ми,  байковыми  одеялами.  Здесь  была
спальня  трех небольших  девочек, отданных  их родными Анне  Михайловне  для
обучения мастерству. Когда Анна Михайловна ввела за собою своего гостя в это
зашкафное  отделение,  на Долинского  чрезвычайно благоприятно подействовала
представившаяся  ему картина. Над чистым липовым  столом,  заваленным  кучею
тюля, газа, лент  и материи, висела огромная медная лампа,  освещавшая  весь
стол. За столом,  на  табуретках, сидели четыре  очень  опрятные, миловидные
девушки  и три  девочки, одетые,  как  институтки, в  одинаковые люстриновые
платьица с  белыми передниками.  В одном конце  стола, на  легком деревянном
кресле с решетчатой деревянной спинкой, сидела  небольшая  женская фигурка с
взбитым хохлом и чертообразными мохрами напереди сетки.
     - Это моя помощница,  mademoiselle  Alexandrine,-  отрекомендовала Анна
Михайловна эту фигурку Долинскому.
     Mademoiselle  Alexandrine  тотчас   же,   очень   ловко  и  с   большим
достоинством,  удостоила Долинского  легкого  поклона, и так произнесла свое
bonsour,  monsieur,  {Добрый  вечер,   сударь  (франц.)}  что  Долинский  не
вообразил  себя  в  Париже  только  потому,  что  глаза  его  в  эту  минуту
остановились на  невозможных  архитектурных украшениях трех других  девушек,
очевидно стремившихся, во что бы то ни стало, не только догнать, но и далеко
превзойти и хохол, и чертообразность сетки, всегда столь ненавистной русской
швее "француженки". Девочки были острижены в кружок и не  могли усвоить себе
заманчивой прически; но у одной  из них волосенки  на  лбу  были подрезаны и
торчали,  как у  самого благочестивого раскольника. Это  пострижение над нею
совершила  Дора,  чтобы  освободить молодую  русскую  франтиху от  воска,  с
помощью  которого  она  старалась  выстроить  себе  французский   хохол   на
остриженной головке. В другом конце стола, против кресла,  на котором сидела
mademoiselle Alexandrine,  стояло точно  такое же другое пустое кресло.  Это
было  место Доры.  Никаких  атрибутов  старшинства и  превосходства не  было
заметно  возле  этого  места,  даже подножная  скамейка  возле  него  стояла
простая,  деревянная,  точно  такая же скамейка,  какие  стояли  под  ногами
девушек  и  учениц. Единственное преимущество этого места заключалось в том,
что прямо против него,  над черным  карнизом драпировки,  отделявшей спальню
девочек, помещались довольно большие часы в черной деревянной рамке. По этим
часам Даша вела рабочий порядок мастерской. Сестра Анны Михайловны не любила
выскакивать по дверному звонку и  торчать в  магазине, что,  напротив, очень
нравилось  mademoiselle  Alexandrine. Поэтому  продажей  и  приемом  заказов
преимущественно заведывала француженка и сама Анна Михайловна, а Дора сидела
за  рабочим с  голом и дирижировала  работой и выходила  в магазин только  в
крайних  случаях,  так  сказать,  на  особенно важные  консилиумы. На ее  же
попечении  были и  три ученицы. Она  не только имела за  ними  главный общий
надзор,  но она же наблюдала за тем,  чтобы эти оторванные от  семьи дети не
терпели много от грубости и невежества других  женщин, по натуре хотя  и  не
злых,  но утративших под ударами чужого невежества всю собственную мягкость.
Кроме того,  Дора, по воскресеньям  и праздничным дням, учила  этих  девочек
грамоте, счислению и рассказывала им, как умела, о боге, о людях, об истории
и  природе.  Девочки боготворили  Дарью Михайловну;  взрослые мастерицы тоже
очень ее  любили и доверяли ей  все свои  тайны, требующие  гораздо большего
секрета  и  внимания,  чем  мистерии  иной  светской  дамы,  или  тайны  тех
бесплотных нимф, которые "так  непорочны, так умны и так благочестия полны",
что как  мелкие потоки  текут в  большую реку, так и они катятся неуклонно в
одну  великую тайну:  добыть себе во что  бы  то  ни стало  богатого  мужа и
роскошно пресыщаться всеми благами  жизненного пира,  бросая честному  труду
обглоданную  кость  и презрительное  снисхождение. Из четырех  девушек  этой
мастерской особенным расположением Доры  пользовалась  Анна  Анисимовна. Это
была та  единственная  девушка,  у  которой надо  лбом  не было французского
хохла. Анне Анисимовне было от роду лет двадцать восемь;  она была высокая и
довольно полная, но весьма грациозная блондинка, с голубыми, рано померкшими
глазами и характерными углами губ, которые, в сочетании с немного выдающимся
подбородком,  придавали  ее  лицу выражение твердое,  честное и решительное.
