ара он нацедил  себе  стакан
горячей воды, выпил его с кусочком сахару, который нашел у себя в кармане, и
побежал.
     Куда он побежал? - об этом мой слуга ничего не знал,  а  на  вопрос,  в
каком этот бедняк был состоянии, отвечал:
     - Ничего, - спокойнее, - только все потихоньку  квохтал,  как  пчелиная
матка, да в сердке точно у него все нутро на резине дергается.
     Я напился чаю и, не теряя времени, поехал к Друкарту, который жил тогда
в   низеньких   антресолях   над   флигелем,   где   помещалась   канцелярия
генерал-губернатора, в Липках, как  раз  насупротив  генерал-губернаторского
дома.
     У меня и в мыслях не было говорить с Друкартом об интролигаторе, потому
что это, казалось, не имело никакого смысла, и  притом  же  покойный  Андрей
Иванович хотя и отличался прямою добротою, но он  был  также  человек  очень
осторожный и не любил вмешиваться в дела, ему посторонние. А притом лее я, к
немалому стыду моему, в это время уже почти позабыл о жиде и больше думал  о
себе, но судьбе было  угодно  поправить  мою  эгоистическую  рассеянность  и
поставить на точку вида то, о чем  всего  пристойнее  и  всего  нужнее  было
думать и заботиться.

