- Благодарю, - говорит, вставая мой приятель, - мне пора в  комитет,  а
если хочешь повидаться, в  четверг,  в  два  часа  тридцать  пять  минут,  я
свободен, но и то, впрочем, в это время мы должны поговорить, о чем мы будем
разговаривать в заседании, а в три четверти третьего у меня собирается уже и
самое заседание.
 Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни  в  какой  другой
стране, на обоих полушариях нет. В целую  неделю  человек  один  только  раз
имеет десять минут свободного времени, да выходит, что и тех нет!.. Уж этого
приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.
 - А когда же ты, - спрашиваю его  совсем  на  пороге,  -  когда  же  ты
что-нибудь читаешь?
 - Когда нам читать! мы ничего, - отвечает, - не читаем, да и зачем?
 - Ну, чтобы хоть немножко освежить себя после работы.
 -  Какое  там  освежение:  в  литературе  идет  только  одно  бездарное
науськиванье на немцев да на поляков. У нас совсем теперь перевелись хорошие
писатели.
 - Прощай же, - говорю, - голубчик, - и с тем ушел.
 Экономия  и  недосуги  этих   господ,   признаюсь,   меня   жестоконько
покоробили но, думаю, может быть это  только  в  чиновничестве  загостилось
старое кривлянье на новый лад. Дай-ка заверну в  другие  углы  поглазею  на
литературу: за что так на нее жалуются?

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

 Пока неделю какую придется еще пробыть в  Петербурге,  буду  читать.  В
самом деле, за границей всего одну или две  газетки  видел,  а  тут  их  вон
сколько!.. Ведь что же нибудь в  них  написано.  Накупил...  Ух,  боже  мой!
действительно везде понаписано! Один день почитал, другой почитал, нет, вижу
- страшно за человеческий смысл свой  надо  поопасаться.  Другое  бы  дело,
может быть интересно с кем-нибудь из пишущих лично познакомиться.  Обращаюсь
с такой просьбою к одному товарищу: познакомьте, говорю, меня  с  кем-нибудь
из них. Но тот при первых моих словах кислую гримасу состроил.
 - Не стоит, - говорит, - боже вас сохрани... не советую... Особенно  вы
человек нездешний, так это даже и небезопасно.
 - Какая, - возражаю, - возможна опасность? - Да денег  попросят,  -  им
ведь ни добавочных, ни прибавочных не дают, - они и кучатся.
 - Ну?
 - Ну, а дал - и пропало, потому это "абсолютной честности" не мешает а
не дашь, - в какой-нибудь газетке отхлещут. Это тоже "абсолютной  честности"
не мешает. Нет, лучше советую беречься.
 - Было бы, - говорю, - еще за что и отхлестать?
 - Ну, у нас на этот счет просто: вы вот сегодня при мне нанимали себе в
деревню лакея, и он вам, по вашему  выражению,  "не  понравился",  а  завтра
можно напечатать, что вы смотрите на наем себе лакея с другой точки зрения и
добиваетесь, чтоб он вам "нравился". Нет, оставьте  их  лучше  в  покое  "с
ними" у нас порядочные люди нынче не знакомятся.
 Я задумался и говорю, что хоть только для курьеза желал бы  кого-нибудь
из них видеть, чтобы понять, что в них за закал.
 - Ах, оставьте пожалуйста да они все давно сами  друг  про  друга  все
высказали больше знать про них не интересно.
 - Однако живут они: не топятся и не стреляются.
 - С чего им топиться! Бранят их, ругают, да что такое брань! что это за
тяжкая напасть? Про иного дело скажут, а он  сам  на  десятерых  наврет  еще
худшего, - вот и затушевался.
 - Ну, напраслина-то ведь может быть и опровергнута.
 - Как раз! Один-то раз, конечно, можно, пожалуй, и опровергнуть, а если
на вас по всем правилам осады разом целые  батальоны,  целые  полки  на  вас
двинут, ящик Пандоры со всякими скверностями на вас опрокинут, - так от всех
уж и не отлаешься. Макиавелли недаром говорил: лги, лги и лги, -  что-нибудь
прилипнет и останется.
 - Но зато, - говорю, - в таких занятиях сам портишься.
 - Небольшая в том и потеря уголь сажею не может замараться.
 - Уважение всех честных людей этим теряется.
 - Очень оно им нужно!
 - Да и сам теряешь возможность к усовершенствованию себя и  воспитанию.
- Да полноте, пожалуйста: кто в России о таких пустяках заботится. У нас  не
тем концом нос пришит, чтобы  думать  о  самосовершенствовании  или  о  суде
потомства.
 И точно, сколько я потом ни приглядывался, действительно нос у  нас  не
тем концом пришит и не туда его тянет,

