огда свадьба эта была уже  решена,  Катерина
Астафьевна подчинилась судьбе, и даже мало-помалу опять  начала  радоваться,
что племянница устраивается и выходит замуж за честного человека.  Она  даже
рвалась помогать Ларисе в ее свадебных сборах и, смиряя свое кипучее сердце,
переносила холодное устранение ее от этих хлопот; но того, что  она  увидела
на свадебном пиру Ларисы, Катерина Астафьевна уже не могла перенесть.  Никем
не замеченная, она ушла домой ни  с  кем  не  простясь;  сняла,  разорвав  в
нескольких местах, свое новое шерстяное платье и, легши в  постель,  послала
кухарку за гофманскими каплями.
     Такое поведение майорши удивило возвратившегося,  через  час  после  ее
прихода, мужа.
     - Ночью посылать  женщину  за  пустыми  каплями!..  Какая  глупость!  -
заговорил он, начиная разоблачаться.
     Майорша как будто этого только и ждала. Она вскочила  и  начала  майору
рацею о том, что для него жена не значит ничего и он, может быть,  даже  был
бы рад ее смерти.
     - Нет, я только был бы рад, если бы ты немножечко замолчала, -  отвечал
спокойно майор.
     - Никогда я теперь не замолчу.
     - Ну, и очень глупо: ты будешь мешать мне спать.
     - А ты можешь спать?
     - Отчего же мне не спать?
     - Ты можешь... ты можешь спать?
     - Да, конечно, могу! А ты почему не можешь?
     - Потому, что я не могу спать от мысли, какое несчастие несходная пара.
     - Ну, вот еще!.. Наплевать.
     И майор поставил на стул свечу, взял книгу и повалился на диванчик.
     Майорша дергалась, вздыхала, майор читал и потом вдруг дунул на  свечу,
повернулся к стене и заснул, но ненадолго.
     Услышав, что муж спит, Катерина Астафьевна сначала заплакала,  и  потом
мало-помалу разошлась и зарыдала истерически.
     - Что, что, что такое с тобой? - спрашивал  спросонья  майор.  Она  все
рыдала.
     - Ну, на вот капли, - проговорил он, встав и подавая  жене  принесенный
из аптеки флакончик.
     Катерина Астафьевна нетерпеливо отодвинула его руку.
     - И из-за чего? Из-за чего? - ворчал он. - Люди женились, да что нам до
этого? Не хорошо они будут жить, опять-таки это не наше  же  дело.  Но  чтоб
из-за этого не спать ночи...
     Но майорша вдруг снова вскочила и, передразнивая мужа, заговорила:
     - "Не спать ночи! Не спать ночи!" Эка невидаль какая,  не  спать  ночь!
Вам это ничего: поделом вам, что вы не спите, а за что  вы  людям-то  добрым
дни и ночи испортили?
     - Кто это мы?
     - Все вы, вот этакие говоруны!.. Это все ты, седой нигилист, да  братец
ее Иосафушка-дурачок, да его приятели так Ларочку просветили.
     - Поп Евангел же ведь ей другое благовествовал. Отчего же ты с него  за
нее не взыскиваешь?
     - Поп Евангел! Нечего вам про попа Евангела. Вам до него далеко; а  тут
ни поп, ни архиерей ничего не поделают, когда  на  одного  попа  стало  семь
жидовин. Что отец добрый  в  душу  посадит,  то  лихой  гость  за  один  раз
выдернет.
     - Ну, ты кончила? - вопросил, поворачиваясь в своей постели, майор.
     - Нет, не кончила. Вы десятки лет из двора в двор ходите да везде  свое
мерзкое сомнение во всем разносите, а вам начнешь говорить, - так  сейчас  в
минуту и кончи! Верно, правда глаз колет.
     - Я спать хочу.
     - А я тебе, седой нигилист, говорю, что ты  не  должен  спать,  что  ты
должен стать на колени, да плакать, да молиться, да говорить: отпусти, Боже,
безумие мое и положи хранение моим устам!
     - Ну, уж этого не будет.
     - Нет будет, будет, если ты не загрубелая тварь,  которой  не  касается
человеческое горе, будет, когда ты увидишь, что у этой пары за жизнь пойдет,
и вспомнишь, что во всем этом твой вклад есть.  Да,  твой,  твой,  -  нечего
головой мотать, потому что если бы не ты, она либо братцевым ходом пошла,  и
тогда нам не было бы до нее дела; либо она была бы  простая  добрая  мать  и
жена, и создала бы и себе, и людям счастие, а теперь она что такое?
