веяло.  Привычные  головы  и
спокойная совесть еще кое-как переносили эту удушающую атмосферу, но Глафира
совсем была готова упасть. Она не раз хотела выйти, но боялась  выдать  себя
этим кому-то и в чем-то, а через несколько времени она  была  уже  до  такой
степени вновь подавлена и расстроена, что не понимала самых простых явлений:
сторож полез было по лесенке, чтоб открыть окно, но лесенка  была  плоха,  и
он, не долезши, упал. Глафире казалось, что это  так  и  следует.  В  народе
заговорили, что "он не пущает": ее интересовало, кто это "он".  В  отпевании
она только слышала возгласы: "Боже духов и всякие плоти", "паки  и  паки"  и
опять слова: "Боже духов и всякие плоти" и опять "паки и паки" и еще  и  еще
"Боже духов!" и "увы мне, увы, земля я и пепел; поношенье и прах",.  Ужасно,
тяжко, невыносимо до крайности: лоб  ломит,  силы  оставляют,  а  тут  вдруг
куда-то всеобщая тяга; в тесноте пред Глафирой расчистилось место: между  ею
и гробом уже нет никого, ее шлют, ей шепчут: подходите, идите проститься!
     Вокруг гроба пустое, свободное место: Глафира оглядывалась и увидала по
ту сторону гроба Горданова. Он как будто хотел ей  что-то  сказать  глазами,
как будто звал ее скорее подходить или, напротив, предостерегал не подходить
вовсе - не разберешь. Меж тем мертвец ждал ее лежа  с  закрытым  лицом  и  с
отпущением в связанных платком руках. Надо было идти, и Глафира сделала  уже
шаг, как вдруг ее обогнал пьяный Сид; он подскочил  к  покойнику  со  своими
"расписками" и начал торопливо совать ему в руки, приговаривая:
     - На, тебе, на; я добрый раб, я тебя прощаю!
     Сида потянули назад, но он не подавался и, крепко держась  одною  рукой
за край гроба, держал и тормошил  окостеневшие  руки,  пока  всунул  детские
записочки покойного, которые считал его "расписками".
     Горданов воспользовался этим моментом; он вскочил на ступень  катафалка
с тем, чтобы вынуть из рук  мертвеца  кощунственное  отпущение  Сида  и  тем
облегчить прощание Глафире, которая в эту же минуту поднялась на  ступень  с
другой стороны гроба. Но лишь только они выровнялись друг против друга,  как
платок, которым были связаны окоченевшие руки  покойника,  будучи  раздерган
Сидом, совсем развязался и мертвец пред глазами всех  собравшихся  в  церкви
людей раскинул наотмашь руки...
     - Это не я! Это он! - воскликнула Глафира, падая без чувств на пол.
     Ее подняли и понесли к дверям. Вынеся на воздух, ее посадили на  цоколе
и стали заботиться привести в чувство, а между тем погребение было  окончено
и могила зарывалась.
     Горданов в это время ни на минуту не отступал от Глафиры: он  зорко  за
нею следил и боялся ее первого слова, когда она придет  в  чувство,  и  имел
основание этого бояться. Новая  опасность  угрожала  ему  в  лице  маленькой
глухонемой  дочери  Синтянина,  которая,  стоя  здесь  же,  между  отцом   и
Ворошиловым, держала в руках хлыст Глафиры с  аквамариновой  ручкой.  Откуда
мог взяться в ее руках этот хлыст, бывший  с  Гордановым  в  лесу  во  время
убийства и там же невозвратно потерянный и занесенный снегом?
     Горданов терял самообладание, заметив, что глухонемая смотрит  на  него
как-то не только особенно, но даже, неуместно пристально, и вдруг начинает к
нему приступать.
     - Чего ей нужно? Что такое она хочет сделать?
     Он невольно попятился назад, а глухонемая, делая знаки отцу и показывая
на Горданова, подавила пуговку в ручке хлыстика и, выдернув оттуда  потайной
трехгранный стилет, бросила хлыст и стилет к ногам Горданова.
