то кирпич".
   "Это смело можно сказать, что кирпич".
   "Да", - отвечал аптекарь.
   "Его даже, кажется, можно и не посылать?"
   "Да, кажется, можно", - отвечал аптекарь.
   Но люди верующие, которым нет дела ни до каких анализов, проводили свое
время гораздо лучше  и  извлекли  из  него  более  для  себя  интересного:
некоторые из них, отличавшиеся особенною чуткостью и терпением,  сидели  у
Сафронихи до тех пор, пока сами сподобились слышать сквозь дверь,  как  на
чердаке кто-то как будто вздыхает и тихо потопывает,  точно  душа,  в  аду
мучимая. Правда, что и среди них тоже находились дерзкие;  так,  кто-то  и
здесь подал было голос в пользу осмотра чердака через  слуховое  окно,  но
эта дерзость так всем и показалась дерзостию и сейчас же была  единогласно
отвергнута. Притом же здесь принято было в расчет и то,  что  предлагаемый
осмотр был далеко не безопасен, так как из этого же самого слухового окна,
о котором шла речь, тоже недавно еще летели камни, и  канонада  эта  могла
возобновиться. А потому тот, кто посягнул  бы  на  эту  обсервацию  (*25),
легко мог подвергнуться немалой неприятности.
   Матвеевна, как женщина, прибегла к патентованному женскому средству - к
жалобе.
   "Разумеется, - говорила она, - если бы у меня, как у других прочих, был
такой муж, как надобно, то есть хозяин, так это его бы дело слазить и  все
это высмотреть. Но ведь мой муж в слабости, вот  его  пятый  день  и  дома
нет".
   "Правда, - отвечали ей соседки, - хозяина и лукавый не бьет".
   "Ну, бить, положим, как не бьет".
   "Ну да ежели и бьет, так все же это его дело".
   А о Сафроныче все не было ни слуха ни духа, и никто не знал, где его  и
искать, в каком кабачке. Может быть, он ушел далеко-далеко в  какую-нибудь
деревеньку и пьянствует.
   "О нем нечего думать, матушка Марья Матвеевна, - говорили  все  в  один
голос, - а надо скорее думать, что учредить на сатану лучшее".
   "Да что же, отцы мои, что лучше? Советуйте".
   "Один тебе, родимая, совет:  либо  чеботаря  Фоку  кликнуть,  чтобы  он
выманул беса, либо воду освятить".
   "Что вы, что вы про Фоку вспоминаете, - и так тут невесть что деется, а
Фока совсем сам бесово племя".
   "Именно, разве бес беса погонит?"
   "Ну, если так судите, то остается воду святить".
   "А воду освятить я согласна, и еще к ночи это думала, да повернулась  и
опять забыла; а теперь как уберусь, так пирогов напеку и подниму икону,  и
пущай поют водосвятие... Да вот только Сафроныча дома нет".
   "Ну, где его теперь ждать!"
   "Разумеется, нельзя ждать, а все бы лучше, да он же и службу,  голубчик
мой, любит и, бывало, сам чашу перед священником по всем комнатам носит  и
сам молитвы поет. Как без него это и делать - не знаю, и кого звать  -  не
вздумаю".
   "Протопопа позовите, он старший, его бес скорее испужается".
   "Ну, легко ли кого звать, табачника. Нет, бог с ним, он папиросы сосет,
я лучше отца Флавиана позову".
   "И отца Флавиана хорошо".
   "Грузен он очень".
   "Да; мягенький да пухленький и очень добр, и тоже он намедни у  Ильиных
толчею святил, очень хорошо святит. Только чтобы во всех местах хорошенько
побрызгал, а то ведь он тучен, в иное место не подлезет - и этак зря,  как
попало, издаля кропит".
   "За этим смотреть будем".
   "Да, вот если есть кто опытный смотреть, так ничего".
   "Разумеется, надо смотреть, чтобы крест-накрест брызгал и приговаривал.
А он ведь, отец-то Флавиан, он по своей полноте в эту дверь на  чердак  не
пройдет".
   "Да, он не пройдет".
   "Разве расширить, что ли, ее? Это опять убытку много".
   "Это убыточно".
   "А вы вот что: отец Флавиан-то пусть посвятит, а кропить-то  на  чердак
дьякон Савва полезет. Право, его попросите, он такой подчегаристый (*26) -
всюду пройдет. Это самое лучшее, а то отец Флавиан с своею утробой на этой
лестнице еще, пожалуй, обломится я сам убьется".
   "Храни боже такого греха, пусть живет, старец добрый и угодливый! Я раз
родами мучилась, послала протопопа просить, чтобы царские двери  отворили,
ни за что не захотел".