Анна Анисимовна родилась крепостною девочкою, выучена швейному мастерству на
Кузнецком мосту  в Москве и отпущена своей молодой  барыней  на  волю.  Имея
девятнадцать   лет,  она  совсем  близко  познакомилась  с  одним   молодым,
замотавшимся купеческим сыном и месяца через  два  приняла своего  милого  в
свою  маленькую  комнатку,  которую  нанимала  неподалеку  от  магазина, где
работала. Три года она работала без отдыха, что называется, не покладая рук,
денно и нощно. В эти три года бог дал ей трех детей. Анна Анисимовна кормила
и детей, и любовника, и ни на что  не жаловалась.  Наконец,  кончил ее милый
курс покаяния, получил  радостное известие о смерти  самодура-отца и  удрал,
обещая Анне Анисимовне не забывать ее за хлеб и  соль, за любовь верную и за
дружбу. О  женитьбе, или хотя о чем-нибудь  другом посущественнее  словесной
благодарности, и речи не было. Анна Анисимовна сама тоже не сказала ни о чем
подобном ни слова. Приходили с тех пор Анне Анисимовне не раз крутые времена
с  тремя детьми,  и  знала Анна  Анисимовна, что  за  бывший ее  милый живет
богато,  губернаторов принимает, чуть пару в бане шампанским не поддает,  но
никогда ни за что она не хотела ему напомнить ни о детях, ни о старом долге.
"Сам  не  помнит, так и не надо; значит, совести нет",- говорила она,  и еще
сильнее разрывалась над работой, которою  и питала, и обогревала детей своей
отверженной  любви.  Просила у Анны Анисимовны  одного ее мальчика в сыновья
бездетная купеческая  семья, обещала  сделать его  наследником  всего своего
состояния - Анна Анисимовна не отдала.
     - Счастье у своего ребенка отнимаете,- говорили ей девушки.
     - Ничего,- отвечала Анна Анисимовна,-  зато совести не отниму; не выучу
бедных девушек обманывать, да детей своих пускать по миру.
     Этой  Анне  Анисимовне  Дорушка оказывала  полнейшее  уважение и  своим
примером заставляла других уважать.
     Мертвая бледность некогда  прекрасного, рано  отцветшего лица и крайняя
простота наряда этой девушки невольно остановили на себе мимолетное внимание
Долинского, когда из противоположных дверей вошла со свечою в руках  Дорушка
и спросила:
     - Правда, хорошо у нас, Нестор Игнатьич?
     - Прекрасно,- ответил Долинский.
     - Вот там мой трон, или, лучше сказать, мое президентское  место; а это
все  моя  республика.  Аня,  верно,  уже  познакомила  вас   с  mademoiselle
Alexandrine?
     Долинский отвечал утвердительно.
     - Ну, а я  еще познакомлю вас с прочими: это - Полинька: видите, она  у
нас совсем перфская красна-девица, и если у вас есть хоть одна капля  вкуса,
то  вы  в  этом  должны  со  мной   согласиться;  Полинька,  нечего,  нечего
закрываться! Сама  очень  хорошо  знаешь, что ты красавица. Это,- продолжала
Дора,-  это  Оля  и Маша,  отличающиеся замечательной  неразрывностью  своей
дружбы и потому называемые "симпатичными  попугаями"  (девушки  засмеялись);
это  все  мелкота,  пока  еще не  успевшая  ничем отличиться,-  сказала она,
указывая  на  маленьких  девочек,-  а  это Анна  Анисимовна,  которую мы все
уважаем и  которую советую  уважать  и  вам.  Она -  самый  честный человек,
которого я знаю.
     Долинский несколько смешался  и протянул Анне Анисимовне  руку; девушка
торопливо положила  на стол свою  работу и с неловкой застенчивостью  подала
Долинскому свою исколотую иголкою руку.
     - Ну, пойдемте дальше теперь,- позвала Анна Михайловна.
     Хозяйка и гость  вышли за двери, которыми за минуту вошла Дора, и вслед
за ними из мастерской послышался дружный, веселый смех нескольких голосов.
     -  Ужасные  сороки и  хохотушки,- проговорила,  идя впереди со  свечой,
Дорушка,- а зато народ все преискренний и пресердечный.
