сила! Подзови мужчину в зеленой чуйке да дай ему за труды  -  он  его  к
тебе враз натиснет. Они ведь с этого только кормятся",
     Я подманила этого промыслителя  и  дала  ему  гривенник,  но  он  малый
смирный - недоволен моей гривной, а просит рубль. Дала рубль -  он  к  нашей
карете ход и открыл, понапер,  понапер  и  впихнул  его  в  самые  дверцы  и
крикнул:
     "С богом!"
     Получила и везу.

IX

     Я  было  хотела  отдельно  от  него  ехать,  как  недостойная,  но  он,
препростой такой, сам пригласил:
     "Садитесь, - говорит, - вместе,  ничего".  Простой-препростой,  а  лицо
выдающееся. Слушательница Марьи Мартыновны перебила ее и спросила:
     - Чем же его лицо выдающееся? И мне, признаться, очень  любопытно  было
это услышать, но рассказчица уклонилась от ответа и сказала:
     - Вот завтра сама увидишь, - и затем продолжала: - Я села  на  переднем
сиденье и смотрю на него. Вижу, устал совершенно. Зевает голубчик и  все  из
кармана письма достает. Много, премного у него в кармане писем, и он их  все
вынимает и раскладывает себе на колени, а деньги сомнет этак, как видно, что
они ему ничего не стоящие, и равнодушно  в  карман  спущает  и  не  считает,
потому что он ведь из них ничего себе не берет.
     - Почем вы это знаете? - протянула Аичка.
     - Ах, мой друг, да в этом даже и  сомневаться  грешно,  за  это  и  бог
накажет.
     - Я и не сомневаюсь, а только я любопытствую - у него, говорят, крали -
кто ж это знает?
     - Не думаю... не слышала.
     - А -я слышала.
     - Что же, он, верно, свои доложил.
     - То-то.
     - Да ведь это видно. Его и не  занимает...  Распечатает,  прочитает,  а
деньги  в  карман  опустит  и  карандашом  отметит,  и  опять  новое  письмо
распечатает, а между тем и шутит препросто.
     - О чем же, например, шутит?
     -  Да  вот,  например,  спрашивает  меня:  "Что  же  это  значит?  я  у
Степеневых, значит, еще не был?" "Наверно, - говорю, - не были". Он  головой
покачал, улыбнулся и смеется:
     "А может быть, вы меня  туда  во  второй  раз  везете?"  "Помилуйте,  -
говорю, - это немыслимо". "С вами, - отвечает, - все мыслимо".  Потом  опять
читал, читал и опять говорит:
     "А у кого ..же это, однако, я был вместо Степеневых? Вот я теперь через
это замешательство не знаю, кого мне теперь в своей книжке и вычеркнуть".
     Я понимаю, что ему досадно, но не знаю, что и сказать.
     Аичка перебила:
     - Как же он такой святой, а ничего не видит, что с ним делают!
     - Ну, видишь, он полагал так, что Степеневы - это те первые, у  которых
он был по обману, и они его о сыне просили, что сын у них ужасный грубиян  -
познакомился с легкомысленною женщиной и жениться хочет, а о других невестах
хорошего рода и слышать не хочет.
     - Отчего же, так? - спросила Аичка.
     - Долг, видишь, обязанность чувствует воздержать ее в степенной жизни.
     - Просто небось в красоту влюбился.
     - Разумеется... Что-нибудь выдающееся . Но я опять  к  своему  обороту;
говорю, что у настоящих Степеневых сына выдающегося нет...
     "А невыдающийся что же такое делает?"
     Я отвечаю, что у них и невыдающегося тоже нет.
     "Значит, совсем нет сына?"
     "Совсем нет".
     "Так зачем же вы путаете: "выдающегося", "невыдающегося"?"
     "Это, извините, у меня такая поговорка. А у Степеневых не сын, а  дочь,
и вот с ней горе".
     Он головой, уставши, покачал и спросил:
     "А какое горе?"
     "А такое горе, что она всему капиталу наследница,  и  молодая  и  очень
красивая, но ни за что как следует жить не хочет".
     Он вдруг вслушался и что-то вспомнил.
     "Степеневы... - говорит. - Позвольте, ведь это именно их брат Ступин?"
     Я не поняла, и он затруднился.
     "Ведь мы это теперь к Ступиным?"
     "Нет, к Степеневым: Ступины - это особливые, а Степеневы  -  особливые;
вот их и дом и на воротах сигнал: "купцов Степеневых".
     Он остро посмотрел, как будто от забытья прокинулся, и спрашивает:
     "Для чего сигнал?"