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

 Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано  народное  недоверие  к
тому, что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит, что пока в
лежащих  над  Невою  каменных  "свинтусах"  (сфинксах)   живое   сердце   не
встрепенется, до тех пор все будет только для одного вида. Автора жесточайше
изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей:за что же он изруган? За то,
чтобы правды не говорил, отвечают...  Какая  дивная  литература  с  ложью  в
идеале!
 Познакомился, наконец, случайно в клубе художников с  одним  поэтом  и,
возмущенный тем, что слышал, поговорил с ним о правде и честности. Поэт того
же мнения, что правда не годится, и даже  разъяснял  мне,  почему  правды  в
литературе говорить не следует это будто бы потому, что  "правда  есть  меч
обоюдоострый" и ею подчас может  пользоваться  и  правительство  честность,
говорит, можно признавать- только одну "абсолютную", которую может  иметь  и
вор и фальшивый монетчик. Дальше я не хотел и речи вести об этом:  взаправду
"за человека страшно"! Опрашиваю только уж о самых практических вещах:  вот,
- говорю, к удивлению моему, я вижу у вас под одним  изданием  подписывается
редактор  Калатузов...   скажите   мне,   пожалуйста...   меня   это   очень
интересует... я знал одного Калатузова в гимназии.
 - Этот, здешний, очень он плох, - перебивает меня поэт.
 - Редактор-то?
 - Да, ах, как безнадежно плох! как котелка.
 - Скажите, бога ради, и тот, - говорю, - был не боек.
 - Ну, все-таки это, верно, не тот. Этот, например, как  забрал  себе  в
голову, что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так
и твердит, что "в Англии женщинам лучше, потому что там королевы царствуют".
Сотрудники хотели его в этом разуверить, - не  дается:  "вы,  говорит,  меня
подводите на смех". А "абсолютная" честность есть.
 - Как же, - говорю, - его редактором-то сделали?
 - А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще  в
губернском правлении не свидетельствуют. Да и что такое редактор?  Редакторы
есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических  братии.
А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности:  она  литературу
убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.
 - Есть же, однако, полагаю, между ними люди, для которых дорога не одна
абсолютная честность?
 - Как же-с, непременно есть, и вот недалеко ходить. Вон видите, за  тем
столом сидит пентюх-то, - это известный православист, он меня на днях как-то
тут встречает и говорит: "Что ж вы, батюшка, нам-то ничего не даете?"
 "Удивляюсь, - отвечаю, - что вы меня об этом и спрашиваете".
 "А что такое?"
 , "Да ведь вы меня, - говорю, - в своем издании  ругаете".  Удивляется:
"Когда?" - "Да постоянно, мол". - "Ну, извините, пожалуйста". - "Да  вы  что
ж, этого не читали, что ли?" - "Ну вот, стану, - говорит, - я  этим  навозом
заниматься... Я все с бумагами... сильно было  порасстроился  и  теперь  все
биржей поглощен... Бог с ними!"
 - Это вы изволите говорить: "Бог с ними?"
 - Нет, это не я, а он: я бога не беспокою. Я хотел  открыть  издание  в
среднем духе, но никакого содействия нет.
 - Отчего же?
 - Да я по глупости шесть тысяч попросил,  и  отказали,  говорят:  денег
нет... После узнал, что теперь,  чтобы  получить  что-нибудь,  надо  миллион
просить: тогда дадут. Думаю опять скоро просить.
 - Миллион?
 - Нет миллион восемьсот пятьдесят семь тысяч так смета выходит.
 - На журнал или газету?
 - Нет, на особое предприятие. - Поэт встал, зевнул  и,  протягивая  мне
руку, добавил:
 - На одно предприятие, обещающее впереди миллиард в тумане.
 - И что ж, - спрашиваю, удерживая его за руку, -  имеете  надежду,  что
дадут вам эти деньги?
 - Да, непременно, - говорит, - дадут у нас все это хорошо  обставлено,
в национальном русском духе: чухонский граф  из  Финляндии,  два  остзейские
барона и три жида во главе предприятия,  да  полторы  дюжины  полячишек  для
сплетен. Непременно дадут.
 Я заплатил за столом деньги за себя и за поэта - и ушел.  Это,  кстати,
был последний день моего пребывания в Петербурге.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