     - Черт ее знает что?
     - Именно черт ее знает что: всякого сметья по лопате и  от  всех  ворот
поворот; а отцы этому делу вы. Да, да, нечего глаза-то на меня лупить; вы не
сорванцы, не мерзавцы, а добрые болтуны, неряхи словесные! Вы хуже негодяев,
вреднее, потому что тех как познают, так в три шеи  выпроводят,  а  вас  еще
жалеть будут.
     - Кончила?
     - Нет, да ты и не надейся, чтоб я кончила.
     - А это другое дело! - сказал майор и, присевши на  свой  диван,  начал
обуваться.
     - Что это: ты хочешь уйти? - вопросила его майорша.
     - Да, больше ничего не остается.
     - И уходи, батюшка, - не испугаешь; а что сказано, то свято.
     - Ты сумасшедшая баба.
     - Нет, я не сумасшедшая, а я знаю, о чем я сокрушаюсь. Я  сокрушаюсь  о
том, что вас много, что во всяком поганом городишке дома одного не осталось,
куда бы такой короткобрюхий сверчок, вроде тебя, с рацеями не бегал,  да  не
чирикал бы из-за печки с малыми  детями!  -  напирала  майорша  на  Филетера
Ивановича, встав со своего ложа. - Ну, куда ты собрался! -  и  майорша  сама
подала мужу его фуражку, которую майор нетерпеливо вырвал из ее рук и  ушел,
громко хлопнув дверью.
     - А на дворе дождь, - сказала, возвратясь назад, кухарка, запиравшая за
майором калитку.
     - Дождь? зимой дождь? Да, правда, весь день была оттепель и моросило.
     Катерина Астафьевна присела и  стала  слушать,  как  капли  дождя  тихо
стучали по ставням, точно где-то невдалеке просо просевали.
     В таком положении застал ее и возвратившийся через час, весь  измокший,
майор.
     Он вошел несколько запыхавшись и, сняв с себя мокрое пальто и  фуражку,
прямо присел на край жениной постели и проговорил:
     - Знаешь, Торочка, какие дела?
     - Нет, Фоша, не знаю; но только говори скорей, Бога ради, а  то  сердце
не на месте. Ты там был?
     - Да, почти...
     - Сними, дружок, скорей сапоги, а то они небось мокры.
     - Нет, ты слушай,  что  было.  Я  вышел  злой  и  хотел  пройти  вокруг
квартала, как вдруг мне навстречу синтянинский кучер: пожалуйте, говорит,  к
генералу, - очень просят.
     - Ну! что у них?
     - Ничего.
     - Да что ты врешь: как ничего?
     - Нет, ты слушай. Я был у Синтянина, и выхожу, а дождь как из ведра,  и
ветер, и темь, и снег мокрый вместе с дождем - словом, халепа, а не погода.
     - Бедный.
     - Нет, ты слушай: не я самый бедный. Выхожу я на улицу, а впереди  меня
идет человек... мужчина...
     - Ну, мужчина?
     - Да; в шинели, высокий... идет тихо и вдруг  подошел  к  углу  и  этак
"фю-фю-фю", носвистал. Я смотрю, что это такое?.. А он  еще  прошел,  да  на
другом угле опять: "фю-фю-фю", да и на третьем так же, и на четвертом.  Кой,
думаю себе черт: кто это такой и чего ему нужно? да за ним.
     - Ах, Форов, зачем ты это?
     - А что?
     - Он мог тебя убить.
     - Ну, вот же не убил, а только удивил и потешил. Вижу я, что  он  вошел
на висленевский двор, и я за ним, и хап его за полу:  что,  мол,  вам  здесь
угодно? А он... одним словом, узнаешь, кто это был?
     - Боюсь, что узнаю.
     - И я  боюсь,  что  ты  узнала:  это  был  Андрей  Подозеров.  Катерина
Астафьевна только рукой хлопнула по постели.
     - Поняла? - спросил ее муж.
     - Да, да, я все поняла, на своем пиру да без последнего блюда.
     - Я ему сказал, что если он не возьмет ее отсюда и не уедет с нею в та-
кое место, где бы она была с ним одна и где бы он мог ее перевоспитать... Но
майорша на этом слове зажала мужу рот и сказала:
     - Замолчи, сделай свое  одолжение:  я  не  могу  этого  слушать.  Какое
перевоспитание? Когда мужу перевоспитывать? Это вздор, вздор, вздор!  Хорошо
перевоспитывать жен князьям да графам,  а  не  бедным  людям,  которым  надо
хребтом хлеба кусок доставать.