     - Господи, трехгранная рана открыта! - воскликнул Ворошилов, поднимая и
показывая трехгранный стилет, на котором кровь засохла вдоль всех граней.  -
Это, если я не ошибаюсь, вещь вдовы покойника.
     - Нет, нет, это не моя вещь, - простонала, приходя в чувство,  Глафира.
- Это... это... - продолжала она, отодвигаясь от Горданова, -  я  это  давно
отдала.
     - Кому-с?
     - Ему. - Она указала на Горданова.
     Ворошилов вынул из кармана сложенный лист бумаги и, подавая его  одному
из главных следователей, проговорил:
     - Вы здесь изволите увидать полномочия, по которым я прошу  вас  сейчас
же арестовать и отослать в острог вдову Бодростину  и  господина  Горданова.
Горданов и Глафира только переглянулись.
     - Вы Карташов? - прошептал следователь.
     - Да, тот, о ком здесь пишется
     - Ваше требование будет исполнено. Взять их!
     Глафира и Горданов были арестованы, а Ворошилов, или Карташов, обратясь
к унылым мужикам, проговорил:
     - Молитесь Богу, ребята, правда будет открыта!
     - Подай, Господи, - дохнула толпа  и  начала  благодарно  креститься  и
окружать со всех сторон глухонемую девочку, которая дрожала и искала глазами
мачеху.


ЭПИЛОГ

     Происшествие на похоронах  получило  быстрейшую  огласку.  За  эффектом
этого события были позабыты и схороненная Лариса,  и  заключенники  Форов  и
Евангел, а целая масса мелочей  остались  вовсе  незамеченными.  Так,  между
прочим, прошла незамеченною смерть старика Сида, который,  переживая  своего
Ирода и увидав поношение Иродиады, упился на кухне  вином  и,  идучи  домой,
сбился с дороги и попал в конопляную копань, где и  захлебнулся.  Незаметным
остался даже и сам Горданов, который был арестован уже не домашним  арестом,
а взят в заключение. Везде только ходила басня о мертвеце и в ней полагалась
вся суть. Эту весть едва одолевал новый слух, что Карташов,  или  Ворошилов,
оказавшийся  контр-фискалом  генерала,  к  которому  являлась  в  Петербурге
Глафира, был немедленно отозван, и с ним уехал и  его  землемер,  в  котором
крестьяне признали  слесаря  Ермолаича,  бывшего  в  положайниках  у  Сухого
Мартына, когда добывали живой огонь.
     Вслед за этою вестью быстро следовала  другая:  Горданов  был  отчаянно
болен в тюрьме, говорили, что  у  него  антонов  огонь  в  руке  и  что  ему
непременно будут ампутировать руку.
     Это тоже была истинная правда: Горданов действительно был сильно  болен
и в первый же день ареста требовал  ампутации  пораженной  руки.  Ввиду  его
крайне болезненного состояния  допросом  его  не  обременяли,  но  ампутацию
сделали. Он был тверд и, пробудясь от хлороформа  после  операции,  спокойно
взглянул на свою  коротенькую  руку.  Ввечеру  острожный  смотритель  сказал
Горданову, что его  непременно  хочет  видеть  Ропшин,  Горданов  подумал  и
сказал:
     - Пусть придет.
     Явился Ропшин и с первых же слов сообщил, что он  с  величайшим  трудом
нашел к нему доступ чрез подкуп.
     - В чем же дело? - спросил  Горданов.  -  Сообщите  скорее:  мне  много
нельзя говорить.
     Ропшин стал советовать не выдавать Глафиру Васильевну.
     - Вам от этого не будет легче,  -  говорил  он,  -  между  тем  как  вы
погубите Глафиру Васильевну... вам некому будет помочь ни одним грошем.
     - Вы правы... что же далее?
     -  Вы  знаете,  что  Глафире  Васильевне  теперь  одно  средство:  чтоб
опровергнуть все подозрения в соучастии с вами...
     - Она даст доказательства, что находится в соучастии с вами, -  перебил
Горданов.
     - Да, она выйдет за меня замуж.
     - Желаю вам с нею счастья,
     - Покорно вас благодарю; но дело в том, что мне нужно знать, могу ли  я
рассчитывать на вашу скромность, если предложу вам за это...