 Москву я проехал наскоро: пробыл только всего один день и посетил  двух
знакомых... Люди уже солидные - у обоих дети в университете.
 Здесь Петербург не чествуют там, говорят, все искривлялись: "кто с кем
согласен и кто о чем спорит - и того не разберешь. Они скоро все  провалятся
в свою финскую яму.
 Давно, я помню, в Москве все ждут этого петербургского  провала  и  все
еще не теряют надежды, что эта благая радость их совершится.
 - А вас, - любопытствую, - бог милует, не боитесь провалиться?
 - Ну, мы!.. Петербург, брат, - говорят, - строен миллионами, а Москва -
веками. Под нами земля прочная. Там, в Петербурге-то, у вас вон уж, говорят,
отцов режут да на матерях женятся, а нас этим не увлечешь: тут у нас и храмы
и мощи - это наша святыня, да и в учености наша молодежь своих  светильников
имеет... предания... Кудрявцева и Грановского чтит. Разумеется, Кудрявцев  и
Грановский уж того... немножко для нашего времени не  годятся...  а  все  ж,
если бы наш университет еще того... немножко бы ему хорошей чемерицы в  нос,
а студенты чтоб от профессоров не зависели, и университет бы  наш  даже  еще
кое-куда годился... а то ни одного уже профессора хорошего не стало.
 - Как ни одного?
 - Да решительно ни одного: в петербургских газетах  их  славно  за  это
отжаривают.
 Вот тебе и "наши предания" и "наша святыня".
 Экой вздор какой! Экая городьба!
 Поел у Турина пресловутой утки с груздями, заболел  и  еду  в  деревню
свой губернский город, в котором меня так памятно секли, проезжаю  мимо  не
останавливаюсь и в уездном и являюсь к себе в Одоленское - Ватажково тож.

 И вот они опять - знакомые места,
 Где жизнь отцов моих, беспечна и пуста,
 Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
 Разврата мелкого и мелкого тиранства...

 Что-то здесь нового, на этих сонных нивах, на этой черноземной пажити?