     Тотчас за мастерской у  Анны Михайловны шел небольшой коридор, в  одном
конце  которого была кухня и черный  ход  на  двор, а в другом две  большие,
светлые комнаты,  которые Анна  Михайловна  хотела кому-нибудь отдать, чтобы
облегчить себе плату за весьма  дорогую  квартиру.  Посредине коридора  была
дверь,  которою входили в ту  самую столовую, куда Журавка ввел сумерками  к
хозяйкам  Долинского.  Эта комната служила сестрам в одно  и то  же  время и
залой, и гостиной, и столовой. В ней  были четыре двери:  одна, как сказано,
вела в коридор;  другая -  в одну из комнат, назначенных  в  наймы, третья в
спальню Анны Михайловны, а четвертая  в уютную  комнату  Доры. Вся  квартира
была меблирована не роскошно и не  бедно,  но с большим вкусом и  комфортно.
Все здесь давало  чувствовать, что хозяйки устраивались тут  для того, чтобы
жить, а  не для того, чтобы  принимать гостей и заботиться выказываться пред
ними  с  какой-нибудь  изящной  стороны.  Это  жилье  дышало  той  спокойной
простотой, которая сразу дает себя чувствовать и  которую,  к сожалению, все
реже и реже случается встречать в наше суетливое и суетное время.
     - Очень хорошо у нас, Нестор Игнатьевич? - спрашивала Дора,  когда  все
уселись за чай.
     - Очень хорошо,- соглашался с нею Долинский.

     Здесь нет мебели богатой,
     Нет ни бронзы, ни картин,
     И хозяин, слава богу,
     Здесь не знатный господин -

     проговорила  Дора  и  с последними  словами  сердечно  поцеловала  свою
сестру.
     - Дорого только,- сказала Анна Михайловна.
     -  Э! Полно, пожалуйста, жаловаться. Отдадим две  комнаты, так вовсе не
будет дорого. За эти комнаты всякий охотно даст триста рублей в год.
     - Это даже дешево,- сказал Долинский.
     - Но ведь  подите же с нами! -  говорила Дора.- Наняли квартиру с  тем,
чтобы  кому-нибудь эти  две комнаты уступить, а перешли сюда,  и  баста; вот
третий месяц  не можем решиться. Мужчин  боимся, женщин еще более, а дети на
наше горе не нанимают; ну, кто же нам виноват, скажите пожалуйста?
     - Ты,-  отвечала  Анна Михайловна,- сбила меня.  Послушалась ее, наняла
эту квартиру; правда, она очень хороша, но велика совсем для нас.
     Из коридора показался Илья Макарович.
     - А как вы, люди, мыслите? Я... как бы это вам помудренее выразиться? -
начал, входя, художник.
     - Крошечку выпил,- подсказала Дора.
     - Да-с... в этом в самом густе.
     - Об этом и говорить не стоило,- сказала, рассмеявшись, Дора.
     Все взглянули на Илью Макаровича, у которого  на щечках пылал румянец и
волосы слиплись на потном челе.
     - Нельзя, Несторка приехал,- проговорил, икнув, Журавка.
     - Никак нельзя,- поддержала серьезно Дора. Все еще более засмеялись.
     - Да уж так-с! - лепетал художник.- Вы сделайте милость... Не того-с...
не острите. Я иду, бац на углу этакий каламбур.
     - Хороший человек встречается,- сказала Дора.
     - Да-с, именно хороший человек встречается и...
     - И говорит, давай, говорит, выпьем! - снова подсказала Дора.
     - И совсем не то! Денкера приказчик, это...- Журавка икнул и продолжал:
- Денкера  приказчик, говорит,  просил тебя  привезти к нему;  портретченко,
говорит,  жены хочет тебе  заказать. Ну, ведь, волка, я думаю, ножки кормят;
так это я говорю?
     - Так.
     - Я, разумеется, и пошел.
     - И, разумеется, выпил.
     - Ну,  и  выпили, и  работу  взял. Ведь  нельзя же!.. А  тут  вспомнил,
Несторка тут меня ждет! Друг, говорю, ко мне приехал неожиданно;  позвольте,
говорю, мне в долг пару бутыльченок шампанского. И уж извините, кумушка, две
бутыльченки мы разопьем! Вот они, канашки французские! - воскликнул Журавка,
торжественно вынимая из-под пальто две засмоленные бутылки.
     Все  глядели,  посмеиваясь,  на   Илью  Макаровича,  на  лице  которого
выражалось полнейшее блаженство опьянения.
