ерены и тщательно старались подражать ему. Он всегда был  одет  самым
форменным, но самым изящным  образом:  всегда  носил  тогдашнюю  треугольную
шляпу "по форме", держался прямо и  молодцевато  и  имел  важную,  величавую
походку, в которой  как  бы  выражалось  настроение  его  души,  проникнутой
служебным долгом, но не знавшей служебного страха.
     Он был с нами в корпусе безотлучно.  Никто  не  помнил  такого  случая,
чтобы Перский оставил здание, и один раз, когда его увидали с сопровождавшим
его вестовым на тротуаре, - весь корпус  пришел  в  движение,  и  от  одного
кадета другому передавалось невероятное известие: "Михаил Степанович  прошел
по улице!"
     Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то  же  время
директором и инспектором, он по этой последней  обязанности  четыре  раза  в
день _непременно_ обходил все классы. У нас было четыре перемены  уроков,  и
Перский _непременно_ побывал _на каждом уроке_. Придет, посидит или постоит,
послушает и идет в другой  класс.  Решительно  ни  один  урок  без  него  не
обходился. Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как он,
рослого унтер-офицера, музыканта Ананьева. Ананьев всюду его  сопровождал  и
открывал перед ним двери.
     Перский _исключительно_ занимался по научной части и отстранил от  себя
фронтовую часть и наказания за дисциплину,  которых  терпеть  не  мог  и  не
переносил. От него мы видели только  одно  наказание:  кадета  ленивого  или
нерадивого он, бывало, слегка коснется в лоб  кончиком  безыменного  пальца,
как бы оттолкнет от себя, и скажет своим чистым, отчетливым голосом:
     - Ду-ур-рной кадет!.. - И это служило горьким  и  памятным  уроком,  от
которого заслуживший такое порицание  часто  не  пил  и  не  ел  и  всячески
старался исправиться и тем "утешить Михаила Степановича".
     Надо заметить, что Перский был  холост,  и  у  нас  существовало  такое
убеждение, что он и не женится тоже _для  нас_.  Говорили,  что  он  боится,
обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость. И здесь же у места
будет сказать, что это, кажется, совершенно  справедливо.  По  крайней  мере
знавшие  Михаила  Степановича  говорили,  что  на  шуточные  или  нешуточные
разговоры с ним о женитьбе он отвечал:
     - Мне провидение вверило так много чужих детей, что  некогда  думать  о
собственных, - и это в его правдивых устах, конечно, была не фраза.