     - Да и уехать-то еще на горе нельзя!
     - И слава Богу.
     - Нет, беда!
     - Да говори, пожалуйста, сразу!
     - Синтянин получил из Питера важные вести. Очень важные, очень  важные.
Я всего не знаю, и того, что он мне сообщил, сказать не могу,  но  вот  тебе
общее очертание дел: Синтянин не простил своего увольнения.
     - Я так и думала.
     - Нет, не простил! Он как  крот  копался  и,  лежа  долго  на  постели,
прокопал удивительные ходы. Ты  знаешь,  кто  ему  ногу  подставил,  что  он
полетел? Это сделал Горданов!.. Теперь понимаешь, какой  гусь  сей  мерзавец
Горданов? Но они уж очень заручились и зазнались:  Бодростина  из  Парижа  в
Петербург святою приехала: Даниила пророка вызывает к себе; муж  ее  чуть  в
Сибирь не угодил, и в этой святой да в Горданове своих спасителей  видит,  а
Горданов... Да  он  тоже  слишком  уже  полагается  на  свое,  так  сказать,
сверхъестественное положение..." - Синтянина не надуешь; он все  пронюхал  и
он прав: они не могли все это даром делать, по любви к  искусству,  нет;  их
манит преступление, большое, страшное и выгодное...
     - Да говори, Форочка, говори: ведь я не болтунья.
     - Синтянин думает... что они хотят извести Бодростина и...
     - И что еще?
     - И не своими руками, а...
     - Шепни, дружок, шепни.
     - Тут Иосаф и Лариса должны быть на смете.
     - Иосаф и Лариса!.. и Лара!
     - Ну, так он говорит.
     - О! он старый воробей: его не обманешь; но если Горданов  то,  что  ты
сказал, так они все совершат, и его не уловишь.
     - Горданов то самое,  что  я  сказал.  Но  ждать  недолго.  Бодростина,
Бодростин, Горданов и дурачок Иосаф все завтра будут сюда  и  мы  посмотрим,
кто кого: мы их или они нас?
     - Да ты что же, Форов?.. Неужто ты с Синтяниным вместе?
     - Фуй!.. Бог меня оборони! - И майор перекрестился и  добавил:  -  Нет,
теперь нет союзов, а все на ножах!
     Но Катерина Астафьевна не  слыхала  этих  последних  слов.  Она  только
видела, что ее муж перекрестился, и, погруженная в свои мысли, не спала  всю
ночь, ожидая утра, когда можно будет идти в церковь и потом на смертный  бой
с Ларисой.


 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *
       ТЕМНЫЕ СИЛЫ


       Глава первая
       Два Вавилона

     Пока в маленьком городке люди оживали из мертвых, женились и ссорились,
то улаживая, то расстраивая свои  маленькие  делишки!  Другие  герои  нашего
рассказа заняты были делами, если не более достойными,  то  более  крупными.
Париж деятельнейшим образом сносился с Петербургом  об  окончании  плана,  в
силу   которого   Бодростина   должна   была    овдоветь,    получить    всю
благоприобретенную часть мужнина состояния и наградить Горданова своею рукой
и богатством.
     Бельэтаж большого дома на Литейной, где жили Михаил Андреевич Бодростин
и Павел Николаевич Горданов, почти ежедневно корреспондировал  с  небольшим,
но удобным и хорошо меблированным отделением маленького Hotel de Maroc в rue
de Seine {Отель  "Марокко"  на  улице  Сены  (фр.).},  где  обитала  Глафира
Васильевна, и наверху, двумя этажами выше  над  нею,  местился  в  крошечной
мансарде Иосаф Платонович Висленев.
     Формы  постоянных  сношений  этих  двух   ложементов   разнообразны   и
многоразличны, но по характеру их было ясно, что Париж играет,  а  Петербург
пляшет под звуки волшебной флейты. Писал ли из  Петербурга  в  Париж  Михаил
Андреевич  Бодростин  или  Горданов,  или,   вероятно   многими   позабытый,
счастливый чухонец Генрих Ропшин, все выходило одно и то же: резкие и шутли-
вые, даже полунасмешливые письма Бодростина, короткие и  загадочные  рапорты
Горданова и точные донесения Ропшина, - все это были материалы,  при  помощи
которых Глафира Васильевна подготовляла постановку последней драмы,  которую
она сочинила для своего бенефиса, сама расписав в ней роли. Все шло к  тому,
что надо было три раза  хлопнуть  в  ладоши  и  занавес  взовьется,  и  пред
зрителем совершится  акт  хитрого  и  далеко  рассчитанного  злодейства  без
наказания порока и без торжества правды.