   "Видно, мало дали".
   "Рубль посылала; а отец Флавиан, голубчик, за  полтинник  во  всю  ширь
размахнул".
   "Да;  он  старик  добродетельный,  он  пусть  тут  внизу  останется  да
приговаривает, а наверх пусть с водою  и  с  кропилом  один  дьякон  Савва
полезет. Ему ничего, если с ним что такое и  случится,  у  него  дьяконица
всякий месяц один раз с ума сходит, чай ему уже давно и жизнь-то надоела".
   "Да, он ничего, он пойдет, он дьякон уважительный, куда хочешь  полезет
и все как надо выкропит, а вы только за ним присмотрите, чтобы не  спешил,
не как попало, а крест-накрест брызгал".
   "Уже я за ним присмотрю, - отвечала Марья Матвеевна, - я, пожалуй, даже
и сама с ним, что бог даст,  на  отвагу  полезу,  только  чтобы  от  этого
помоглося".
   "Ну уже чего еще, если все это как надо сделать, да чтобы  не  помогло!
Надо только чтобы как можно скорее да духовнее".
   "Родные мои, да чего же еще духовнее? -  отвечала  Марья  Матвеевна,  -
сейчас велю Марфутке пироги ставить, а Егорку к отцу Флавиану пошлю, чтобы
завтра, как ранню кончит, ко мне бы и двигал".
   "Чудесно, Марья Матвеевна".
   "Да чего же откладывать, разве же мне самой хорошо в одном доме с бесом
жить и ждать, что он, мерзавец, швырять будет. Будь у меня  пироги,  я  бы
даже и до завтра этой мольбы не оставила".
   "Нет, без пирогов, Марья Матвеевна, не делайте, без  этого  духовенству
нельзя,  отец  же  Флавиан  сам  как  хлопок  и  всякое  тесто  любит",  -
подтвердили Марье Матвеевне ее советники и затем положили: еще один день и
одну ночь как-нибудь злополучной семье перебедовать, а между тем поставить
пироги и послать Егорку к отцу Флавиану,  чтобы  завтра  прямо  от  ранней
обедни пожаловал  с  дьяконом  Саввою  к  Марье  Матвеевне  на  дому  воду
посвятить и дьявола выгнать, а потом мягкого пирожка откушать.
   Отец Флавиан, грузный-прегрузный и как  пуховик  мягкий,  подагрический
старик, в засаленной камилавке, с большою белой бородой и обширным чревом,
выслушав от Егорки всю историю о бесе и призыв к его изгнанию, пропищал  в
ответ тоненьким детским голоском:
   "Хорошо, дитя, скажи, пусть готовится, будем и справимся; только  пусть
мне пирожка два либо три с морковкою защипнут,  а  то  у  меня  напоследях
стало что-то нутро слабо. А сам Василий Сафроныч еще не бывал дома?"
   "Не бывал".
   "Ну что делать, без него справимся, пусть пекут  пирожки,  справимся...
Да того... полотенце чтобы большое сготовили, потому что в этом  случае  я
ведь буду самый большой крест макать".
   Егорка возвратился домой бегом и с прискоком и, проходя мимо  слухового
окна, даже дьяволу шиш показал. Да и все приободрились,  решив,  что  одну
ночь как-нибудь уже можно прокоротать, а чтобы не было очень  страшно,  то
все легли вместе в одной комнате, и только Егорка поместился на кухне, при
Марфутке, чтобы той не страшно было  ночью  вставать  переваливать  тесто,
которое роскошно грелось и подходило под шубою на краю печки.
   Бес между тем совсем присмирел, он точно как будто  прознал  обо  всем,
что на его голову затевалось. Целый день он не сделал никому из  семейства
никакой гадости, только кое-кому слышалось все, что он как будто сопел;  а
к ночи, когда стал забирать большой мороз, начал будто даже и покряхтывать
и зубами щелкать. Это и во всю ночь слышалось и Марье  Матвеевне  и  всем,
кто на более или менее короткое время просыпался, но никого сильно это  не
тревожило; всякий говорил только: "Так ему, врагу христианскому, и  надо",
- и, перекрестясь, поворачивался на другой бок и засыпал.
   Но, увы, такое пренебрежение,  однако,  было  еще  несвоевременно,  оно
вывело злого духа из терпения, и в тот самый момент,  как  у  церкви  отца
Флавиана раздался третий удар  утреннего  колокола,  на  чердаке  у  Марьи
Матвеевны послышался самый жалостный стон, и в то же самое время  в  кухне
что-то рухнуло и полетело с необъяснимым шумом.