        ^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U

     Жил он совершенно монахом. Более  строгой  аскетической  жизни  в  миру
нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не  ездил  ни  в
гости, ни в театры, ни в собрания, - он и у себя на дому никогда  никого  не
принимал. Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно,  но
только в приемной комнате, а не в его квартире.  Там  никто  посторонний  не
бывал, да и по слухам, разошедшимся, вероятно,  от  Ананьева,  квартира  его
была неудобна для приемов: комнаты Перского представляли вид  самой  крайней
простоты.
     _Вся прислуга_ директора состояла из одного вышеупомянутого  вестового,
музыканта Ананьева,  который  не  отлучался  от  своего  генерала.  Он,  как
сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых
и малолетнего отделения, где были дети от четырехлет-
     319
     него возраста, за которыми наблюдали уже не офицеры, а приставленные  к
тому дамы. Этот Ананьев и служил Перскому, то есть тщательно  и  превосходно
чистил его сапоги и платье, на котором никогда не было пылинки, и ходил  для
него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан,  а  на  общую
кадетскую кухню. Там кадетскими же стряпунами готовился обед для бессемейных
офицеров, которых в нашем монастыре, как бы по примеру начальника,  завелось
много, и Перский кушал этот самый сбед, платя за него эконому такую же точно
скромную плату, как и все другие.
     Понятно, что, находившись весь день по корпусу,  особенно  по  классам,
где он  был  не  для  формы,  а,  имея  хорошие  сведения  во  всех  науках,
внимательно вникал в преподавание, Перский приходил к себе  усталый,  съедал
свой офицерский обед, отличавшийся от общего кадетского обеда  одним  лишним
блюдом, но не отдыхал, а тотчас  же  садился  просматривать  все  журнальные
отметки всех классов за день. Это давало ему средство  знать  всех  учеников
вверенного ему обширного заведения  и  не  допускать  случайной  оплошалости
перейти в привычную леность. Всякий, получивший сегодня неудовлетворительный
балл, мучился ожиданием, что завтра Перский непременно его подзовет,  тронет
своим античным, белым пальцем в лоб и скажет:
     - Дурной кадет.
     И это было так страшно, что казалось страшнее сечения,  которое  у  нас
практиковалось, но  не  за  науки,  а  только  за  фронт  и  дисциплину,  от
заведования коими Перский, как сказано,  устранялся,  вероятно  потому,  что
нельзя было, по тогдашнему обычаю, обходиться без телесных наказаний, а  они
ему, несомненно, были противны.
     Секли ротные командиры, из которых большой охотник до  этого  дела  был
командир первой роты Ореус.
     Вечер свой Перский проводил за  инспекторскими  работами,  составляя  и
проверяя расписания и соображая  успехи  учеников  с  непройденными  частями
программы. Потом он много читал, находя  в  этом  большую  помощь  в  знании
языков. Он основательно  знал  языки  французский,  немецкий,  английский  и
постоянно упражнялся в них чтением. Затем он ложился  немного  попозже  нас,
для того чтобы завтра опять встать немного нас пораньше.
     Так проводил изо дня в день много лет  кряду  этот  достойный  человек,
которого я рекомендую не  исключить  со  счета  при  смете  о  трех  русских
праведниках. Он и жил и умер честным человеком, без пятна и упрека; но этого
мало: это все еще идет под чертою  простой,  хотя,  правда,  весьма  высокой
честности, которой достигают немногие, однако все это _только честность_.  А
у Перского была и доблесть, которую  мы,  дети,  считали  _своею_,  то  есть
нашею, кадетскою, потому что  Михайло  Степанович  Перский  был  воспитанник
нашего кадетского корпуса и в лице своем олицетворял для нас дух и  предания
кадетства.