     "Надпись, чей дом обозначено".
     "Ах да, вижу, надпись".
     И вдруг все остальные нераспечатанные  конверты  собрал  и  в  нутреной
карман сунул и стал выходить у подъезда.
     А народу на ажидацию у нашего подъезда собралось видимо и невидимо. Всю
улицу запрудили толпучкой, и еще за нами следом четыре  кареты  подъехали  с
ажидацией.
     Мы за ним двери в подъезде сильно захлопнули, и тут  случилась  большая
досада: одной офицерше, которая в дом насильно пролезть хотела, молодец  два
пальца на руке так прищемил, что с ней даже сделалось вроде обморока.
     А только  что  это  уладили,  полицейский  звонится,  чтобы  Мирона  за
задавление старухи и за  полом  чужого  экипажа  в  участок  брать  протокол
писать. Мы скорей спрятали Мирона в буфетную комнату, и я ему свое  обещанье
- пунцовку - дала, а внутри в доме ожидало еще больше выдающееся.

X

     Он вошел, разумеется, чудесно, как честь честью, и сказал: "Мир  всем",
и всех благословил, и хозяйку Маргариту Михайловну, и  сестру  ее  Ефросинью
Михайловну,  и  слуг  старших,  а  как  коснулось  до  Николая  Иваныча,  то
оказывается, что его, милостивейшего государя, и дома нет. Тогда маменька  с
тетенькой бросились к Клавдичке, а  Клавдичка  хоть  и  дома,  но,  изволите
видеть, к службе выходить не намерена.
     Он спрашивает:
     "Дочка ваша где?"
     А бедная Маргарита Михайловна, вся в стыде, отвечает:
     "Она дома, она сейчас!"
     А чего "сейчас", когда та и не думает выходить!
     Раньше этого была с матерью  ласкова  и  обнимала  ее  и  ни  слова  не
сказала, что не выйдет, а тут, когда мы уже приехали и мать к ней  вне  себя
вскочила и стала говорить:
     "Едет, едет!"
     Клавдичка ей преспокойно отвечает:
     "Ну  вот,  мама,  и  прекрасно;  я  за  вас  теперь   рада,   что   вам
удовольствие".
     "Так выйди же его встречать и подойди к нему!"
     Но она тихую улыбку сделала, а этого исполнить не захотела.
     Мать говорит:
     "Значит, ты хочешь сделать мне неприятность?"
     "Вовсе нет, мама, я очень рада за вас, что вы хотели его видеть  и  это
ваше удовольствие исполняется",
     "А тебе, стало быть, это не удовольствие?"
     "Мне, мамочка, все равно".
     "А как же ты говорила, что и ты в бога веришь?"
     "Конечно, мама, верю, и мне, кроме его, никого и не надобно".
     "А исполнять по вере, стало быть, тебе ничего и не надобно?".
     "Я, мамочка, исполняю".
     "Что же ты исполняешь?"
     "Всем поведенное: есть хлеб свой в поте лица и никому зла не делать".
     "Ах, вот в чем теперь твоя вера? Так знай же, что ты  мне  большое  зло
делаешь".
     "Какое? Что вы, мама!.. Ну, простите меня".
     "Нет, нет! Ты меня срамишь на весь наш род и на весь город. В  малярихи
или в прачки ты, что ли, себя готовишь? Что ты это на себя напустила?"
     А та стоит да глинку мнет.
     "Брось сейчас твое лепленье!"
     "Да зачем это вам, мама?"
     "Брось! сейчас брось! и сними свой фартук и выйди со мною,  а  то  я  с
тебя насильно фартук сорву и всю твою  эту  глиномятную  антиллерию  на  пол
сброшу и ногами растопчу!" "
     "Мамочка, - отвечает, - все, что вам угодно, но выходить я не могу",
     "Отчего?"
     "Оттого, что я почитаю, что все это не следует",
     Тут мать уже не выдержала и - чего у них  никогда  не  было  -  бранным
словом ее назвала:
     "Сволочь!.. гадина!"
     А дочь ей с ласковым укором отвечает:
     "Мамочка! мама!.. вы после жалеть будете".
     "Выходи сейчас!"
     "Не могу".
     "Не можешь?"
     "Не могу, мама";
     А та - хлоп ее фигуру на пол и начала ее каблуками топтать. А как  дочь
ее захотела было обнять и успокоить,  то  Маргарита-то  Михайловна  до  того
вспылила, что прямо ее в лицо и ударила.
     - Эту статую? - спросила Аичка.
