Кто же это видел?
     - Никто кроме меня не видал.
     - Ну так и иди с господом богом, -  отпусти  баб  и  займися  сам  один
каким-нибудь делом посерьезнее, а на это и язык прикуси.
     - Хорошо, -  отвечал  Аллилуй,  -  дай  мне  чепурушечку  выпить,  и  я
взаправду послушаю тебя - прикушу язык.
     Дьячиха налила ему чепурушечку, и Аллилуй подкрепился и пошел  опять  к
храму, а жена его тоже, поправясь маленькой чашечкой, вышла вместе с  ним  и
отправилась к учрежденной вдовице - звать ее "знаменито". Тут они тоже между
собою покалякали и когда вышли вдвоем, имея при себе печать на знаменования,
то Аллилуева жена на половине дороги к дому вдруг  услыхала  ни  на  что  не
похожий удар в несколько  младших  колоколов  и  тотчас  же  увидала  людей,
которые бежали к колокольне и кричали: "Аллилуй разбился!"
     Несчастная женщина бросилась туда и нашла  своего  мужа  простертым  на
земле и при последнем издыхании: он лежал не дыша, с закатившимися  под  лоб
глазами и с окровавленным ртом, из которого торчал синий кусочек закушенного
зубами языка.
     Дело произошло  так,  что  Аллилуй,  не  желая  более  видеть  неловких
деревенских баб, пошел исполнить другую работу и хотел  очистить  засиженные
птицами колокола; он делал это, держась за  веревочки  и  стоя  сапогами  на
перилах, с  которых  он  покачнулся,  упал  и  разбился  до  смерти.  Пришел
священник, отец Ипполит, по фамилии Мирдаров, - дал Аллилую  так  называемую
"глухую исповедь", а потом положил ему в рот причастие и тут же сразу прочел
ему и отходную.
     Все это было делом непродолжительным, но и химический закон  в  деже  с
растворенною мукою тоже не  медлил  и  совершал  безостановочно  свое  дело:
назначенное для благовещенских просфор тесто ушло из дежи и  расползлось  на
полу. В него только ноги  перепачкали  люди,  принесшие  Аллилуево  тело,  а
просфор печь было не из чего... Весь  приход  остался  без  просфор,  а  это
составляло случай в жизни крестьян небывалый, потому что у нас все были люди
набожные и ни один крестьянин не выходил сеять без  того,  чтобы  у  него  в
"севалке",  то  есть  в  круглой  лубочной  коробке  с  зернами,   не   было
благовещенской просфоры.
     Теперь же первый раз приходилось сеять без  просфор,  а  это  добра  не
обещало. Притом случай с бабой-дулебой, которая просунулась в  алтарь,  тоже
огласился: Аллилуева жена, когда стала  в  голос  "причитать"  над  мужниной
могилой,  выдала  всенародно  всю  тайну  своего  пагубного  самовластия   и
раскричала на весь крещеный мир, что муж ее Аллилуй был человек праведный  и
не хотел утаить, что "дулеба" в алтарь просунулась,  а  она  его  отвела  от
этого, и за то господь покарал ее праведно: взял от нее совсем к себе на тот
свет Аллилуя.
     Тут, узнав этакую вещь от Аллилуевой  жены,  ахнуло  к  все  приходское
христианство, и были такие мнения, что бабу-дулебу надлежит убить за то, что
она "в елтарь сунулась"; но дулеба, к счастию,  скоро  об  этом  услыхала  и
хорошо собою распорядилася, потому что пристала  к  беглым,  проходившим  "в
вольный Николаев град",  бывший  тогда  для  многих  русских  людей  "градом
убежища". Этим дулеба спасла людей  от  греха,  а  себя  от  преждевременной
смерти. Во всяком же случае люди были окончательно обескуражены как тем, что
у них в приходе "баба в  елтарь  вскочила",  так  и  тем,  что  после  этого
пришлось сеять без просвир, - даром это в судьбах мира пройти не могло, -  и
предчувствия, что год предстоит "голодный", стали переходить в уверенность.
     О том, что предстоящее лето может принести хороший урожай,  с  мужиками
нельзя было и спорить: они веровали, что год будет  голодный,  и  не  хотели
сеять ни овса, ни гречи, ни проса.
     - Для чего сеять, когда все пропадет, и семян не сберешь!