        ^TГЛАВА ПЯТАЯ^U

     По некоторому стечению обстоятельств мы, ребятишки, сделались причастны
к одному событию декабристского бунта. Фас  нашего  корпуса,  как  известно,
выходил на Неву, прямо против нынешней Исаакиевской площади. Все  роты  были
размещены по линии, а _резервная_ рота выходила на фас. Я был тогда именно в
этой резервной роте, и нам, из наших окон, было все видно.
     Кто знает графически это положение, тот его поймет,  а  кто  не  знает,
тому нечего рассказывать. Было так, как я говорю.
     Тогда с острова прямо к этой площади был мост, который так и  назывался
Исааккезским мостом. Из окон фаса нам видно  было  на  Исаакиевской  площади
огромное  стечение  народа  и  бунтовавшихся  войск,  которые  состояли   из
баталиона Московского полка и двух рот экипажа гвардии.  Когда  после  шести
часов вечера открыли огонь из шести орудий, стоявших против Адмиралтейства и
направленных на Сенат, и в числе бунтовавших появились раненые,  то  из  них
несколько человек бросились бежать по льду через Неву. Одни из  них  шли,  а
другие ползли по льду, и, перебравшись на  наш  берег,  человек  шестнадцать
вошли в ворота корпуса, и тут который где привалились, -  кто  под  стенкой,
кто на сходах к служительским помещениям.
     Помнится, будто все это были солдаты бунтовавшего баталиона Московского
полка.
     Кадеты, услыхав об этом или  увидав  раненых,  без  удержа,  но  и  без
уговора, никого не слушая, бросились к ним, подняли их  на  руки  и  уложили
каждого как могли лучше. Им, собственно, хотелось уложить их на свои  койки,
но не помню почему-то это так не сделалось, хотя другие говорят, что будто и
так было. Однако я об этом ке спорю и этого не утверждаю.  Может  быть,  что
кадеты разместили раненых по солдатским койкам в служительской казарме и тут
принялись около них фельдшерить и им прислуживать. Не  видя  в  этом  ничего
предосудительного  и  дурного,  кадеты  не  скрывались  с  своим  поступком,
которого к тому же и невозможно было скрыть. Сейчас же  они  дали  знать  об
этом директору Перскому, а сами меж тем  уже  сделали,  как  умели,  раненым
перевязку.  А  как  бунтовщики  стояли  целый  день  не  евши,   то   кадеты
распорядились также их накормить, для чего, построившись  к  ужину,  сделали
так называемую "передачу", то есть по всему фронту передали  шепотом  слова:
"Пирогов не есть, - раненым. Пирогов не есть, - раненым..."  Эта  "передача"
{Воспитанники корпуса позднейших выпусков говорят, что у них не  было  слова
"передача", но я оставляю  так,  как  мне  сказано  кадетом-старцем.  (Прим.
автора.)} была прием обыкновенный, к которому мы всегда обращались, когда  в
корпусе были кадеты, арестованные в карцере и  оставленные  "на  хлеб  и  на
воду".
     Делалось это таким образом: когда мы выстроивались всем корпусом  перед
обедом или перед ужином, то  от  старших  кадет-гренадеров,  которые  всегда
больше знали домашние тайны корпуса  и  имели  авторитет  на  младших,  "шло
приказание", передаваемое от одного соседа к  другому  шепотом  и  всегда  в
самой короткой, лаконической форме. Например:
     "Есть арестанты - пироги не есть".
     Если по расписанию в этот день не  было  пирогов,  то  точно  такой  же
приказ отдавался насчет котлет, и несмотря на то, что утаить и вынесть из-за
стола котлеты было гораздо труднее, чем пироги, но мы умели это делать очень
легко  и  незаметно.  Да  впрочем,  начальство,  зная  наш  в  этом   случае
непреклонный ребячий дух и обычай, совсем к этому не придиралось. "Не  едят,
уносят, - ну и пускай уносят". Худа в этом не полагали, да его, может  быть,
и не было. Это маленькое правонарушение служило к созиданию  великого  дела:
оно воспитывало дух товарищества, дух взаимопомощи  и  сострадания,  который
придает всякой среде теплоту и жизненность, с утратой  коих  люди  перестают
быть людьми и становятся холодными эгоистами, неспособными ни к какому делу,
требующему самоотвержения и доблести.
     Так было и в этот для некоторых из нас очень многопоследственный  день,
когда мы уложили и перевязали своими платками раненых бунтовщиков. Гренадеры
дали передачу:
     - Пирогов не есть, - раненым.
     И все этот приказ исполнили по всей точности, как было принято: пирогов
никто не ел, и все они были отнесены раненым,  которые  вслед  за  тем  были
куда-то убраны.
     День кончился по обыкновению, и мы уснули, нимало не  помышляя  о  том,
какое мы сделали непозволительное и вредное для наших товарищей дело.
     Мы могли быть тем спокойнее, что Перский, который всех более отвечал за
наши поступки,  не  сказал  нам  ни  одного  слова  охуждения,  а  напротив,
простился с нами так, как будто мы не сделали ничего дурного.  Он  даже  был
ласков и тем дал нам  повод  думать,  как  будто  он  одобрил  наше  ребячье
сострадание.
     Одним словом, мы считали себя ни в чем не  виноватыми  и  не  ждали  ни
малейшей неприятности, а она была  начеку  и  двигалась  на  нас  как  будто
нарочно затем, чтобы показать нам Михаила Степановича в таком величии  души,
ума и характера, о которых мы не могли составить и понятия,  но  о  которых,
конечно, ни один из нас не сумел забыть до гроба.

        ^TГЛАВА ШЕСТАЯ^U

     Пятнадцатого декабря в корпус  _неожиданно_  приехал  государь  Николай
Павлович. Он был очень гневен.
     Перскому дали знать, и он тотчас же явился  из  своей  квартиры  и,  по
обыкновению, отрапортовал  его  величеству  о  числе  кадет  и  о  состоянии
корпуса.
     Государь выслушал его в суровом молчании и изволил громко сказать;
     - Здесь дух нехороший!
     - Военный, ваше  величество,  -  отвечал  полным  и  спокойным  голосом
Перский.
     - Отсюда Рылеев и Бестужев!  -  по-прежнему  с  неудовольствием  сказал
император.
     -   Отсюда   Румянцев,   Прозоровский,   Каменский,   Кульнев   -   все
главнокомандующие, и  отсюда  Толь,  -  с  тем  же  неизменным  спокойствием
возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский.
     - Они бунтовщиков кормили! - сказал, показав на нас рукою, государь.
     - Они так воспитаны, ваше величество: драться с неприятелем,  но  после
победы призревать раненых, как своих.
     Негодование, выражавшееся на лице государя, не изменилось, но он ничего
более не сказал и уехал.
     Перский  своими  откровенными   и   благородными   верноподданническими
ответами отклонил от нас беду, и мы продолжали жить и учиться, как  было  до
сих пор. Обращение с нами  все  шло  мягкое,  человечное,  но  уже  недолго:
близился крутой и жесткий перелом, совершенно изменивший весь характер этого
прекрасно учрежденного заведения.