     - Хорошего, должно быть, о вас мнения остался этот Денкеров приказчик,-
говорила Дора.
     - А что же такое?
     - Ничего; пришел  говорить о заказе, сейчас натянулся и еще в долг пару
бутыльченок выпросил.
     - Да, две; и вот  они здесь; вон они, заморские, засмоленные... Нельзя,
Дарья Михайловна! Вы еще молоды; вы еще писания не понимаете.
     - Нет, понимаю,- шутила Дора.- Я  понимаю,  что Дома вам нельзя, так вы
вот...
     - Тсс! тс, тс, тс... нет, ей-богу же для Несторки. Несторка... вам ведь
он ничего, а мне он друг.
     - И нам друг.
     - Ну, нет-с,  вы погодите еще! Я его от беды, от черта оторвал, а вы...
нет... вы...
     -  "А  вы...  нет...  вы",-  передразнила,  смешно  кривляясь,  Дора  и
добавила,- совсем пьян, голубчик!
     -  А это разве  худо, худо?  Ну, я и на то согласен; на то  я художник,
чтоб все худое делать. Правда, Нестор Игнатьич? Канашка ты, шельмец ты!
     Журавка обнял и поцеловал Долинского.
     - Вот видишь,- говорил, освобождаясь из  дружеских объятий, Долинский,-
теперь толкуешь о дружбе, а как я совсем разбитый ехал в Париж, так  небось,
не вздумал меня познакомить с Анной Михайловной и с mademoiselle Дорой.
     - Не хотел, братишка, не хотел; тебе было нужно тогда уединение.
     - Уединение! Все вздор, врет, просто от ревности не хотел вас знакомить
с нами,- разбивала художника Дора.
     - От ревности? Ну, а  от ревности, так  и от ревности.  Вы это наверное
знаете, что я от ревности его не хотел знакомить?
     - Наверное.
     - Ну, и очень  прикрасно, пусть так и будет,- отвечал художник, налегая
на букву и в умышленно портимом слове "прекрасно".
     - Да, и очень прикрасно, а мы вот  теперь с Нестором Игнатьичем  вместе
жить будем,- сказала Дора.
     - Как это вместе жить будете?
     - Так; Аня отдает ему те две комнаты.
     -  Да вы это со мною шутите, смеетесь или просто говорите? - вопросил с
эффектом Журавка.
     - А вот отгадайте?
     - Я  и со своей  стороны спрошу  вас, Дарья Михайловна, вы это  шутите,
смеетесь, или просто говорите? - сказал Долинский.
     Из   шутки  вышло   так,   что  Анна   Михайловна,   после   некоторого
замешательства и нескольких минут колебанья, уступила просьбе Долинского и в
самом деле отдала ему свои две свободные комнаты.
     - И очень прикрасно! - возглашал художник, когда переговоры кончились в
пользу перехода Долинского к Прохоровым.
     -  А прикрасно,- говорила Дора,- по крайней мере,  будет  хоть с  кем в
театр пойти.
     -  Прикрасно,  прикрасно,- отвечал Журавка шутя,  но с тенью некоторой,
хотя и легкой, но худо скрытой досады.
     После уничтожения принесенных  Ильей Макаровичем двух  бутыльченок,  он
начал высказываться несколько яснее:
     - Если б я был холостой,- заговорил он,- уж  тебе б,  братишка,  тут не
жить.
     - Да вы же разве женаты? _
     - Пф! Не  женат!  Да ведь я же  ей вексель  выдал.  Этого события между
Ильей Макаровичем и его Грациэллою до сих пор никто не  ведал. Известно было
только,  что Илья  Макарович  был помешан на свободе любовных отношений и на
итальяночках.  Счастливый  случай  свел  его  где-то  в  Неаполе  с довольно
безобразной синьорой Луизой, которую он привез с собою в  Россию, и долго не
переставал  кстати  и  некстати  кричать  о  ее  художественных  талантах  и
страстной  к нему привязанности. Поэтому  известие о  векселе, взятом с него
итальянкою, заставило всех очень смеяться.
     - Фу,  боже мой! Да  ведь  это  только для того,  чтоб  я  не женился,-
оправдывался художник.
     Дорогою,  по   пути  к  Васильевскому  острову,   Журавка  все  твердил
Долинскому:
     - Ты только смотри, Нестор... ты, я знаю... ты человек честный...
     - Ну, ну, говори яснее,- требовал Долинский.
     -  Они... ведь это  я  тебе  говорю...  пф!  Это  божественные  души!..
чистота, искренность... доверчивость...
     - Да ну, что ты сказать-то хочешь?