        ^TXI^U

     Я   должен   был    проехать    по    переулку,    который    идет    к
генерал-губернаторскому дому от  городского,  или  "царского",  сада;  здесь
тогда был очень старый и весьма запущенный (не знаю, существующий ли теперь)
дом, принадлежавший графам Браницким. Дом этот,  одноэтажный,  длинный,  как
фабрика, и  приземистый,  как  старопольский  шляхетский  будинок,  имел  ту
особенность, что он был выстроен по спуску, отчего один его конец лежал чуть
ли не на самой земле,  тогда  как  другой,  выравниваясь  по  горизонтальной
линии, высоко поднимался на какой-то насыпи, над которою было  что-то  вроде
карниза.
     Все это, как сейчас  увидим,  имеет  свое  место  и  значение  в  нашей
истории.
     Из семейства графов никто в этом доме не жил. Были, может быть,  в  нем
какие-нибудь апартаменты для их приезда, - я этого не знаю, но там  в  одном
из  флигелей  жил  постоянно   какой-то   "пленипотент"   Браницких,   тоже,
разумеется, "пан",  у  которого  была  собака,  кажется  ублюдок  из  породы
бульдогов. Этот пес  имел  довольно  необыкновенную  -  пеструю,  совершенно
тигровую рубашку и  любил  в  погожие  дни  лежать  на  гребне  той  высокой
завалины, по которой выравнилась над  косогором  линия  дома,  и  любоваться
открывавшимся оттуда зрелищем. Этот наблюдатель был многим известен, и  кто,
бывало, заметит его издали, тот  почтительно  перейдет  поскорее  на  другую
сторону, а кто идет прямо у самого  дома,  тот  этой  собаки  или  вовсе  не
заметит, а если взглянет и увидит его над самою своею головою, то испугается
и пошлет его владетелю более или менее хорошо оснащенное крылатое слово.
     В тот день, который я описываю,  пленипотентов  полосатый  пес  был  на
своем возвышенном месте и любовался  природою.  Я  его  не  заметил  или  не
обратил на него внимания, во-первых, потому,  что  знал  его,  а  во-вторых,
петому, что как раз в это самое время  увидал  на  противоположном  тротуаре
Друкарта и сошел, чтобы поговорить с ним о моих  недосугах,  мешавших  моему
участию в спектакле.
     Андрей Иванович был сверх обыкновения весел:  он  говорил,  что  обязан
этим расположением духа необыкновенно хорошей погоде, и  рассказал  мне  при
этом анекдот - как хорошо она действует на душу.
     - Я, - говорит, - спешу кончить следствие и нынче рано вызвал к допросу
убийцу и говорил с ним, а сам в это время брился и потом шутя спрашиваю его;
отчего он столько человек порезал, а меня не хотел зарезать моею же бритвою?
- А он отвечает: "Не знаю: нонче мне что-то рук кровянить не хочется".
     И только что мы этак переболтнули, как вдруг раздался ужасающий  вопль:
"Уй-уй... каркадыль!" и в ту же самую минуту на нас бросился и  начал  между
нами тереться... опять _он_ же - мой интролигатор.
     Откуда он несся и куда стремился, попав  по  пути  под  "крокодила",  я
тогда не знал, но вид его, в боренье с новым страхом, был  еще  жалостнее  и
еще смешнее. При всем большом жидовском чинопочитании, он в  ужасе  лез  под
старую, изношенную енотовую шубу Друкарта, которую тот сам называл "шубою из
енотовых пяток", и, вертя ее за подол, точно играл в кошку и мышку.
     Мы  оба  расхохотались,  а  он  все  метался  и   кричал:   "каркадыль!
каркадыль!"  и  метал  отчаянные  взоры  на  бульдога,  который,  нимало  не
беспокоясь, продолжал спокойно взирать на нас с своего возвышения.
     Успокоить жида было невозможно, но зато это дало мне  повод  рассказать
Друкарту, что это за несчастное создание и в чем состоит его горе.
     Повторяю, Друкарт был человек чрезвычайно добрый и чувствительный, хотя
это очень многим казалось невероятным, потому что Друкарт был  рыжеволос,  а
рыжеволосых, как известно, добрыми не считают. (Это так  же  основательно  и
неоспоримо, как странная примета, будто бритвы с  белыми  черешками  острее,
чем с черными, но возражать  против  этого  все-таки  напрасно.)  Притом  же
Друкарт находился, как я сказал, в  необычайно  хорошем  расположении  духа,
которое еще усилилось происшествием с крокодилом  и  перешло  в  совершенное
благодушие.
     Живая  сострадательность  взяла  верх  над  его   осторожною   системою
невмешательства, и он сказал мне потихоньку:
     - Ишь какая мерзость устроена над этим каркадылом.
     - Да, - отвечаю, - мерзость такая  ужасная,  что  ему  нельзя  ничем  и
помочь.
     Друкарт задвигал своим умным морщинистым лбом и говорит;
     - А давайте попробуем.
     - Да что же можно сделать?
     - А вот попробуем... Иди за нами, каркадыль!
     Но этого не надо было и говорить: интролигатор и так не отставал от нас
и все забегал вперед, оглядываясь: не оставил ли крокодил своего забора и не
идет ли его проглотить, чего жид, по-видимому, страшно боялся,  -  не  знаю,
более за себя самого или за сына, у которого в его особе крокодил мог  взять
единственного защитника.
     Говорят:  "_чем_  люди  оказываются   во   время   испуга,   _то_   они
действительно и есть", - испуг - это _промежуток_ между навыками человека, и
в  этом  промежутке  можно  видеть  _натуру_,  какою  она  есть.  Судя  так,
интролигатора  в  этот  промежуток  можно  бы,  пожалуй,  почесть  более  за
жизнелюбца, чем за чадолюбца; но пока еще не  изобретен  способ  утверждения
Момусова стекла в человеческой груди, до тех пор все подобные  решения,  мне
кажется, могут быть очень ошибочными, и, к счастию, они ни одному из нас  не
приходили в голову.
     У  Андрея  Ивановича  явился  план  действовать  на   князя   Иллариона
Илларионовича - план, в котором я не видел никакой  пользы  и  старался  его
отвергнуть, как совершенно неудобоисполнимый и бесполезный.