     - Нет, друг мой, саму Клавдиньку. "Не превозносись!" Клавдинька-то  так
и ахнула и обеими руками за свое лицо схватилась и зашаталась.
     - За руки бы ее! - заметила Аичка.
     - Нет, она этого не сделала, а стала просить только:
     - "Мамочка! Пожалейте себя! Это ужасно, ведь вы женщина! Вы никогда еще
такой не были".
     А Маргарита Михайловна задыхается и говорит:
     "Да, я никогда такой не была, а теперь вышла. Это ты меня довела...  до
этого. И с этой поры... ты мне не  дочь:  я  тебя  проклинаю  и  в  комиссию
прошение пошлю, чтобы тебя в неисправимое заведение отдать".
     И вот в этаком-то положении,  в  таком-то  расстройстве,  сейчас  после
такого представления - к  нему  на  встречу!..  и  можешь  ли  ты  себе  это
вообразить, какое выдающееся стенание!
     Он, кажется, ничего не заметил, что к нему не все вышли, и  стал  перед
образами молебен читать, - он ведь не поет, а все от себя прочитывает, -  но
мы никто и не молимся, а только переглядываемся. Мать взглянет на  сестру  и
вид дает, чтобы та еще пошла и Клавдиньку  вывела,  а  Ефросинья  сходит  да
обратный вид подает, что "не идет".
     И во второй раз Ефросинья Михайловна пошла, а мать опять все за ней  на
дверь  смотрит.  И  во  второй  раз  дверь  отворяется,  и  опять  Ефросинья
Михайловна входит одна и опять подает мину, что "не идет".
     А мать мину делает: отчего?
     Маргарита Михайловна мне мину дает: иди, дескать, ты уговори.
     Я - мину, что это немыслимо!
     А она глазами: "пожалуйста", и  на  свое  платье  показывает:  дескать,
платье подарю.
     Я пошла.
     "  Вхожу,  а  Клавдинька  собирает  глиняные  оскребки  своего  статуя,
которого мать сшибла.
     Я говорю:
     "Клавдия  Родионовна,  бросьте  свои  трелюзии  -  утешьте   мамашу-то,
выйдите, пожалуйста".
     А она мне это же мое последнее слово и отвечает:
     "Выйдите, пожалуйста!"
     Я говорю:
     "Жестокое в вас сердце какое! Чужих вам жаль, а мать  ничего  не  стоит
утешить, и вы не можете. Ведь это же можно сделать и без всякой без веры",
     - Разумеется, - поддержала Аичка.
     - Ну, конечно! Господи, - ведь не во все же веришь,  о  чем  утверждают
духовные, но не препятствуешь им, чтобы другие им верили.
     Но только что я ей эту назидацию провела, она мне повелевает:
     "Выйдите!"
     "А за что?"
     "За то, говорит, что вы  -  воплощенная  ложь  и  учите  меня  лгать  и
притворяться. Я не могу вас выносить: вы мне гадкое говорите".
     Я вернулась и как только начала объяснять миною все, что было, то и  не
заметила, что он уже читать перестал  и  подошел  к  жардинверке,  сломал  с
одного цветка веточку и этой  веточкой  стал  водой  брызгать.  И  сам  всех
благодарит и поздравляет, а ничего не  поет.  Все  у  него  как-то  особенно
выдающееся.
     "Благодарю вас, - говорит, - что вы со мной помолились. Но где же  ваши
прочие семейные?"
     Вот и опять лгать надо о Николае Ивановиче, и солгали, сказали, что его
к графу в комиссию потребовали.
     "А дочь ваша, где она?"
     Ну, тут уже Маргарита Михайловна не выдержала и молча заплакала.
     Он понял, и ее, как ангел, обласкал, и говорит:
     "Не  огорчайтесь,  не  огорчайтесь!  В  молодости  много  необдуманного
случается, но потом увидят свою пользу и оставят".
     Старуха говорит:
     "Дай бог! Дай бог!"
     А он успокаивает ее:
     "Молитесь, верьте и надейтесь, и она будет такая ж, как все".
     А та опять:
     "Дай бог".
     "И даст бог! По вере вашей и будет вам. А теперь, если сна не  хочет  к
нам выйти, то не могу ли я к ней взойти?"
     Маргарита Михайловна, услыхав это, от благодарности  ему  даже  в  ноги
упала, а он ее поднимает и говорит:
     "Что вы, что вы!.. Поклоняться одному богу прилично, а я человек".
     А я и Ефросинья Михайловна тою минутою  бросились  обе  в  Клавдинькину
комнату и говорим:
     "Скорее, скорее!.. ты не хотела к нему выйти, так он теперь сам к  тебе
желает прийти".