     В нескольких господских имениях такое упорство крестьян было  -  строго
наказано; но  мужики  претерпевали,  но  не  сеялись;  кое-где  они  "скрыли
семена", побросав их в мешках в картофельные ямы или овины, или  спустили  в
подполья изб и в другие скрытные места.
     Мой отец к крутым, понудительным мерам не обращался, то есть "людей  не
стегал", как говорили мужики, но он настоял на  том,  что  крестьяне  должны
были вспахать свои участки земли в яровых клипах и засеяли их  выданными  им
заимообразными семенами, с обязательством возвратить семена  из  урожая.  Но
возвращать было не из чего: просфоряное тесто ушло недаром - никакого урожая
не было. Все посеянное - пропало.
     И как пропало! с какою-то злою ирониею  или  с  насмешкою,  "точно  шут
сшутил".
     Взошло все густо и сильно, всклочилось так, что уже на Юрьев  день  (23
апреля), когда скот выгнали первый раз с образами в поле, земля была  укрыта
сплошною рослою зеленью, - и зелень была такая ядреная,  что  ею  не  только
наедались досыта тонкогубые овцы, но и коровы  прибавили  от  себя  удоя.  К
Вознесеньеву дню грач в темно-синих озимых  зеленях  прятался,  и  сообразно
тому "князем восходил" брошенный "в  грязь"  овес  и  поднимались  из  земли
посеянные злаки, как вдруг в то время, когда наступила пора  рассаживать  на
грядах выращенную в рассадниках капусту, стали слышаться жалобы, что  "стало
сушить". Рассаду и другие огородины "отливали  водой",  которую  таскали  на
себе в худых ведрах бабы, а ребятишки в кувшинчиках; но "было не отлиться" -
сушь "лубенила землю", и послышалось ужасное слово:
     - Сожгло!..
     Тут, увидев беду, "ударились к богу", начали "звать попов и служить  на
полях молебны".
     Каждый день молебствовали и выносили образа, то на озимые хлеба, то  на
яровые, но засуха стояла безотменно.
     Стали обращаться к колдунам и знахарям - к доморощенным мастерам черной
и белой магии, из которых одни "наводили" что-то наговорами  и  ворожбою  на
лист глухой крапивы и дули пылью по ветру, а другие выносили откуда-то  свои
обглоданные избенными прусаками иконки в  лес  и  там  перед  ними  шептали,
обливали их водою и оставляли ночевать на дереве, -  но  дождя  все-таки  не
было, и даже прекратились росы, Беда становилась неминучею...  Провозглашено
было "покаяние" и объявлен запрет на всякие удовольствия и радости.
     Веревки на вислых качелях, на улице, закинули вверх, чтобы не качалися;
не позволяли девкам "водить танки" и  "играть  (петь)  песни";  били  ребят,
которые играли в казанки и в свайку. Только один пастух, "косолапый Фонька",
имел право "вызывать на дудке", но и его самодельная липовая дудка,  вызывая
коров, издавала слишком унылые и  неприятные  звуки:  это  заметили,  должно
быть, сами коровы и не шли на вызов косолапого Фоньки,  потому  что  он  уже
давно их обманывал - и выгонял их на поле, на котором им нечего было взять.
     В народе стало усиливаться мрачное озлобление:
     мужья ни за что и  ни  про  что  били  жен,  старики  обижали  ребят  и
невесток, и все друг друга укоряли хлебом, и один на другого  все  призывали
"пропасть": "О, нет на вас пропасти!"
     Явилась  и  она,  явилась   "пропасть"   -   совершилось   общественное
преступление.

III

     Пришел откуда-то "незнамый человек"; переночевав у мужичка, он послушал
рассказов о горе-злосчастии от бездождия и сказал, что он это дело знает,  -
что в этой беде попы не помогут, а надо выйти в  поле  с  зажженной  свечой,
сделанной из сала опившегося человека, "схороненного на распутье дорог,  без
креста и без пастыря".
     "Незнамый человек" был запаслив, и в сумке  у  него  как  раз  оказался
огарок такой свечи, какая требовалась. Прежде она была у него длинная, но он
ее уже "пожег во многих местах", где было такое же бездождие, и везде  будто
там "дожди пролили".
     Захожему собрали с мира  яиц  и  шесть  гривен  денег  и  пошли  с  ним
"молитвить" на поле ночью.
     Он "читал Отчу" и еще какую-то молитву, и  "махал  навкрест"  зажженной
свечой из человечьего сала, и велел к утру ждать росы, а "со полден тучи", -
но только чтобы "ей не мешать", а то она может поворотить в другую  сторону.