   Марья Матвеевна вскочила и, забыв весь страх, выбежала в  чем  была  на
этот разгром и остолбенела от новой бесовской каверзы.
   Перед нею на полу у самой печи, на краю  которой  подходило  в  корчаге
пирожное тесто, стоял Егорка, весь с головы до ног  обмазанный  тестом,  а
вокруг него валялись черепки разбитой корчаги.
   И Марья Матвеевна, и Егор, и спустившая ноги с печи батрачка  Марфутка,
все втроем так были этим озадачены, что в один голос крикнули:
   "А, чтоб тебе пусто было!"
   Таким-то недобрым предзнаменованием начался этот новый  день,  которому
суждено было осветить борьбу отца Флавиана и дьякона  Саввы  с  загадочным
существом, шумевшим на чердаке и дошедшим до той крайней  дерзости,  чтобы
выбросить из горшка все тесто, назначенное на пироги духовенству.
   И когда это, в какое время? Когда уже нельзя было завести новой опары и
когда о железное кольцо калитки  звякал  рукою  сухой,  длинный  пономарь,
тащивший луженую чашу.
   Как теперь все это уладить, чтобы не  пострадало  дело,  которое  имело
такое дурное начало и могло иметь еще худший конец?
   По  правде  сказать,  все  это  было  гораздо  интереснее,   чем   весь
Пекторалис,  к  судьбе  которого  это,   по-видимому,   весьма   стороннее
обстоятельство имело самое близкое и роковое касательство.



22

   - Марья Матвеевна была в страшном горе по поводу происшествия с тестом;
она решительно не знала, как объявить отцу Флавиану, что ему нет пирогов с
морковью, и решилась не смущать его этим, по крайней  мере,  до  тех  пор,
пока он отслужит водосвятие. Как  женщина  благоразумная  и  опытная,  она
держалась  выжидательного  метода  и  была  уверена,  что  время   большой
фокусник,  способный  помочь  там,  где  уже,  кажется,  и   нет   никакой
возможности ждать помощи. Так и вышло, водосвятие было начато  тотчас  же,
как пришло духовенство, а прежде чем служба была  окончена,  дело  приняло
такой неожиданный оборот, что о пирогах с морковью некогда стало и думать.
   Случилось вот что: едва в конце молебна дьякон Савва  начал  возглашать
многолетие хозяевам, как в чердачную дверь, которая оставалась до сих  пор
замкнутою, послышался нетерпеливый стук, и чей-то как будто  знакомый,  но
упавший голос заговорил:
   "Отоприте мне, отоприте!"
   Сначала   это,   разумеется,   произвело   общий   переполох,   и   все
присутствующие бросились в перепуге к отцу Флавиану...
   Зрелище, открытое дверью,  действительно  было  самое  неожиданное:  на
последней ступеньке лестницы в двери стоял сам Сафроныч или бес, принявший
его обличье. Последнее, конечно, было вероятнее, тем более что  привидение
или лукавый  дух  хоть  и  хитро  подделался,  но  все-таки  не  дошел  до
оригинала; он был тощее Сафроныча, с мертвенною синевою в лице и  почти  с
совершенно  угасшими  глазами.  Но  зато  как  он  был  смел!  Нимало   не
испугавшись кропила, он тотчас  же  подошел  к  отцу  Флавиану,  подставил
горсточку и сам ждал, чтобы тот его покропил, что отец Флавиан и исполнил.
Тогда Сафроныч приложился к кресту и,  как  ни  в  чем  не  бывало,  пошел
здороваться  с  семейными.  Марья  Матвеевна  волей-неволей  должна   была
признать в этом полумертвеце своего настоящего мужа.
   "Где же ты был,  мой  голубчик?"  -  спросила  она,  исполнясь  к  нему
сострадания и жалости.
   "Там, куда меня бог привел за наказание, там и сидел".
   "Это ты и стучал?"
   "Должно быть, я стучал".
   "Но зачем же ты швырялся?"
   "А вы зачем девчонку обижали?"
   "А ты зачем же сам вниз не лез?"
   "Как же я мог  против  определения...  Вот  когда  я  многолетний  глас
услыхал, я сейчас и спустился... Чайку мне, чайку потеплее,  да  на  печку
меня пустите, да покройте  тулупчиком",  -  заговорил  он  поспешно  своим
хриплым и слабым голосом и, поддерживаемый  под  руки  батраком  и  женою,
полез на горячую печь, где его и начали укутывать тулупами,  меж  тем  как
дьякон Савва этим временем обходил с кропилом весь чердак и не находил там
ничего особенного.