     "Ну так что же такое?" - отвечает спокойно.
     "Он тебя спрашивает, согласна ли ты его принять?"
     Клавдинька отвечает:
     "Это дом мамашин; в ее доме всякий может идти, куда ей угодно".
     Я бегу и говорю:
     "Пожалуйте".
     А он мне ласково на ответ улыбнулся, а Маргарите Михайловне говорит:
     "Я вам говорю, не сокрушайтесь; я чудес не творю, но если  чудо  нужно,
то всегда чудеса были, и есть, и будут. Проводите меня к ней и на минуту нас
оставьте, мы с ней должны говорить в одном вездеприсутствии божием".
     "Конечно,  боже  мой!  разве  мы  этого  не  понимаем!  Только  помоги,
господи!"
     - Ну, я бы не вытерпела, - сказала Аичка, - я бы подслушала.
     - А ты погоди, не забегай.

XI

     Мы его в Клавдинькину дверь впустили,  а  сами  скорее  обежали  вокруг
через столовую, откуда к ней в комнату окно есть  над  дверью,  и  вдвоем  с
Ефросиньей Михайловной на стол влезли, а Маргарита Михайловна, как  грузная,
на стол лезть побоялась, а только к дверному створу ухо присунула слушать.
     Он, как вошел, сейчас  же  положил  ей  свою  руку  на  темя  и  сказал
по-духовному:
     "Здравствуй, дочь моя!"
     А она его руку своею рукою взяла да тихонько с головы и свела и  просто
пожала, и отвечает ему:
     "Здравствуйте".
     Он не обиделся и начал с ней дальше хладнокровно на "вы" говорить.
     "Могу ли я у вас сесть и побеседовать?"
     Она отвечает:
     "Если вам это угодно, садитесь, только не запачкайтесь: на  вас  одежда
шелковая, а здесь есть глина",
     Он посмотрел на стул и сел, и не заметил, как рукавом это ее  маленькое
евангельице нечаянно столкнул, а без всякого множественного разговора  прямо
спросил ее:
     "Вы леплением занимаетесь?"
     Она отвечает:
     "Да, леплю",
     "Конечно, вы это делаете не по нужде, а по желанию?"
     "Да, и по желанию и по нужде".
     Он на нее посмотрел выразительно.
     "По какой же нужде?"
     "Всякий человек имеет нужду трудиться; это его назначение, и в этом для
него польза".
     "Да, если это не для моды, то хорошо".
     А она отвечает:
     "Если кто и для моды стал заниматься трудом  вместо  того,  что  прежде
ничего не делал, то и это тоже не плохо".
     Понимаешь, вдруг сделала такой оборот, как будто не он, а она ему будет
давать назиданию. Но он ее стал строже спрашивать:
     "Мне кажется, вы слабы и нездоровы?"
     "Нет, - говорит она, - я совершенно здорова".
     "Вы, говорят, мясо не едите?"
     "Да, не ем""
     "А отчего?"
     "Мне не нравится".
     "Вам вкус не нравится?"
     "И вкус, и просто я не люблю видеть перед собою трупы".
     Он и удивился.
     "Какие, - спрашивает, - трупы?"
     Она отвечает:
     "Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь  это  все
из их трупов".
     "Как! это жаркое или соус - это трупы! Какое  пустомыслие!  И  вы  дали
обет соблюдать это во всю жизнь?"
     "Я не даю никаких обетов".
     "Животных, - говорит, - показано употреблять в пищу".
     А она отвечает:
     "Это до меня не касается".
     Он говорит:
     "Стало быть, вы и больному не дадите мяса?"
     "Отчего же, если ему это нужно, я ему дам".
     "Так что же?"
     "Ничего".
     "А кто вас этому научил?"
     "Никто".
     "Однако как же вам это пришло в голову?"
     "Вас это разве, интересует?"
     "Очень! потому что эта глупость теперь у многих распространяется, и  мы
ее должны знать".
     "В таком разе я вам скажу, как ко мне пришла эта глупость".
     "Пожалуйста!"
     "Мы жили в деревне с няней, и некому было зарезать цыплят, и мы  их  не
зарезали, и жили, и цыплята жили, и я их кормила, и  я  увидала,  что  можно
жить, никого не резавши, и мне это понравилось".
     "А если б в это время к вам приехал больной человек, для которого  надо
зарезать цыпленка?"
     "Я думаю, что для больного человека я бы цыпленка зарезала".
     "Даже сама!"
     "Да - даже сама".
     "Своими, вот этими, нежными руками!"
     "Да - этими руками".