Затем этот человек тут же и ушел темной ночью.
     Росы к утру не было,  но  о  полднях  небо  потемнело  и  начало  будто
тучиться. Вскоре и в самом деле за Долгим  лесом,  принадлежавшим  соседнему
имению, стало густеть и появилась туча, но какая-то  удивительная:  вышла  и
стала на одном месте и дальше не двигалась.
     Три мужика, бывшие на поле, долго не могли понять причину, почему  туча
не шла далее, но, наконец, догляделись и поняли.
     Этому виноват был Егор Кожиен - шорник, который ходил  по  деревням  со
своею работою. Он был хороший мастер и отлично шил шлеи и хомуты, но человек
был необстоятельный, и на выработанные деньги  пьянствовал  иногда  с  таким
великим усердием, что пропивал с себя все,  и  внутри  себя  утрачивал  весь
разум, и тогда страдал от разнообразных страхов, беспокойно  разыгрывавшихся
в его воспаленном мозгу.
     Более  всего  пьяного  Кожиена  преследовал   "черный   бык",   который
обыкновенно стремился на него откуда-то издалеча и все хотел поднять его  на
рога и перекинуть через свою спину в тартарары.
     Увидав этого хронически преследовавшего врага, Егор Кожиен сейчас же от
него бежал куда глаза глядят, но бык вдруг неожиданно опять появлялся  перед
ним впереди, и тогда Кожиен останавливался в ужасе, трясяся, махал руками  и
кричал: "Тпружи! тпружи!" Если ему удавалось увернуться, то  он  бросался  в
противоположную сторону, а как и там тоже появлялся тот же самый призрак его
больного воображения, то шорник метался по полям из стороны в сторону до тех
пор, пока где-нибудь бык его настигал, и тогда Кожиен старался уж  только  о
том, чтобы пасть ему между рогами и обхватить руками его за шею.
     Это было отчаянное, но единственное средство спасения, которое  уже  не
раз избавляло Кожиена от смерти на рогах чудовища. Как он, бывало, заляжет у
быка между рог, так тот его носит на, голове, пока измается, и тогда сбросит
его на землю, а сам убежит, а Кожиен  после  выспится,  чувствует  себя  как
после качки на море, и "кунежится" -ищет, чтобы его пожалели: "Преставьте, -
просит, - меня либо к матери божией - она мне заступница,  либо  пойдемте  в
кабак - мне целовальник в долг даст".
     Его находили недостойным вести к образу и обыкновенно отводили в кабак,
где он опохмелялся у знакомого целовальника и поправлялся.
     То же самое заходило у него и теперь, когда его приметили  в  поле  три
мужика, наблюдавшие тучу за Долгим лесом. Егор в ужасе бежал от своего  быка
и махал на него руками, крича: "Тпружи! тпружи!"
     Он бежал теперь как раз против тучи, и ни к кому  прямее,  как  к  ней,
относились его отгоняющие крики и жесты, и... его не стало.
     О ту пору, как с Кожиеном это в последний  раз  сделалось,  на  том  же
поле, где был он и три мужика,  случились  еще  две  небольшие  крестьянские
девочки, которые пришли на заросшую межу ломать полынь для веников.  Завидев
скакавшего и кричавшего Кожиена, девочки испугались и  залегли  в  полынь  и
видели, как Кожиен упал на межу и как к  нему  тут  же  вскоре  подошли  три
мужика и подняли его и старались поставить его на ноги, но он не становился,
а плакал и голосил: "Ведите меня к божией матери!" Тогда третий  мужик  взял
Кожиена за ноги, и все втроем сии шибко пронесли его в лес, где  есть  густо
заросший овраг, и там сразу произошло какое-то несогласие, и Кожиен навздрых
закричал: "За что меня лобаните?.." И с тем все утихло, а  потом  мужички  к
ручейку спустились и у того ручья мыться стали.
     Перепуганные же девчонки  все  на  меже  в  полыни  сидели  до  вечера,
притаившись  как  зайчики,  и,  сами  себе  не  могли  сказать  -  чего  они
испугались; а когда солнце стало заходить за  тот  самый  лес,  куда  унесли
Кожиена "лобанить",  -  девчонкам  сделалось  "еще  больше  ужасно",  и  они
выскочили и бросились бежать в деревню без веников, за что  их  встретили  с
строгостью - оттрепали за косы и пообещали еще  "выдрать  крапивою",  отчего
они и умолкли, чтобы не навлечь на себя чего-нибудь еще худшего.