     - Сколько?
     - Пять тысяч.
     - Мало.
     - Извольте, десять.
     - Хорошо, а деньги с вами?
     - Нет, да вам и нельзя  беречь.  Я  их  вам  дам,  когда...  все  будет
кончено.
     - Надуете.
     - Я могу думать то же самое относительно вас.
     - Меня? Нет, я не вы и не ваша  невеста:  у  меня  есть  моя  каторжная
совесть, и вы можете сказать вашей будущей жене, что я ее не погублю  -  она
поверит. Но я хочу ручательства, что я не буду забыт.
     - Вы будете иметь доказательства, что о вас помнят.
     И Ропшин сдержал свое слово: через  день  он  снова  купил  свидание  с
Гордановым и сообщил ему, что Ворошилова  немедленно  отзовут,  арестованных
крестьян выпустят и все обвинение ляжет на одного  Висленева,  который,  как
сумасшедший, невменяем.
     - Это хорошо, - сказал Горданов.
     И в тот же день,  сделав  над  собою  усилие,  больной  дал  показание,
которым от всего выгораживал себя и Глафиру и  требовал  к  себе  прокурора,
чтобы представить  доказательства,  что  он,  Горданов,  сам  был  такая  же
полномочная  особа,  как  и  Карташов,  или  Ворошилов,  и  вмешан  в   дело
единственно по интриге, потому что наблюдал за ними.
     Столь неожиданное показание это опять все наново переплетало и  путало,
но гордиев узел внезапно рассекся смертью; ночью того же дня, когда Горданов
открылся в качестве наблюдателя за  наблюдателями,  ему  внезапно  сделалось
хуже и к утру другого дня  он  был  бездыханен.  Врач  заключил,  что  Павел
Николаевич умер от антонова огня, а в городе утверждали, что он был отравлен
для того, чтобы не открыл ничего более. Истину же знали два человека: Ропшин
да острожный смотритель, которому лояльный  Генрих  честно  сообщил  деньги,
обещанные Горданову.
     Со смертью Горданова дело приняло еще  новый  оборот:  теперь  во  всем
выходил виновным один сумасшедший Висленев, который нимало и не оправдывался
и оставался совершенно равнодушным к своей судьбе. Он, впрочем, по-видимому,
не ясно сознавал, что с ним делали, и ничем  не  интересовался.  Являясь  на
допросы, он то нес свой вздор и выставлял себя предтечей других сильнейших и
грозных новаторов, которые, воспитываясь на ножах, скоро придут с ножами  же
водворять свою новую вселенскую правду;  то  вдруг  впадал  в  какой-то  раж
покаяния и с азартом раскрывал  все  тайники  своей  души,  и  с  неуместною
откровенностию рассказывал истинную правду обо всем, что он перенес в  своей
жизни от разных коварных людей и в особенности от Глафиры и от Горданова. Он
со слезами на глазах уверял, что эти люди были в злом между  собою  заговоре
на жизнь Бодростина и его, Висленева, обращали в свое  орудие;  но  все  эти
последующие  сознания  Жозефа  уже  не  имели  значения  после  первых   его
заносчивых показаний, которые, в связи со странным  его  поведением,  только
укрепили за ним репутацию умопомешанного;  и  он,  наконец,  был  официально
подвергнут освидетельствованию. При этом акте Жозеф  снова  проговорил  все,
что знал, утверждая, что он хотел жениться на Бодростиной и что этому нимало
не мешало то, что он уже женат,  но  что  Глафира  его  предала,  ибо  имела
намерение выйти за Горданова, и непременно за  него  выйдет.  Но  когда  ему
сказали, что он ошибается и что вдовы Бодростиной более уже  не  существует,
потому что она на десятый день после смерти Михаила Андреевича  вышла  замуж
за Ропшина, а Горданов умер, то Висленев, нимало этим не смутясь, отвечал:
     - Вот, видите, какая, однако, Горданов каналья: он умер, а между тем он
меня научал идти к скопцам денег просить.