   Понятно, что после такого открытия о большом угощении уже  нечего  было
думать; появление Сафроныча в этом жалостном виде заставило  свертеть  все
это кое-как, на скорую руку, и  Флавиан  удовольствовался  только  горячим
чаем, который кушал, сидя в широком кресле, поставленном возле печки,  где
отогревался Сафроныч и кое-как отвечал на шабольно (*27) предлагаемые  ему
вопросы.
   Все последние события представлялись Сафронычу таким  образом,  что  он
был где-то, лез куда-то и очутился в аду, где  долго  беседовал  с  Жигою,
открывшим ему, что даже самому сатане уже надоела их ссора с Пекторалисом,
- и все это дело должно кончиться. Не противясь такому  решению,  Сафроныч
решил там и остаться, куда он за грехи свои был  доставлен,  и  он  терпел
все, как его мучили холодом и голодом и напускали на него тоску от плача и
стонов дочки; но потом услыхал вдруг отрадное церковное пение  и  особенно
многолетие, которое он любил, - и когда дьякон Савва помянул его  имя,  он
вдруг ощутил в себе другие мысли и решился еще раз  сойти  хоть  на  малое
время на землю, чтобы Савву послушать и с семьею проститься.
   Толковее этого бедный человек ничего  не  мог  рассказать,  да  и  отцу
Флавиану жаль  было  его  больше  неволить.  Бедняк  был  в  самом  жалком
положении, все он грелся и дрожал,  не  мог  согреться.  К  вечеру,  придя
немножко в себя, он пожелал поисповедаться и  приготовиться  к  смерти,  а
через день действительно умер.
   Все это совершилось так неожиданно и  скоро,  что  Марья  Матвеевна  не
успела прийти в себя, как ей уже надо было хлопотать о похоронах  мужа.  В
этих грустных хлопотах она даже совсем не обратила  должного  внимания  на
слова Егорки, который через час после смерти  Сафроныча  бегал  заказывать
гроб и принес странное известие, что "немец на старом дворе отбил ворота",
из-за которых шла долгая распря, погубившая и Пекторалиса и Сафроныча.
   Теперь враг Пекторалиса был мертв, и Гуго мог, не нарушая обетов  своей
железной воли, открыть эти ворота и перестать платить разорительный штраф,
что он и сделал.
   Но должен был исполнить еще другое Пекторалис  обязательство:  переживя
Сафроныча, он должен был прийти к нему на похороны есть блины, - он и  это
выполнил.



23

   - Только что духовенство, гости  и  сама  вдова,  засыпав  на  кладбище
мерзлою землею могилу Сафроныча, возвратились в новый дом Марьи  Матвеевны
и сели за поминальный стол, как дверь неожиданно растворилась, и на пороге
показалась тощая и бледная фигура Пекторалиса.
   Его здесь никто не ждал,  и  потому  появление  его,  разумеется,  всех
удивило, особенно огорченную Марью Матвеевну, которая не знала, как ей это
и принять: за участие или за насмешку? Но прежде  чем  она  выбрала  роль,
Гуго  Карлович  тихо  и  степенно,  с   сохранением   всегдашнего   своего
достоинства, объявил ей,  что  он  пришел  сдержать  свое  честное  слово,
которое давно дал покойному, - есть блины на его похоронном обеде.
   "Что же, мы люди крещеные, у нас гостей вон не гонят, - отвечала  Марья
Матвеевна, - садитесь, блинов у нас много расчинено. На всю  нищую  братию
ставили, кушайте".
   Гуго поклонился и сел, даже в очень почетном месте, между мягким  отцом
Флавианом и жилистым дьяконом Саввою.
   Несмотря на свой несколько заморенный вид, Пекторалис  чувствовал  себя
очень хорошо: он держал себя как победитель и вел себя  на  тризне  своего
врага немножко неприлично. Но зато и случилось же  здесь  с  ним  поистине
курьезное событие, которое достойно завершило собою историю  его  железной
воли.
   Не знаю, как и с чего зашло у них с дьяконом Саввою словопрение об этой
воле - и дьякон Савва сказал ему:
   "Зачем ты,  брат  Гуго  Карлович,  все  с  нами  споришь  и  волю  свою
показываешь? Это нехорошо..."
   И отец Флавиан поддержал Савву и сказал:
   "Нехорошо, матинька, нехорошо; за это тебя бог накажет. Бог за  русских
всегда наказывает".
   "Однако я вот Сафроныча пережил; сказал - переживу, и пережил".
   "А что и проку-то в том, что ты его пережил, надолго ли это?  Бог  ведь
за нас неисповедимо наказывает, на что я стар  -  и  зубов  нет,  и  ножки
пухнут, так что мышей не топчу, а может быть, и меня не переживешь".