     Так Кожиена бык забодал и на рогах забросил.
     С той поры уже никто и нигде не видал шатающегося шорника  Егора,  -  и
как не нужен был ему паспорт, так не нужна была ему и могила;  но  в  память
его были совершены некоторые немаловажные дела.

IV

     У нас на  чищобе,  недалеко  за  гуменником,  стоял  дрянной  сараишко,
который называли "старым половнем", хотя  он  никогда  никакого  "гуменного"
назначения не исполнял и даже для него не годился.
     Сараишко этот сгородили для себя смоленские  "копачи",  или  "грабари",
приходившие выкорчевывать пни от сведенного  на  этом  месте  леса.  Копачи,
окончив свою работу, ушли, а  огороженный  ими  дрянной  сараишко  оставался
неразобранным, может быть потому, что дрянной материал, из которого  он  был
сколочен, не стоил и разбора.
     Крыша сарая давно вся сотлела и просетилась, воротища упали и висели на
одной "пятке", и никто в  этот  сарай  не  ходил,  кроме  солдатки  Наташки,
которую, впрочем, велено было гонять отовсюду. И вдруг в одну ночь этот  так
называемый "старый половень" сгорел, как свечка!
     Было тихо и темно, и вдруг в то самое  время,  когда  мы  поужинали,  -
значит, часу в одиннадцатом,  -  небо  озарилось  теплым  и  очень  приятным
желтовато-розовым светом.
     Сначала всем показалось, что это будто так восходит  "рыжая  луна",  но
оказалось, что это старый половень горит.
     На пожар успели сбежаться многие,  но  половня  не  растаскивали  и  не
заливали, так как отец считал его ничего не стоящим; но хозяину, однако, был
интерес узнать: отчего могла загореться эта необитаемая и никому  не  нужная
постройка?
     Думали сначала на цыган или на поляков, но ни цыган, ни  поляков  нигде
не видали; потом падала мысль на поводырей слепого  Нефеда,  которые  курили
трубку, но Нефед и его  слепой  товарищ  и  их  поводыри,  оказалось,  "пели
Лазаря", где-то далеко у чудотворца на празднике, и тогда староста  Дементий
- старовер и врат курения - подал мысль, что не виновен ли в этом кто-нибудь
из молодых "трубокуров", и это первое подозрение Дементий обобщил с  другими
известными ему подозрениями насчет  маленькой  солдатки  Наташки  -  шустрой
бабенки с огромным renommee  {Репутация  (франц.).}  всесветной  куртизанки,
из-за которой в деревне было  много  беспорядка  не  только  между  молодыми
людьми, но и между старыми.
     Дементий  Васильич  непременно  хотел   по   этому   случаю   "кое-кого
взбрызнуть" или "пострекать", до чего он, как коренной  "начальник"  старого
фасона, был большой любитель; но когда он  захотел  "пострекать"  кучерявого
сиротинку Вукола, то отколь ни возьмись появилась сама  солдатка  Наташка  и
закричала:
     - Не смей трогать Вукошку - это не он... я видела, кто половень сжег.
     И Наташка вдруг, не обинуясь, назвала трех самых обстоятельных хозяев в
деревне...
     И те были призваны и повинились, что они действительно были  в  "старом
половне"  со  свечой  из  Кожиенова  сала   и,   вероятно,   как-нибудь   по
неосторожности, и проч.
     Дело было уже не в том, как они заронили огонь  в  половне,  а  в  том:
отчего было произнесено упоминовение о "свече из Кожиенова сала"?
     Все это сейчас же окутал густой мрак самой тщательно скрываемой  тайны:
отец взял всех трех мужиков к себе в кабинет и заперся с ними на ключ вместе
со старостою Дементием. И о чем они там говорили  -  никто  не  слышал;  но,
конечно, все отлично знали, в чем это дело, и обстоятельнее всех исследовали
его именно женщины, имевшие  смелость  спуститься  на  самое  дно  глубокого
оврага в Долгом лесу, и там под  хворостом  и  сухою  листвою  прошлогоднего
листопада  рассмотрели  сильно  разложившийся  труп,  который  вся   деревня
единогласно  признала  за  труп  шорника  Кожиена.  Из  Кожиенова  тука  все
"нутреное сало" было  уже  "соскоблено",  и  из  него,  по  всем  вероятиям,
наделано достаточное количество свеч, сожженных в разных местах, может быть,
с подобным же результатом, как случилось и у нас в половне.