        ^TXII^U

     Я держался такого  вгляда  на  основании  общеизвестной  флегматической
вялости характера князя, человека натуры весьма благородной и доброй, но,  к
сожалению многих, не являвшей той  энергии,  которой  от  него  порою  очень
хотелось. Но Друкарт знал князя лучше и стоял на своем.
     - Не думайте, - настаивал он, - князь - добряк, и ему только  надо  это
как должно представить. Он не сокол, - сразу оком не прожжет, зато и  крылом
не обрежет, а все начнет только у себя в сердце долбить и как раз выковыряет
оттуда то, что на потребу, и тогда своего "_доброго мальчика_" пустит.
     Надо объяснить,  что  такое  у  нас  в  Киеве  и  еще  ранее  здесь,  в
Петербурге,  называли  "_добрым  мальчиком_"  добрейшего  из   людей   князя
Иллариона Илларионовича, и  для  этого  надо  сказать  кое-что  о  всей  его
физической и духовной природе.
     Он был человек большого роста, с наружностью сколько  представительною,
столько же и симпатичною. Преобладающею его чертою была доброта, но какая-то
скорее пассивная, чем активная. Казалось, он очень бы желал, чтобы всем было
хорошо, но только не знал, что для этого сделать, и потому более об этом  не
беспокоился... до случая.  Физиономия  его  хранила  тихое  спокойствие  его
доброй совести и пребывала в постоянной неподвижности; и  эта  неподвижность
оставалась такою же и тогда, если его что-нибудь особенно брало  за  сердце,
но только в этих последних  случаях  _что-то_  начинало  поднимать  вверх  и
оттопыривать его верхнюю губу и усы.  Это  _что-то_  и  называлось  "_добрый
мальчик_", который будто бы являлся к  услугам  князя,  для  того  чтобы  не
затруднять его нужными при разговоре движениями.
     Речи князя были всегда сколь редки, столь  и  немногословны,  хотя  при
всем этом их никак нельзя было  назвать  краткими  и  лаконическими.  В  них
именно почти всегда  недоставало  законченности,  и  притом  они  отличались
совершенно своеобразным построением. По  способу  их  изложения  я  могу  им
отыскать некоторое подобие только в речах,  которые  произносил  незнакомец,
описанный Диккенсом в "Записках Пиквикского клуба".
     Оригинальный сопутник нежного Топмена, как известно, говорил так;
     - Случилось... пять человек детей... мать... высокая женщина... все ела
селедки... забыла... три... дети глядят... она  без  головы...  осиротели...
очень жалко.
     Как надо было иметь особый навык, чтобы  понимать  этого  оратора,  так
была потребна сноровка, чтобы резюмировать и словесные выводы  и  заключения
князя. Но по самому характеру  героя  Диккенсова  надо  полагать,  что  этот
путешественник говорил часто и скороговоркою, между тем  как  наш  неспешный
добросердечный князь всегда говаривал  повадно,  с  оттяжечкой,  так,  чтооы
ооорый мальчик успевал управляться под его молодецкими усами. Притом же  он,
говоря по-русски, как барич начала девятнадцатого века,  оснащал  свою  речь
избранным простонародным словом, которое у него было "стало быть" или иногда
просто "стало".  На  этом  "стало"  порою  все  и  становилось,  но  целость
впечатления от этого нимало не страдала, а напротив, к всеобщему  удивлению,
даже как будто выигрывала.  Это  "стало"  было  в  своем  роде  то  же,  что
удивляющая теперь петербургских меломанов  оборванная  нота  в  новой  опере
"Маккавеи": ее внезапный  обрыв  красивее  и  понятнее,  чем  самая  широкая
законченность по всем правилам искусства.
     - Сделайте... стало... -  говорил  князь,  отмахивая  слегка  рукою,  и
искусные в разумении его люди знали,  что  им  делать,  и  выходило  хорошо,
хорошо потому, что все знали, что он думал и чувствовал только _хорошо_.
     Во множестве случаев это было прекрасно, но я не мог себе представить -
к чему это поведет в том  казусном  случае,  о  котором  идет  дело?  Против
интролигатора  и  за  его  обидчика   были,   во-первых,   прямые   законные
постановления, а во-вторых - княгиня, значение которой  было,  к  сожалению,
слишком неоспоримо. Что же постановит против этого княжеское "стало",  да  и
что ему тут делать?
     Известно,  что,  дабы  чего-нибудь  достичь,  надо  прежде  всего  ясно
сознать: чего желаешь и какими  путями  хочешь  стремиться  к  осуществлению
этого желания. Но у нас ни у одного  из  трех,  кажется,  не  было  никакого
ясного плана: чего именно мы хотели для спасения нашего  интролигатора  и  в
какой форме. - Мы только чувствовали желание помочь ему, и один из нас  двух
расширил  свои  соображения  настолько,  что  видел   полезным   разжалобить
добросердечного князя, возлагая надежду  на  изобретательность  его  сердца,
которое начнет что-то "долбить" и что-то "выковыривать",  как  раз  то,  что
нужно.
     Друкарт был в этом уверен, а я  нисколько,  и  зато  впоследствии  имел
радостный случай воскликнуть: "Блажен кто верует, - тепло ему на свете!"