     За все эти заслуги Жозеф был  официально  признан  сумасшедшим,  и  как
опасный сумасшедший, совершивший в  припадке  безумия  убийство  Бодростина,
посажен в сумасшедший дом, где он и будет доживать свой доблестный  век.  Он
здоров, и хотя имеет вид утопленника, обладает, однако,  хорошим  аппетитом.
Что касается до его  умственной  стороны,  то  хотя  сумасшествие  Висленева
засвидетельствовано самым неопровержимым образом формальными  актами,  -  но
все люди, близко знавшие этого героя, находят, что он теперь точно таков же,
каков был во всю свою жизнь, из чего  многим  и  приходит  на  мысль  делать
вывод, что  главнейшее  несчастие  Жозефа  заключается  в  несвоевременности
освидетельствования его рассудка.
     Так завершилось дело, на сборы к которому потрачено столько  времени  и
столько подходов, вызывавшихся взаимным друг  к  другу  недоверием  всех.  и
каждого. Актеры этой драмы в конце ее сами  увидали  себя  детьми,  которые,
изготовляя бумажных солдатиков, все  собираются  произвесть  им  генеральное
сражение и не замечают, как время уходит и зовет их прочь  от  этих  игрушек
безвестно где-то погибающих в черной яме.
     Остается сказать, что поделалось с другими  действующими  лицами  этого
рассказа.
     Месяцев пять спустя после убийства и ряда смертей, заключивших  историю
больших, но неудавшихся замыслов Горданова и Глафиры,  часов  в  одиннадцать
утра раннего великопостного дня, по одной из  больших  улиц  Петербурга  шла
довольно скорыми шагами молодая женщина в  черной  атласной  шубе  и  черной
шляпе. Она  часто  останавливалась  против  надписей  об  отдающихся  внаймы
квартирах, читала их и опять, опустив на лицо вуаль,  шла  далее.  Очевидно,
она искала наемной квартиры и не находила такой, какая ей была нужна.
     Сзади ее, невдалеке, шел человек, по походке и бодрости  которого  тоже
надо было полагать, что он еще не начал  стариться,  хотя  голова  его  была
почти наполовину седа и вдоль каждой щеки лежали по две глубокие морщины.
     Когда оба эти лица поравнялись  и  мужчина  равнодушно  опередил  даму,
последняя слегка вздрогнула и, сделав несколько ускоренных шагов, произнесла
немного взволнованным голосом:
     - Андрей Иванович!
     - Александра Ивановна! Вы ли это? - воскликнул на этот зов Подозеров.
     - Как видите, я сама, - отвечала Синтянина.
     - Откуда вы?
     - Теперь из Москвы, а в Москву прямо из своего хутора,
     - Зачем же вас Бог принес сюда?
     - Зачем? мой муж очень болен, - и она при  этом  рассказала,  что  пуля
старика Синтянина, все более и более опускаясь,  стала  так  невыносимо  его
беспокоить, что он непременно хочет, чтоб ему ее вынули.
     - И мы, - добавила она, - третьего дня приехали сюда.
     - Только третьего дня?
     - Да, мы еще живем в гостинице, и я ищу квартиру.
     - Квартиру ищете! Позвольте мне вам помочь.
     - С удовольствием позволяю: я в этом городе как  в  лесу,  и  если  вам
ничто не мешает мне пособить, то вы сделаете мне большое одолжение.
     Подозеров, разумеется, уверил ее, что у  него  теперь  никаких  срочных
заданий нет, да хотя бы и были, то он не мог бы  ими  заниматься  при  такой
радости, какую составляет для него встреча со старыми друзьями,
     - Квартир мы  тоже  не  станем  ходить  высматривать,  потому  что  это
напрасная трата сил и времени, а вы и без того, кажется, устали.
     - Это правда.
     - Ну, вот, видите ли. Мы сейчас зайдем в  такую  контору,  где  нам  за
небольшую плату доставят все сведения о свободных квартирах в той местности,
где вы хотите.
     - Я хочу здесь, вот в этом квартале.
     - Непременно здесь?
     - Да, непременно здесь  или  вблизи  отсюда,  потому  что  здесь  живет
хирург, который будет делать операцию моему мужу.
     - Разве это уж решено?