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

 Простор и лень, лень и простор! Они опять  предо  мною  во  всей  своей
красе но кровли крыш  покрыты  лучше,  и  мужики  в  сапогах.  Это  большая
новость, в которой я, впрочем, никогда не отчаивался,  веруя,  что  и  мужик
знает, что под крепкою крышей безопасней жить и  в  крепких  сапогах  ходить
удобнее, чем в дырявых лаптях.
 Спросил в беседе своего приказчика:
 - Поправляются ли мужики?
 -  Как  же,  -  говорит,  -   теперь   они   живут   гораздо   прежнего
превосходнейше.
 Хотел даже перекреститься на образ, но, поопасавшись, не придерживается
ли мой приказчик нигилистического образа мыслей,  воздержался,  чтобы  сразу
себя пред ним  не  скомпрометировать,  и  только  вздохнул:  буди,  господи,
благословен за сие!
 Но как же остальное? Как она, наша интеллигенция?
 - Много ли, - спрашиваю, - здесь соседей-помещиков теперь живет  и  как
они хозяйничают?
 - Нет, - докладывает, - какие  же  здесь  господа?  Господ  здесь  нет
господа все уехали по земским учреждениям, местов себе стараются в губернии.
 - Неужто же все по учреждениям? Этого быть не может!
 -  Да  живут-с,  -  говорит,  -   у   нас   одни   господа   Локотковы,
мелкопоместные.
 - Ну так как же, мол, ты мне говоришь, что  никого  нет?  Я  даже  знаю
этого Локоткова. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ, что  в
гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты, - приказываю, - вели-ка
мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.
 - Это, - отвечает, - как  вам  будет  угодно  но  только  они  к  себе
никакого благородного звания не принимают, и у нас их, господина  Локоткова,
все почитают ни за что.
 - Это, мол, что за глупость?
 - Точно так-с, - говорит, - как они  сами  своего  звания  решившись  и
ходят в зипуне, и звание свое порочат, и  с  родительницей  своею  Аграфеной
Ивановной поступают очень неблагородно.
 Заинтересовался я знать о Локоткове.
 - Расскажи, - говорю, - мне, сделай милость, толком: как же это он  так
живет?
 - Совсем, - отвечает, - вроде мужика живут в одной избе с работниками.
 - И в поле работает?
 - Нет-с, в поле они не работают, а все под сараем книжки сочиняют.
 - О чем же, мол, те книжки, не знаешь ли?
 - Давали-с они нам, да неинтересно: все по крестьянскому сословию,  про
мужиков... Ничего не верно: крестьяне смеются.
 - Ну, а с матерью-то у них что же: нелады, что ли?
 - Постоянные нелады: еще шесть дней в неделю  ничего  и  туда  и  сюда,
только промеж собою ничего не говорят да отворачиваются а уж в  воскресенье
непременно и карамболь.
 - Да почему же в воскресенье-то карамболь?
 - Потому, как у них промеж собой все несогласие выходит  в  пирогах.  -
Ничего, - говорю, - братец  мой,  не  понимаю:  как  так  в  пирогах  у  них
несогласие?
 - Да барин Локотков, - говорит, - велят матушке,  чтоб  и  им  и  людям
одинаковые пироги печь, а госпожа Аграфена Ивановна говорят: "я этого понять
не могу", и заставляют стряпуху, чтоб людские пироги были хуже.
 - Ну?
 - Ну-с вот из-за этого из-за самого они завсегда и  ссорятся  Аграфена
Ивановна говорят, что пусть пироги хоть из  одного  теста,  да  с  отличкокх
господские чтоб с гладкой коркой, а работничьи "а щипок защипнуть  а  барин
сердятся и сами придут  и  перещипывают  у  загнетки.  Они  перещипывают,  а
Аграфена Ивановна после приказывают стряпухе: "станешь сажать, - говорят,  -
в печку,  так  людские  шесть  пирогов  на  пол  урони,  чтобы  они  в  сору
обвалялись" а барин за это взыск... Сейчас тут у припечка и ссора... Они  и
толкнут старуху.
 - Это мать-то?
 - Точно так-с, ну, а народ ее, Аграфену Ивановну, жалеет, как  они  при
прежнем крепостном звании были для своих людей барыня добрая. Ввечеру  барин
соберут к избе мужиков и заставляют судить себя с барыней барыня  заплачут:
"Ребятушки, - изволят говорить, - я себя не жалевши его воспитывала, чтоб он
в полковые пошел да генералом был". А барин говорят: "А я, ребята,  говорят,
этих глупостей не хочу я хочу мужиком  быть".  Ну,  мужики,  известно,  все
сейчас на барынину сторону. "С чего, бают, с какого места ты такого захотел?
Неш тебе мужиком-то лучше быть?" Барин крикнут:  "Лучше!  честнее,  говорят,
ребята, быть мужиком". Мужики плюнут и разойдутся. "Врешь, бают, в генералах
честней быть, - мы и сами, говорят, хоть  сейчас  все  согласны  в  генералы
идти". Только всего и суда  у  них  выходит  а  стряпуха,  просто  ни  одна
стряпуха у них больше недели из-за этого не живет, потому что никак  угодить
нельзя. Теперь с полгода барин книги сочинять оставили и сами  стали  пироги
печь, только есть их никак нельзя...  невкусно...  Барин  и  сами  даже  это
чувствуют, что не  умеют,  и  говорят:  "Вот,  говорят,  ребята,  какое  мне
классическое воспитание дали, что даже против матери я  не  могу  потрафить.
Дьячок Сергей на  них  даже  по  этому  случаю  волостному  правлению  донос
подавал.
 - В чем же донос?
 - Да насчет их странности. Писал, что господин Локотков  сам,  говорит,
ночью к Каракозову по телеграфу летал.
 - Ну?
 - Мужики было убить его за это хотели, а начальство  этим  пренебрегло
даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и то
сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и не  знал,  что  делал.
Теперь ведь, сударь, у нас не то как прежде: ничего не разберешь, - добавил,
махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
 - Да дьячок-то ваш, - спрашиваю, - откуда же  взял,  что  по  телеграфу
летать можно?
 - Это, - отвечает мой приказчик, - у них, у духовенства,  нынче  больше
все происходит с отчаянности, так как на них теперь  закон  вышел,  чтоб  их
сокращать где два было, говорят, один останется...
 - Ну так что же, мол, из этого?
 - Так вот они, выходит, теперь друг перед дружкой и хотят все себя один
против другого показать.
 "Фу, - думаю, - какой вздор  мне  этот  человек  рассказывает!"  Махнул
рукой и отпустил его с богом.
 Однако не утерпел, порасспросил еще  кое-кого  из  людей  насчет  всего
этого, и оказалось, что приказчик мой не лжет.
 "Ну, - думаю, -  чем  узнавать  через  плебс  да  через  десятые  руки,
пущусь-ка лучше я сам в самое море, окунусь в самую интеллигенцию".
 Начинаю с того, что еще  уцелело  в  селах  и  что  здесь  репрезентует
местную образованность.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