     Тогда отец увидел, что дело может принять  очень  серьезный  оборот,  и
поехал к соседу, которому принадлежал  Долгий  лес.  Помещик  этот,  старик,
бывший когда-то моряк и капитан второго ранга,  жил  нелюдимо  в  сообществе
трех крепостных женщин,  вместе  с  которыми  и  сам  состоял  под  надзором
четвертой, которая дирижировала весь круг его жизни. Событие в  Долгом  лесу
вывело  моряка  из  его  зависимого  состояния  и  подвигло  к   собственной
инициативе, по которой он условился с, отцом так, чтобы: есть или нет в лесу
убитый - о том им обоим благородно и чинно ничего не знать, и кто такой  там
есть - этого не разыскивать, а  для  освежения  чувства  в  людях,  которые,
очевидно, очень набожны, но только не знают, что им делать, - пригласить  из
трех сел трех священников... и сделать это  как  бы...  при  опасно  больном
консилиум... Отслужить соборне три молебна - в саду, на лугу и  на  поле,  и
быть всем вместе, дворянам и мужикам... и потом - угощение,
     Отец  на  это  согласился,  и  все  предположенное  к  исполнению  "для
освежения чувств в  народе"  должно  было  происходить  "на  общих,  межах",
по-соседски, но "выход" должен был быть от нас и у нас же быть  "консилиуму"
и угощению.
     - Так как у вас, - сказал отцу моряк, - есть дома законная супруга, а у
меня на этот счет одно беззаконие.
     И торжество было отправлено у нас. Приглашен был еще один сосед,  майор
Алымов, тоже холостяк и с "репутацией",  но  молодой  по  летам,  говорун  и
щеголь довольно дурного тона. Капитан второго ранга, вероятно, нехорошо  был
о нем наслышан и не хотел с ним сближаться; ему даже неприятно  было  стоять
рядом с майором за молебном, и Алымов это заметил и "начихал  на  него":  он
отошел от горделивого моряка и, переступя поближе к дьячкам стал задувать  -
с ними вместе не в такт, но очень громким и звонким, голосом:  "Даждь  дождь
земле алчущей, спасе!" Раз от раза он все  хватал  это  смелее  и  громче  и
очень"этим угодил и крестьянам и духовенству, с; представителями которого он
еще более сошелся за столом, где опять несколько раз поднимался и пел:
     "Даждь дождь земле алчущей, спасе!" Этим Алымов ввел у нас  прошение  о
дожде в такое распространение, что после у нас в  доме  все  по  целым  дням
пели: "Даждь дождь земле, спасе!" Но больше  всех  в  этом  упражнялась  мы,
дети: мы в своем молитвенном напряжении  даже  превзошли  старших  тем,  что
устроили себе из няниных фартуков ризы,  а  из  свивальников  орари,  и  все
облачились да пели: "Даждь дождь". Нам это очень нравилось, но  прислуге  мы
надоели, и служение наше было расстроено тем,  что  нянька  отобрала  у  нас
облачения и сказала:
     - Полно дьячить! теперь уже никому  и  дождь  не  нужен:  настала  пора
убирать, а убирать нечего: голодный год пришел уже!
     Это было для нас ужасное открытие! Мы и не заметили, что он уже пришел.
Когда же это случилось? Мы все еще просили "отвратить праведный гнев, на  ны
движимый", и напитать людей, "яко же птицеми онеми", а тут уже все  кончено:
готово созревшее поле, на котором "стоит колос от колоса так, что не слыхать
человеческого голоса, а сжатый сноп от снопа - день езды".
     Пришел голодный год! "Съедим, что  зародилось,  и  умрем",  -  говорили
мужики и пекли еще из новины  лепешки  и  наварили  к  успенью  браги,  а  с
богородичного рождества некоторые несмело  стали  отлучаться...  Спросите  -
куда? Сначала был еще стыд в этом сознаваться - отлучки эти скрывались: люди
уходили из села и возвращались домой  в  потемочках,  "чтобы  сумы  не  было
видно", - но голод и нужда возрастали, и к покрову все друг  о  друге  стали
знать, что всем есть нечего и что "всем надо идти побираться".

V

     Кто хотел бы составлять себе представление о деревенском голоде, бывшем
в сороковом году, по тем явлениям, какие можно было наблюдать прошлой з