     - Не... обеспокой как-нибудь, не оскорби.
     - Полно, пожалуйста.
     - Не скомпрометируй.
     - Ну, ты, я вижу, в самом деле пьян.
     - Это, друг, ничего, пьян я, или не пьян - это мое дело; пьян да  умен,
два угодья  в нем,  а ты  им...  братом будь.-  Минут пять приятели проехали
молча, и Журавка опять начал:
     - Потому что, что ж хорошего...
     - Фу, надоел совсем! Что, я сам будто не знаю,- отговорился Долинский.
     - А  знаешь, брат,  так и помни. Помни,  что  кто за  доверие  заплатит
нехорошо, тот подлец, Нестор Игнатьич.
     - Подлец, Илья Макарович,- шутя отвечал Долинский.
     Оба приятеля весело рассмеялись и распростились у гостиницы, тотчас  за
Николаевским мостом.
     На  другой день, часу в двенадцатом,  Долинский переехал к Прохоровым и
прочно водворился у них на жительстве.
     - Вчера Илья Макарович целую дорогу все читал мне нотацию, как я должен
жить у вас,- рассказывал за вечерним чаем Долинский.
     -  Он большой  наш друг  и, к несчастью его, совершенно  слепой Аргус,-
отвечала Дора.
     -  Он  редкий  человек   и  любит  нас  чрезмерно,-   проговорила  Анна
Михайловна.

Глава восьмая
ПАНСИОНЕР

     Нестор  Игнатьевич зажил так,  как еще не  жилось  ему ни  одного дня с
самого  выхода  из   отцовского   дома.   Постоянная  внутренняя  тревога  и
недовольство и собою, и всем окружающим совершенно его оставили в  доме Анны
Михайловны.  Аккуратный,  как  часы,  но  необременительный,  как  несносная
дисциплина, порядок в жизни его хозяек возвратил Долинского к своевременному
труду,  который сменялся своевременным отдыхом  и возможными удовольствиями.
Всякий день неизменно,  в восемь часов  утра,  ему приносили  в  его комнату
стакан кофе со свежею  булкою; в два часа Дорушка звала его в  столовую, где
был приготовлен легкий  завтрак, потом он проходил  с  Дорою  (которой  была
необходима прогулка) от Владимирской до Адмиралтейства и назад; в пять часов
садились  за  стол,  в  восемь  пили  вечерний  чай  и  в  двенадцать  ровно
расходились по своим комнатам.
     В неделю  раза  два  Долинский с  Дорой бывали  в  театре.  Дни  у  них
проходили за делом, но вечерами они не отказывали себе в роздыхе и некоторых
удовольствиях. Жизнь шла живо, ровно, без скуки, без задержки.
     Пансионер совершенно привык к порядкам своего пансиона и удивлялся, как
мог он жить иначе столько лет сряду!
     Со смертью своей благочестивой матери, Нестор Игнатьевич разлучился  со
стройной домашней жизнью. Жизнь у дяди, в которой поверх всего плавало и все
застилало собою  эгоистическое  самовластие его тетки, оставила  в  нем одни
тяжелые  воспоминания.  Воспоминания  о  семейной  жизни  с женою  и  тещею,
уничтожившими своею требовательностью всякую его свободу и обращавшими его в
раба  жениной суетности и своекорыстия,  были еще отвратительнее. С тех  пор
Нестор  Игнатьевич вел  студенческую  жизнь  в Латинском квартале Парижа, то
есть жил  бездомовником  и отличался от прочих,  истинных  студентов  только
разве тем,  что немножко  чаще  их  просиживал  вечера дома за книгою и реже
таскался по ресторанам, кафе и балам Прадо. Впрочем, несмотря на это, Нестор
Игнатьевич все-таки совсем отучился вовремя встать,  вовремя лечь  и  в свое
время  погулять.  Обращать светлый  день  в скучную ночь,  и скучную  ночь в
бедный радостями день  для него  не  составляло  ничего  необыкновенного. Он
знал, что ему  будет скучно на балу, потому что все удовольствия этого  бала
можно было всегда рассказать вперед - и все-таки он шел от скуки на бал и от
скуки зевал здесь, пока не пустела  зала. От скуки он валялся  в постели  до
самого   вечера;  между   тем   позарез   нужно  было   изготовить   срочную
корреспонденцию, и потом вдруг  садился, читал листы различных газет, брошюр
и работал напролет целые ночи.  Огромный  расход сил  и постоянная  тревога,
происходящая  оттого,  что  работа  врывалась  в  сроки   от