     Всеобщее нетерпение по ту и по другую сторону завесы давно тихо  шепчет
слово "пора" и, наконец, это слово громко  произносится  самим  гением  всей
истории, Глафирой.
     В самом деле ей пора восторжествовать и успокоиться:  ей,  может  быть,
более чем всем надоели все эти осторожные подходы, личины и маскарад.
     Кто не видал Глафиру Васильевну  с  той  поры,  как  она  рассталась  с
Гордановым в Москве, тот непременно должен был бы крайне удивиться перемене,
происшедшей в ней в течение ее полугодового отсутствия из  России.  Житье  в
Париже до такой степени ее изменило, что человеку, не очень пристально в нее
вглядывающемуся, даже вовсе не легко было бы ее узнать.  Сверкающая  красота
ее померкла; глаза, вместо прежнего  пламенного,  обдающего  жаром  взгляда,
смотрят только тревожно, остро и подозрительно; у углов губ пролегла  тонкая
морщинка; под глазами заметны темноватые круги,  и  вся  кожа,  так  недавно
вызывавшая  у  старого  Бодростина  комплименты  ее  свежести   и   аромату,
подцветилась желтоватым янтарным отливом.
     Глафира была теперь янтарь, но янтарь забытый, залежавшийся и как будто
утративший всю свою электрическую силу от долгого бездействия.  Однако  это,
может быть, так только казалось. Взглянем на нее поближе.
     Парижское утро начинается очень рано в том, далеко не аристократическом
квартале, где среди rue de Seine местился незамечательный  Hotel  de  Maroc,
избранный по особым соображениям Бодростиной  для  ее  жительства.  На  заре
звонкие плиты узких тротуаров оглашаются  громким  хлопаньем  тяжелой  обуви
работников, рано покидающих свои постели и поспешающих к делу. Вслед за  тем
раздаются звонки и слышится стук железных скоб у дверей лавчонок, где эти же
рабочие добиваются получить свою  утреннюю  порцию  мутного  абсенту;  затем
гремят фуры перевозчиков мебели, бегут  комиссионеры  со  своими  носилками,
кухарки со своими саками, гризетки со своими корзинками и кошками, и... день
настал со всею его суетой: спать невозможно.
     Лучшее помещение, которое занимала в скромном отеле Глафира  Васильевна
Бодростина, в этом отношении было самое худшее, потому что оно  выходило  на
улицу, и огромные окна ее невысокого бельэтажа  нимало  не  защищали  ее  от
раннего уличного шума и треска. Поэтому Бодростина просыпалась  очень  рано,
почти одновременно с небогатым  населением  небогатого  квартала;  Висленев,
комната которого была гораздо выше над землей, имел больше покоя и мог спать
дольше. Но о нем речь впереди.
     Квартал уже более  получаса  тому  назад  простучал  и  прогремел  свою
утреннюю тревогу, и  под  окнами  Hotel  de  Maroc  уже  закурилась  жаровня
жарильщицы каштанов, когда в одном из  окон  бельэтажа  зашевелилась  густая
занавеска,  и  Глафира  Васильевна,  стуча  деревянными  каблучками  изящных
туфель, потянула шнуры оконной шторы и, взяв с камина  небольшой,  старинной
работы, ящичек из сердолика с янтарем и бирюзой, снова легла в свою постель.
     Час был еще ранний, и Бодростина, не желая звать прислугу, открыла свой
античный ящик и стала перебирать аккуратно сложенные в нем письма.
     Солнце, несмотря на  ранний  час  утра,  уже  тепло  освещало  комнату,
меблированную высокою, старинною мебелью, и в нише, где  помещалась  кровать
Глафиры, было столько света,  что  наша  героиня  могла  свободно  пробегать
открытый ею архив. Она этим и занималась, она  его  пробегала,  беспрестанно
останавливаясь и задумываясь то над тем, то  над  другим  листком,  и  затем
опять брала новые.
     По сосредоточенному выражению ее лица нельзя было усомниться, что  пред
ней лежали не  бальные  записочки  и  не  родственные  письма  о  бабушкином
здоровье, а  переписка  деловая  и  строгая,  требующая  проверки  прошлому,
обозрения настоящему и решения в будущем.
     Вот в ее руках белый листок толстой бумаги с переплетенным вензелем  М.