   Пекторалис только улыбнулся.
   "Что же ты зубы-то скалишь, - вмешался дьякон, - неужели ты уже и  бога
не боишься? Или не видишь,  как  и  сам-то  зачичкался?  Нет,  брат,  отца
Флавиана не переживешь - теперь тебе и самому уже капут скоро".
   "Ну, это мы еще увидим".
   "Да что "увидим"? И видеть-то в тебе стало уже нечего,  когда  ты  весь
заживо ссохся; а Сафроныч как жил в простоте, так и кончил во  всем  своем
удовольствии".
   "Хорошо удовольствие!"
   "Отчего же не хорошо? Как нравилось, так и доживал свою  жизнь,  все  с
примочечкой, все за твое здоровье выпивал..."
   "Свинья", - нетерпеливо молвил Пекторалис.
   "Ну вот уже и свинья! Зачем же так обижать? Он свинья, да пред  смертью
на  чердаке  испостился  и,  покаясь  отцу  Флавиану,  во  всем   прощении
христианском помер и весь обряд соблюл, а теперь,  может  быть,  уже  и  с
праотцами в лоне Авраамовом сидит да беседует и про тебя им  сказывает,  а
они смеются; а ты вот не свинья, а, за его столом сидя, его же и порочишь.
Рассуди-ка, кто из вас больше свинья-то вышел?"
   "Ты, матинька, больше свинья", - вставил слово отец Флавиан.
   "Он о семье не заботился", - сухо молвил Пекторалис.
   "Чего, чего?  -  заговорил  дьякон.  -  Как  не  заботился?  А  ты  вот
посмотри-ка: он, однако, своей семье и угол и продовольствие оставил, да и
ты в его доме сидишь и его блины ешь; а своих у тебя нет, - и умрешь ты  -
не будет у тебя ни дна, ни покрышки, и нечем тебя будет помянуть. Что  же,
кто лучше семью-то устроил? Разумей-ка это...  ведь  с  нами,  брат,  этак
озорничать нельзя, потому с нами бог".
   "Не хочу верить", - отвечал Пекторалис.
   "Да верь не верь, а уж дело видное, что лучше  так  сыто  умереть,  как
Сафроныч помер, чем гладом изнывать, как ты изнываешь".
   Пекторалис сконфузился; он должен был чувствовать, что  в  этих  словах
для него заключается роковая правда, - и холодный ужас объял его сердце, и
вместе с тем вошел в него сатана, - он  вошел  в  него  вместе  с  блином,
который подал ему дьякон Савва, сказавши:
   "На тебе блин и ешь да молчи, а то ты, я вижу, и  есть  против  нас  не
можешь".
   "Отчего же это не могу?" - отвечал Пекторалис.
   "Да вон видишь, как ты его мнешь, да режешь, да жустеришь".
   "Что это значит "жустеришь"?
   "А ишь вот жуешь да с боку на бок за щеками переваливаешь".
   "Так и жевать нельзя?"
   "Да зачем его жевать, блин что хлопочек: сам лезет; ты вон  гляди,  как
их отец Флавиан кушает, видишь? Что? И смотреть-то небось так хорошо!  Вот
возьми его за краечки, обмокни  хорошенько  в  сметанку,  а  потом  сверни
конвертиком, да как есть, целенький, толкни его языком и  спусти  вниз,  в
свое место".
   "Этак нездорово".
   "Еще что соври: разве ты больше всех, что ли, знаешь? Ведь тебе,  брат,
больше отца Флавиана блинов не съесть".
   "Съем", - резко ответил Пекторалис.
   "Ну, пожалуйста, не хвастай".
   "Съем!"
   "Эй, не хвастай! Одну беду сбыл, не спеши на другую".
   "Съем, съем, съем", - затвердил Гуго.
   И они заспорили, - и как спор их  тут  же  мог  быть  и  решен,  то  ко
всеобщему удовольствию тут же началось и состязание.
   Сам отец Флавиан в этом споре не участвовал: он его  просто  слушал  да
кушал; но Пекторалису этот турнир был не под силу.  Отец  Флавиан  спускал
конвертиками один блин за другим, и горя ему не было; а Гуго  то  краснел,
то бледнел и все-таки не мог с отцом  Флавианом  сравняться.  А  свидетели
сидели, смотрели да  подогревали  его  азарт  и  приводили  дело  в  такое
положение, что Пекторалису давно лучше бы схватить в охапку кушак да шапку
(*28); но он, видно, не знал, что "бежка не хвалят, а с  ним  хорошо".  Он
все ел и ел до тех пор, пока вдруг сунулся