 Отправился с визитом к своему попу.  Добрейший  Михаил  Сидорович,  или
отец Михаил, - скромнейший человек и запивушка,  которого  дядя  мой,  князь
Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял  когда-то  хоронить  его  борзых
собак  и  поклоняться  золотому  тельцу,  -  уже  не  живет.   Вместо   него
священствует сын его, отец Иван. Я знал  его  еще  семинаристом,  когда  он,
бывало, приходил во флигель к покойной матушке Христа славить, а  теперь  он
уж лет десять на месте и бородой по  самые  глаза  зарос  -  настоящий  Атта
Троль.
 Застал его дома за писанием. Увидав меня,  он  скорее  спрятал  в  стол
тетрадку. Поздоровались. Опрашиваю его:
 - Как, батюшка, поживаете?
 - Что, сударь, Орест Маркович! жизнь  наша  против  прежнего  стала,  -
говорит, - гораздо хуже.
 "Вот те и раз, - думаю, - нашелся человек, которому даже хуже кажется".
 - Чем же, - пытаю, - вам теперь, отец Иван, хуже?
 - Да как ж, сударь, не хуже?  в  прежнее  время,  при  помещиках,  сами
изволите помнить, бывало и соломкой, и хлебцем, и всем дворяне не  забывали,
и крестьян на подмогу в рабочую пору посылывали а ныне нет того  ничего,  и
народ к нам совсем охладел.
 - Народ-то, - говорю,  -  отчего  же  охладел?  Это  в  ваших  руках  -
возобновить его теплоту к религии.
 - Нет, уж какое же,  сударь,  возобновление!  Прежде  он  в  крепостном
звании страдал и был постоянно в нужде и в горести и  прибегал  в  несчастии
своем к господу а теперь, изволите видеть... нынче мужичок идет  в  церковь
только когда захочет...
 "Ну, - думаю, - лучше это мимо".
 - Между собою, - любопытствую, - как  вы  теперь,  батюшка,  живете?  -
потому что я знал, всегда бывало здесь как и везде: где два  причта,  там  и
страшная, бескровная война.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Только что я коснулся в разговоре с  отцом  Иваном  деликатной  истории
войны на поповках, мой собеседник так и замахал руками.
 - Ужасно, сударь, Орест Маркович, ужасно, - говорит, - мы, духовные,  к
этому смятению подвержены, о мире всего мира господа умоляем, а самим нам  в
этом недуге вражды исцеления нет. Добродушный священник с сокрушением осенил
себя крестом и, вздохнув, добавил:
 -  -Думаю,  -  говорит,  -  что  это  не  иначе  как  оттого,  что  где
преизбыточествует благодать, там преобладает и грех.
 - А ведь и ссориться-то, - говорю, - кажется, не за что бы?
 - Да, совершенно, сударь, часто не за что.
 - А все-таки ссоритесь?
 - Да ведь как же быть: ссоримся-с  и  даже  люте  от  сего  страждем  и
оскудеваем.
 Я посоветовал, что надо бы, мол, стараться уж как-нибудь ладить.
 - Знаете, это так, - говорю, - надо делать: бери всяк в руки  метлу  да
мети свою улицу - весь город и очистится. Блюди каждый  сам  себя,  гони  от
себя смуту, вот она и повсюду исчезнет.
 - Нельзя-с, - улыбается отец Иван, - другие товарищи не согласятся.
 - Да что вам до товарищей?
 - Нет-с да теперь и время такое-с. Это  надо  было  как-нибудь  прежде
делать, до сокращения, а теперь уж хоть и грех воровать, но нельзя миновать.
 Чтоб отойти от этого вопроса,  я  только  и  нашелся,  что,  мол,  хоть
промежду себя-то с отцом Маркелом старайтесь ладить  -  не  давайте  дурного
примера и соблазна темным людям!
 - Да ничего, - отвечает отец Иван, - мы между  собой  стараемся,  чтобы
ладно... только вот отец Маркел у нас... коллега очень щекотисты...
 - Что такое?
 - К криминациям они имеют ужасное пристрастие: все кляузничают