Б. Это первое письмо, полученное Глафирой за границей от ее мужа. Письмо  не
длинно, - оно начинается на одной странице и  кончается  на  другой.  В  нем
Михаил Андреевич отвечает жене на ее, полное негодования, письмо  по  поводу
дошедших до  нее  слухов  о  его  романе  с  княгиней  Казимирой  Антоновной
Вахтерминской. Михаил Андреевич извиняется пред женой, что он отвечает ей не
скоро, потому что долго был очень занят одним весьма выгодным предприятием и
потом, не опровергая слуха о княгине Казимире, отшучивается довольно  наглою
шуткой, добавляя:
     - А что касается до ваших предостережений меня насчет ее предательского
нрава, то будьте, chere amie, спокойны и на мой, и на свой счет, потому  что
je la tiens hors de vue {Я не обращаю на нее внимания (фр.).}.
     Вот другие листки иной, совсем ординарной бумаги, иногда короткие и не-
дописанные, иногда же исписанные вдоль и поперек твердым,  ровным  почерком:
это письма Горданова. Их много, даже можно бы сказать их слишком много, если
бы число их пришлось сравнивать с короткими письмами Бодростина, но довольно
многочисленные письма Горданова  исчезали  среди  целого  вороха  высыпанных
Глафирой на колени скромных листков синеватой клетчатой  бумаги,  исписанных
мелким бисерным почерком Ропшина. Чухонец был вернее всех  и  писал  Глафире
аккуратно почти всякий день в течение всего ее отсутствия.
     Два остальных письма Бодростина, из которых одно последовало  чрез  три
месяца после первого, а другое -  совсем  на  днях,  были  очень  коротки  и
лаконичны. В первом из них Бодростин опять извинялся пред женой, что  он  ей
за недосугом  не  пишет;  говорил  о  своих  обширных  и  выгодных  торговых
предприятиях, которые должны его обогатить, и, наконец, удивлялся жене, чего
она сидит в Париже и еще, вдобавок, в этом отвратительном квартале гризет  и
студентов. "Я этого не могу понять, - добавлял он, - если бы ты была  старее
пятнадцатью  или  двадцатью  годами,  я  бы  готов  был  поверить,  что   ты
заинтересовалась юношеской  любовью  какого-нибудь  студиозуса;  но  ты  еще
молода для такой глупости. Спиритизму же твоему, я признаюсь  тебе,  что  ты
хочешь делай, не верю, и когда Горданов недавно сказал мне с  чьих-то  слов,
что ты живешь в Hotel de Maroc,  потому  что  там  близко  обитает  какой-то
генерал вашего ордена, которого посещает сам  Аллан  Кардек,  мне  это  даже
сделалось смешно. Hotel de  Maroc  и  Аллан  Кардек  -  конечно,  даже  одно
соединение этих звуков имеет нечто внушающее, но что касается  до  генерала,
то у тебя не может быть такого дурного вкуса... Кстати,  здесь,  где  теперь
так много, очень много даже, может быть  слишком  много  молодых  генералов,
мною замечено, что как бы ни был молод генерал, от него непременно  начинает
пахнуть старыми фортепиано. Особый и необъяснимый в естествознании  закон...
Да неужто же, та chere, ты в самом деле еще склонна во что-нибудь  верить  и
особенно верить в такую чепуху, как спиритизм? А впрочем, ma foi {Признаться
(фр.).}, все веры одинаково нелепы, и потому делай что хочешь", - заканчивал
Михаил Андреевич, и в post scriptum осведомлялся о  Висленеве,  называя  его
"рыцарем  печального  образа  и  эсклавом,  текущим  за   колесницей   своей
победительницы".
     Третье, самое недавнее письмо говорило, что  Михаил  Андреевич  на  сих
лишь днях едва свалил с шеи большие и совершенно непредвиденные  хлопоты,  и
очень рад будет вырваться домой в деревню, где, по его распоряжению,  быстро
идут постройки фабрики и заводов, на  коих  будут  выделываться  в  обширном
размере разные животные продукты.
     Глафира Васильевна знала все эти "большие и  совершенно  непредвиденные
обстоятельства", о которых так коротко извещал ее муж, и знала  даже  и  то,
что он еще вовсе не свалил их с шеи и что ему не уехать из Петербурга без ее
помощи.


       Глава вторая
       Нимфа и сатир

     Из  обстоятельных  донесений  Горданова,   заплетавшего   узлы   вокруг
престарелого Бодростина, и из подробнейших отчетов Ропшина,  шпионившего  за
Гордановым с усердием ревнивого влюбленного, всячески старающегося опорочить
и унизить своего соперника (каковым Ропшин считал Горданова), Глафира  знала
все и могла поверить  всякую  мат