        ^TГЛАВА СЕДЬМАЯ^U

     Ровно через год после декабрьского бунта, именно 14 декабря 1826  года,
главным директором всех кадетских корпусов  вместо  генерал-адъютанта  Павла
Васильевича    Голенищева-Кутузова     был     назначен     генерал-адъютант
генерал-от-инфантерии Николай Иванович Демидов, человек чрезвычайно набожный
и совершенно безжалостный. Его и без того трепетали в войсках, где  имя  его
произносилось  с  ужасом,  а  для  нас  он  получил   особенное   приказание
"подтянуть".
     Демидов велел собрать совет  и  приехал  в  корпус.  Совет  состоял  из
директора  Перского,  баталионного  командира  полковника  Шмидта  (человека
превосходной честности) и ротных командиров: Ореуса (секуна),  Шмидта  2-го,
Эллермана  и  Черкасова,  который  перед   тем   долгое   время   преподавал
фортификацию, так что  пожалованный  в  графы  Толь  в  1822  году  был  его
учеником. Демидов начал с того, что сказал:
     - Я желаю знать имена кадет, которые дурно себя ведут. Прошу сделать им
особый описок.
     - У нас нет худых кадет, - отвечал Перский.
     - Однако же, конечно, непременно одни ведут себя лучше, другие хуже.
     - Да, это так; но если отобрать тех, которые хуже, то в числе остальных
опять будут лучшие и худшие.
     - Должны быть внесены в список самые худшие,  v  они  в  пример  прочим
будут посланы в полки унтер-офицерами.
     Перский никак  этого  не  ожидал  и,  выразив  непритворное  удивление,
возразил со всегдашним своим самообладанием и спокойствием:
     - Как в унтер-офицеры! За что?
     - За дурное поведение.
     - Нам вверили их родители с четырехлетнего возраста, как вам  известно.
Следовательно, если они  дурны,  то  в  этом  мы  виноваты,  что  они  дурно
воспитаны. Что же мы скажем родителям? То, что мы довоспитали  их  детей  до
того, что их пришлось сдать в полки нижними чинами. Не лучше ли предупредить
родителей, чтобы они взяли их, чем ссылать их без вины в унтер-офицеры?
     - Нам об этом не следует рассуждать, а должно только исполнить.
     - А! в таком случае не для чего было собирать совет, - отвечал Перский.
- Вы бы изволили так сказать  сначала,  и  что  приказано,  то  должно  быть
исполнено.
     Результат был тот, что на другой день,  когда  мы  сидели  за  учебными
занятиями, классы обходил  адъютант  Демидова  Багговут  и,  держа  в  руках
список, вызывал по именам тех кадет, у которых  были  наихудшие  отметки  за
поведение.
     Вызванным Багговут приказал идти в фехтовальную залу, которая была  так
расположена, что мы из классов могли видеть  все  там  происходившее.  И  мы
видели, что солдаты внесли туда кучу серых шинелей и наших товарищей одели в
эти  шинели.  Затем  их  вывели  на  двор,  рассадили  там  с  жандармами  в
заготовленные сани и отправили по полкам.
     Само собою разумеется, что паника была ужасная. Нам объявили, что  если
еще   найдутся   между   нами   кадеты,    которые    будут    вести    себя
неудовлетворительно,  то  такие  высылки  станут  повторяться.  Для   оценки
поведения была назначена отметка _сто баллов_ и сказано, что если кто  будет
иметь менее семидесяти пяти  баллов,  то  такой  будет  немедленно  отдан  в
унтер-офицеры.
     Само начальство было в  немалом  затруднении,  как  располагать  оценку
поведения  по  этой  новой,  стобалльной  системе,  и  мы  слыхали  об  этом
недоумении переговоры, которые окончились  тем,  что  начальство  стало  нас
щадить и оберегать, милостиво относясь к нашим ребячьим грешкам, за  которые
над нами была утверждена такая  страшная  кара.  Мы  же  так  скоро  с  этим
освоились, что чувство минутного панического страха вдруг заменилось  у  нас
еще большею отвагою: скорбя за исключенных  товарищей,  мы  иначе  не  звали
между собою Демидова, как "варвар", и1 вместо того, чтобы робеть и  трястись
его образцового жестокосердия, решились идти с  ним  в  открытую  борьбу,  в
которой хотя всем пропасть, но показать ему "наше презрение к нему и ко всем
опасностям".
     Случай представился к этому немедленно же, и очень трудно  сказать,  до
чего бы дошло дело, если бы опять не подоспели нам на помощь находчивый ум и
большой такт никогда не ходившего за словом в карман Перского.