        ^TXIII^U

     Оставив  моего  многострадального   еврея   под   опекою   его   нового
покровителя, я отправился к своему месту и занялся своим делом.
     Здесь не излишним считаю сказать, что ни в ком из лиц,  о  которых  мне
здесь приходится говорить (разумеется,  кроме  еврея),  не  было  ни  одного
вероотступника или индифферента по отношению  к  вере.  Что  касается  князя
Иллариона Илларионовича, то его религиозные убеждения мне,  конечно,  близко
неизвестны, но я думаю,  что  он  был  православен  не  меньше,  чем  всякий
православный русский сановник, -  а  может  быть,  даже  немножко  и  больше
некоторых. Простая, прямая и теплая душа его искала опоры в  вере  народной,
народнее которой для русского человека - нет, как наше  родное  православие,
во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения.  Друкарт,  _русский
уроженец_  литовских  губерний,  имел  сугубую  страстность  к  православию,
которое было для него не только верою, но и своего  рода  духовным  знаменем
русской народности. Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле,  при
отце, человеке очень умном, много начитанном и  знатоке  богословия,  и  при
матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в
свое  время  известнейшего   из   законоучителей   о.   Евфимия   Андреевича
Остромысленского, за добрые уроки которого всегда ему признателен.  Шаткости
религиозной в кружках, в которых я тогда в Киеве вращался, совсем не было, и
я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца
и от моего превосходного законоучителя - который до сих  пор,  слав-а  богу,
жив и здоров. (Да  примет  он  издали  отсюда  мною  посылаемый  ему  низкий
поклон.) Словом: никого из- нас нельзя  было  заподозривать  ни  в  малейшем
недоброжелательстве церкви, к которой мы принадлежали и  по  рождению  и  по
убеждениям, и, вероятно, никто из нас  не  нашел  бы  никакого  удовольствия
отвести от церкви невера, который бы возжелал с нею соединиться; а между тем
все мы это сделали с полным спокойствием, которое получило на  себя  санкцию
от лица, авторитет которого я, как православный, считаю непререкаемым в этом
деле.
     Теперь я буду продолжать рассказ: как поступили  в  этом  случае  люди,
имевшие предо мною все несравнимые преимущества в старшинстве лет, в  опыте,
в познаниях и в том превосходном _дерзновении веры_, которое сечет  и  рубит
мелкий страх шаткости маловерного сомнения,