     Он воздвиг плечами и говорит:
     "Это ужас, какая у вас непоследовательность!"
     А  она  отвечает,  что  для   спасения   человека   можно   сделать   и
непоследовательность.
     "Просто мракобесие! Вы, может быть, и собственности не хотите иметь?"
     "При каких обстоятельствах?"
     "Это все равно".
     "Нет, не равно; если у меня два платья, когда у другой нет  ни  одного,
то я тогда не хочу иметь два платья в моей собственности".
     "Вот как!"
     "Да ведь это так же и следует, это так и указано!"
     И с этим ручку изволит протягивать к тому месту, где у  нее  всегда  ее
маленькое евангельице лежит, а его тут и нет, потому  что  он  его  нечаянно
смахнул, и теперь он ее сам остановил, - говорит:
     "Напрасно будем об этом говорить".
     "Отчего же?"
     "Оттого, что вы только к тому все  и  клоните,  чтобы  доказывать,  что
прямое криво".
     "А мне кажется, как будто вы все только  хотите  доказать,  что  кривое
прямо!"
     "Это, - говорит, - все мракобесие в вас, оттого  что  вы  не  несете  в
семействе своих обязанностей. Отчего вы до сих пор еще девушка?"
     "Оттого, что я не замужем".
     "А почему?"
     Она на него воззрилась:
     "Как это почему? Потому что у меня нет мужа".
     "Но вы, быть может, и брак отвергаете?"
     "Нет, не отвергаю".
     "Вы признаете, что самое  главное  призвание  женщины  жить  для  своей
семьи?"
     Она отвечает:
     "Нет, я иного мнения".
     "Какое же ваше мнение?"
     "Я думаю, что выйти замуж за достойного  человека  -  очень  хорошо,  а
остаться девушкою и жить для блага других - еще лучше, чем выйти замуж".
     "Почему же это?"
     "Для чего же вы меня об этом спрашиваете? Вы, наверно, сами это знаете:
кто женится, тот будет нести заботы, чтобы угодить семье, а  кто  один,  тот
может иметь заботы шире и выше, чем о своей семье".
     "Ведь это фраза".
     "Как, - говорит, - фраза!" - и опять руку к  столику,  а  он  ее  опять
остановил и говорит:
     "Не трудитесь доказывать: я знаю, где что сказано, но все же надо уметь
понимать:  род  человеческий  должен  умножаться   для   исполнения   своего
назначения".
     "Ну, так что же такое?"
     "И должны рождаться дети".
     "И рождаются дети".
     "И надо, чтобы их кто-нибудь любил и воспитывал".
     "Вот, вот! это необходимо!"
     "А любить дитя и пещись о его благе дано одному только сердцу матери",
     "Совсем нет".
     "А кому же?"
     "Всякому сердцу, в котором есть любовь божия",
     "Вы заблуждаетесь: никакое стороннее сердце не может  заменить  ребенку
сердце матери".
     "Совсем нет; это очень трудно, но это возможно".
     "Но ведь заботиться об общем благе можно и в браке".
     "Да, но это еще труднее, чем не вступать в брак".
     "Итак, у вас нет ничего жизнерадостного",
     "Нет, есть".
     "Что же такое?"
     "Приучиться жить не для себя".
     "В таком случае вам всего лучше идти в монастырь",
     "Для чего же это?"
     "Там уж это все приноровлено к тому, чтобы жить не для себя".
     "Я совсем не нахожу, чтобы там это так было приноровлено".
     "А вы разве знаете, как живут в монастырях?"
     "Знаю".
     "Где же вы наблюдали монастырскую жизнь?"
     А она уже его перебивает и говорит:
     "Извините меня... разве не довольно, что я вам отвечаю на все, о чем вы
меня  допрашиваете  обо  мне  самой,  но  я  не  имею   обыкновения   ничего
рассказывать ни о ком другом", - и сама берется при нем мять свою глину, как
бы его тут и не было.
     - Ишь какая, однако же, она шустрая! - заметила Аичка.
     - Да чем, мой друг?
     - Ну все, однако, как хотите - этак отвечать может, и он ее не срежет.
     - Ну, нет... он ее срезал, и очень срезал!
     - Как же именно?
     - Он ей сказал: "Неужто вы так обольщены, что  вам  кажется,  будто  вы
лучше всех понимаете о боге?" А она на это отвечать не  могла  и  созналась,
что: "я, говорит, о боге очень слабо понимаю и верую только в  то,  что  мне
нужно".
     "А что вам нужно?"
     "То, что есть бог, что воля его в том,  чтобы  мы  делали  добро