        ^TГЛАВА ВОСЬМАЯ^U

     Ровно через неделю после того, как от нас были  отлучены  и  сосланы  в
унтер-офицеры наши товарищи, нам было приказано идти в  ту  же  фехтовальную
залу и построиться там в колонны.  Мы  исполнили  приказание  и  ждали,  что
будет, а на душе у всех жутко. Вспомнили, что стоим на тех самых  половицах,
на которых стояли наши несчастные товарищи перед грудами приготовленных  для
них солдатских шинелей, и так вот  варом  и  закипит  на  душе...  Как  они,
сердечные, должно быть, были изумлены  и  поражены  этою  неожиданностью,  и
где-то и как они стали приходить в себя и  проч.  и  проч.  Словом  сказать:
душевная мука, - и стоим мы  все,  понурив  головочки  уныло,  и  вспоминаем
Демидова "варвара", но ни капли его не боимся. Пропадать,  так  всем  заодно
пропадать, - знаете, ступень такая... освоились.  И  в  это-то  время  вдруг
отворяются двери, и является сам Демидов вместе с Перским и говорит:
     - Здравствуйте, деточки!
     Все молчали. Ни уговора, ни моментальной "передачи" при  его  появлении
не было, а так просто, от чувства негодования ни у одного уста не раскрылись
отвечать. Демидов повторил:
     - Здравствуйте, деточки!
     Мы опять молчали. Дело переходило в  сознательное  упорство,  и  момент
принимал самый острый характер. Тогда Перский, видя, что из этого произойдет
большая неприятность, сказал Демидову громко, так что все мы слышали:
     -  Они  не  отвечают,  потому  что  не  привыкли  к  выражению   вашему
"_деточки_".  Если  вы  поздороваетесь  с  ними  и  скажете:  "здравствуйте,
_кадеты_", они непременно вам ответят.
     Мы очень уважали Перского и поняли, что, говоря эти слова так громко  и
так уверенно Демидову, он в то же время главным  образом  адресует  их  нам,
доверяя себя самого  нашей  совестливости  и  нашему  рассудку.  Опять,  без
всякого уговора, все сразу поняли его  едиными  сердцами  и  поддержали  его
едиными  устами.  Когда  Демидов   сказал:   "Здравствуйте,   кадеты!",   мы
единогласно ответили известным возгласом: "Здравия желаем!"
     Но это не был конец истории.

        ^TГЛАВА ДЕВЯТАЯ^U

     После того как мы прокричали свое "здравия желаем", Демидов  спустил  с
себя строгость, которою начал было набираться, когда мы не отвечали  на  его
противную ласку, но сделал нечто, еще более для нас неприятное.
     - Вот, - сказал он голосом, который  хотел  сделать  ласковым  и  делал
только приторным, - вот я хочу вам сейчас показать, как мы вас любим.
     Он кивнул вестовому Ананьеву, который скорыми шагами вышел за  двери  и
тотчас же возвратился в  сопровождении  нескольких  солдат,  несших  большие
корзнны с дорогими кондитерскими конфектами в изукрашенных бумажках.
     Демидов остановил корзины и, обратясь к нам, сказал:
     - Вот тут целые пять пудов конфект (кажется, пять, а может быть, было и
более) - это все для вас, б