        ^TXIV^U

     Я буду краток в описании аудиенции,  которую  злополучный  интролигатор
имел у князя, потому что я сам тут не присутствовал и веду рассказ  с  чужих
слов.
     Благодаря Друкарту бедняк, разумеется, был поставлен  так  удобно,  что
князь, выйдя к приему прошений, мог  обратить  на  него  внимание  -  что  и
случилось.
     - Что... это... стало... какой человек... зачем так плачет...  Узнайте!
- сказал князь Друкарту, который на этот раз был с ним у приема.
     Тот взял просьбу и, разумеется, зная уже дело, взглянул  в  нее  только
для порядка. В ней, впрочем, и нечего было искать изложения дела, потому что
простая и никакой власти не подсудная суть его исчезала в описании страданий
самого интролигатора от людей, от стихии и, наконец, от  крокодила,  который
тоже был занесен в эту скорбную запись.
     Оставалось свернуть это сочинение и изложить князю  на  словах,  в  чем
дело.
     Друкарт  это  и  исполнил,  и,  как  человек  очень  теплый,  умный   и
талантливый, сделал, вероятно, так хорошо, что князь сразу  тронулся:  брови
его слегка нахмурились, и "_добрый мальчик_" под усами задвигал.
     - Это что же... это, стало быть... плутовство,  -  заговорил  князь.  -
Это... так... э... нельзя позволять.
     Чиновник кратко, но обстоятельно указал ему на закон.
     Князь еще более нахмурился, и "добрый  мальчик"  было  ушел,  но  потом
снова вернулся.
     - Да... закон, так... стало быть... нельзя.
     Чиновник промолчал, - князь продолжал принимать другие просьбы,  -  жид
выл, и когда ему кричали "тсс!", он на минуту  умолкал  и  только  продолжал
вздрагивать, как продернутый на резинку, но через минуту завывал наново, без
слов, без просьб - одними звуками. Князя стало брать за душу.
     - Велите... стало... ему молчать и... вывесть, - сказал он,  как  будто
очень рассердись, что у него всегда служило превосходным  признаком,  потому
что, дав в себе хотя малейшее движение  гневу,  он  по  бесподобной  доброте
своей души непременно сейчас же подчинялся  реакции  и  всемерно,  как  мог,
выискивал средства задобрить свое нетерпеливое движение.
     Здесь же этой реакции надо было ожидать еще скорее, потому что и  самое
приказание "молчать и вывесть" он, очевидно, дал от  досады,  что  не  видал
возможности сделать того, что хотел бы сделать.
     Надо было ожидать, что все это у него пока _надалбывается_ в  сердце  и
он бурлит, пока не достал, не добыл еще того, что  нужно;  но  зато  чем  он
больше этим кипит и мучится в превосходной  доброте  своей,  тем  скорее  он
разыщет там у себя, что нужно, и решится на то, что, может  быть,  сам  пока
еще считает совершенно невозможным.
     Это так и вышло: чуть жид от страха замолк и два жандарма повели его за
локти из приемной, "_мальчик_" под усами князя зашевелился.
     - Тише... скажите... это... - заговорил он, - не надо...
     К чему относилось это "не надо" - осталось неизвестным, но понято  было
хорошо: жида вывели, но не прогнали, и он сел и продолжал дергаться на своей
нутренной резинке; а князь быстро окончил прием и во все это  время  казался
недоволен и огорчен; и,  отпустив  просителей,  не  пошел  в  свой  кабинет,
который был прямо против входных дверей приемного зала, а вышел в  маленькую
боковую зеленую комнату, направо.
     Комната эта  выходила  окнами  на  двор  и  служила  князю  для  особых
объяснений с теми лицами, с которыми он считал нужным поговорить наедине.
     Он походил здесь один несколько минут и потребовал Друкарта.
     - Жалко!.. - произнес он, увидя чиновника.
     -  Очень  жалко,  ваше  сиятельство,  -  отвечал  всегда   с   отличным
спокойствием и достоинством державший себя Друкарт.
     - Пфу... какая штука!.. Совсем плут...
     - Очевидно, бездельник, - было ответом  человека,  который  понимал,  к
кому  это  относится,  то  есть  к  интролигаторову  наемщику,   пожелавшему
креститься.
     - Ив законе этого... стало... нет?
     - Нет, там нет исключения - в какое время  объявить  желание:  это  все
равно.
     - Взял деньги... го... плут... Это... стало... какая... тут вера!
     - Вера - один предлог.
     - Разумеется... но я... закон... ничего...  стало  быть...  не  могу...
идите!
     И он с очевидным томлением духа выпустил Друкарта, но тот не успел  еще
дойти до передней, как князь достукался того, что ему было  нужно,  и,  живо
размахнув дверь, сам крикнул повеселевшим голосом:
     - А... Друкарт!
     Тот вернулся.
     - Теперь... того... как оно... вот как: и этого жида взять... в сани...
и поезжайте... с ним... сейчас прямо... к митрополиту... Он добрый старик...
пусть посмотрит... все расскажите... И от меня... кланяйтесь...  и  скажите,
что жалко... а ничего не могу... как закон... Хорошенько... это понимаете.
     - Слушаю-с.
     - Да... что не могу... Очень, стало быть, хотел бы... да не  могу...  а
он очень добрый... понимаете...
     - Очень добрый, ваше сиятельство.
     - Так ему... я это предоставляю... и сам  не  вмешиваюсь,  а...  только
очень его... прошу... потому... если ему тоже жаль... он  как  там  знает...
Может быть... просите и... петом мне скажете.
     Князь докончил свою речь  уже  более  живым  и  веселым  тоном,  сделал
решительный взмах рукою, повернулся  и,  гораздо  повеселев,  пошел  в  свои
внутренние покои; но, наверно, не за тем, чтобы спешить рассказать  о  своем
распоряжении в апартаментах княгини.
     Командированный князем чиновник взял жида и покатил с ним в лавру, а  я
получил с рассыльным клочок бумажки с сделанною наскоро карандашом надписью:
"Задержите ставку, - едем к митрополиту".

        ^TXV^U

     Ставку на два-три часа задержать было возможно, и я это  сделал;  но  к
чему все это м