     - Да, решено; вчера у нас уже были три известные оператора.
     - И что же: они находят операцию возможной?
     Александра Ивановна пожала плечами, вздохнув тихо, проговорила, что она
не знает, что  и  думать  об  их  ответах:  один  говорит  "нельзя",  другой
утверждает, что "можно", а третий сомнительно трясет головой.
     - Но Иван Демьянович, -  добавила  она,  -  разумеется,  склоняется  на
сторону того, который обещает ему вынуть пулю, - и вот потому-то мы и  хотим
поселиться поближе к тому доктору.
     - И прекрасно: я тоже живу здесь по соседству,  и  хоть  небольшая  вам
будет во мне помощь, а все-таки могу пригодиться.
     - Еще бы, и очень даже.
     В это время они вошли в контору, получили  несколько  адресов  и  через
полчаса наняли небольшую, но очень уютную  квартиру,  по  средствам,  какими
располагала Синтянина.
     - Теперь вы, конечно, не откажетесь проводить меня до дому  и  посетите
моего старика?
     -  Непременно,  непременно,  и  с  большим  удовольствием,  -   отвечал
Подозеров. - Я Ивану Демьяновичу очень признателен.
     - Mersi; он тоже очень будет рад  вас  видеть:  он  даже  вчера  о  вас
вспоминал. Ему хотелось взглянуть на Петербург, а главное, что ему  хотелось
достать себе хороший образ Христа, и он все говорил,  что  вот  вы  бы,  как
любитель искусства, могли б ему помочь в этом. Но что же вы сами: что  вы  и
как вы?
     Подозеров сдержал вздох и, закусив слегка нижнюю губу, отвечал,  что  -
ничего; что он чувствует себя как должно и как можно чувствовать себя на его
месте.
     - Я думаю, смерть Лары вас ужасно поразила? Я долго не решалась послать
Кате депеши; но было совершенно необходимо вызвать ее к арестованному мужу.
     - Да; скажите на милость, что это за дело у Филетера Ивановича?
     - Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил,  болтал
свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах
другой, и наконец попал в возмутители. Но  теперь,  говорят,  дело  уже  .не
совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что с ва-
ми? вы уклоняетесь от ответа.
     - Мне хорошо.
     - Счастливый человек и редкий: вам всегда хорошо.
     - Да, почти всегда: я занят, работаю, ем в поте лица хлеб мой, а работа
- превосходный врач.
     - От чего, от какой болезни?
     - От всех душевных болезней.
     - Значит, они еще не прошли?
     - Что ж дивного: я человек, и на мне тоже тяготеют тяжести жизни.
     - Теперь вы снова свободны, - проговорила, не подумав, Синтянина.
     - Я всегда  был  свободен,  -  поспешно  ответил  Подозеров,  и  тотчас
добавил: - Если я искал развода, то  делал  это  для  спокойствия  Лары,  но
отнюдь не для себя.
     Синтянина на него посмотрела и сказала:
     - Я так и думала.
     - Конечно-с, на что же мне это было? я не веду моей родословной  ни  от
каких славных  гусей:  я  не  граф  и  не  князь,  чтобы  быть  шокированным
поведением жены.
     - Вы Испанский Дворянин.
     - Не знаю, но знаю, что меня замарать никто не может, если я  сам  себя
не  мараю.  Притом  же,  если  для  чьего-нибудь  счастия  нужно,  чтобы  мы
отступились от этого человека, то неужто тут еще есть над чем раздумывать? Я
не могу быть спокоен, если я знаю, что кого-нибудь стесняю собою, и удалился
от жены, желая покоя своей совести,
     - А теперь вы покойны?
     - Конечно, мне уже более нечего терять. Генеральша задумалась  и  потом
проговорила:
     - Зачем же все только... терять? Жизни должно быть еще много впереди, и
вы можете что-нибудь "найти" и не потерять.
     - Перестанем об этом.
     - И впрямь я не знаю, о чем говорю, - и с этими  словами  она  вошла  в
свой нумер, где был ее больной муж.
     Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле,  меж  тем
как закутанные  байковым  одеялом  ноги  его  лежали  на  друго