ов донос обойдется до полуцарства, и вы не успеете  отдохнуть,  как  на
вас уже пономарь донесет, - подавай  другую  половину.  Отдадите,  а  затем,
когда дьякон съябедничает, вам уже и давать больше нечего. Так или нет?
     - Совершенно так, владыка.
     - Думается, что так, потому что третьей половины уже нет; и  тогда  что
же? Тогда сукно-то вскроется, и все, под него упрятанное, выскочит на  свет.
И не будет тогда у вас ни всего  царства,  ни  законнобрачия,  которого  вас
лишают доносы. А посему благоразумный человек думает: не  лучше  ли  сберечь
себе по крайней мере свое царство и  притом  не  повреждать  с  ожесточением
нравов ближних!
     - Каких же это ближних, владыка?
     - А духовенства.
     - Помилуйте, они так сформированы, что мы ничего не можем  повредить  в
них!
     - Очень многое; увидав такую доходную  статью,  они  станут  еще  более
искушаться в доносах и во всем сами себя превзойдут.
     - Ах, что мне до них!
     - Да, это вам, светским людям,  нипочем,  но  обстоятельные  люди  сана
духовного так судить не могут. О нас ныне никто не  печется,  и  потому  наш
долг самим предусматривать вредное и полезное и  оберегать  свое  звание  от
искушений. Поверьте мне, что настоящий  умный  человек  непременно  вам  это
скажет. Пощадите, господа,  бедное  русское  духовенство:  дайте  ему,  если
имеете милость, сенца и соломки, но сделайте милость, не давайте ему  повода
думать, что вы его на какой-нибудь случай боитесь. Пожалуйста, их к этому не
поваживайте!
     - Да позвольте, что мне до них за дело, владыка?
     - Как что? Разве вы не русская?
     - Русская я, русская, - я это знаю, но потому-то я и не хочу ни  о  ком
думать, а только боюсь доносов.
     - А вы их не бойтесь.
     - Да как же их не бояться?
     - Так, не бойтесь; разве вы не знаете, что кто холеры не  боится,  того
сама холера боится?
     - Но ведь, однако, нас с мужем по доносу развели.
     - Ну и что же: какая от сего беда?
     - Та, что детей наших признали незаконными.
     - А хуже этого что?
     - Что же еще хуже, владыка? Я уж и сама не помню, что я там читала:  вы
ведь сами изволили это утвердить.
     - Утвердил, согласился - не  мог  не  согласиться:  решенье  по  закону
правильно.
     - Ужасно, ужасно!
     - Да то-то: что же такое?
     -  Там  что-то  еще  "предать  покаянию",  "возбранить  безнравственное
сожительство"... Одно слово страшнее другого.
     - Да, вы правы, страшные слова, страшные слова, а вы им... не того...
     - "Не чего", владыка?
     - _Не доверяйте_.
     Дама поняла, что _это_ и есть _одно слово умного человека_, и спросила:
     - И это все?
     Но архиерей вместо ответа опять сморщился, задвигал рукою, которая была
у него под рясою, и проговорил:
     - Да, уж извините... я должен уйти... опять поветрие.
     И с этим он быстро убежал, даже не затворив за собою  двери.  Очевидно,
что на этот раз он особенно спешил уединиться с "умным человеком".

     Верно или нет поняла молодая дама  _одно  слово_  своего  епископа,  но
только она не возвратилась в дом  свой,  в  деревню,  а  прикатила  прямо  в
Петербург и потребовала от мужа подробного объяснения о ходе дела.
     Тот ей рассказал.
     - Ну так это все надо бросить, - решила дама.
     - Как бросить? - удивился муж.
     - А так, что теперь на нас донес дьячок, и за это мы  отдадим  половину
состояния; потом на нас донесет дьякон, и  мы  должны  будем  отдать  другую
половину; а после донесет поп, и нам уже и давать будет нечего. И тогда  нас
разведут, и дети наши будут и без  прав  и  без  состояния.  А  потому  надо
сберечь  им  что-нибудь  одно.  Надо  дорожить  существенным:  сбережем   им
состояние.
     - А права?
     - Они их получат по образованию.
     - А мы сами?
     - Что же о нас?
     - Мы не будем более мужем и женою.
     - Мы будем тем, чем мы есть друг для друга и для наших детей, к которым
нам пора возвратиться.
     - Но... меня все тревожит...
     - Что тебя еще тревожит?
     - Что о нас будут говорить? Тебя будут называть не женою моею, а...
     Но дама не дала мужу договорить тяжелого слова: она  закрыла  его  губы
своею ручкою и с доброю ласкою проговорила:
     - Мы будем этому _не доверять_.
     Муж поцеловал ее руку, и оба они обняли друг друга и заплакали слезами,
в которых смешались и горе и радость.

     Так  эта  Ева  без  больших  затруднений  склонила  своего  Адама  "_не
доверять_" тому, что о них писали в губернских  и  столичных  инстанциях,  и
оставила петербургского жадника без куша. Полцарства своего  они  никому  не
дали и ныне сидят на нем и  преблагополучно  господствуют.  Их,  разумеется,
развели, и подписку с них взяли, и покаяние их,  где  надо,  значилось.  Все
меры к  прекращению  их  безнравственного  сожительства  были  приняты,  все
страшные слова проговорены и  прописаны,  но  разведенные  супруги,  держась
совета, который ими, может быть, неверно  и  понят,  все-таки  никаким  этим
страстям "не доверяли" и поныне не доверяют, и  бог  их  на  доброй  русской
земле терпит. Семья их и до сих пор сохраняет свой прежний счастливый состав
и мирное благоденствие, а недоверие их  имеет  столько  заразительного,  что
все, их знающие, продолжают их посещать по-старому и даже сами совершенно не
доверяют, что тут что-либо кем-нибудь изменено.  Словом,  все,  что  где-то,
когда-то было  постановлено  об  этих  супругах,  общественным  доверием  не
пользуется. Только дьячка, по  доносу  которого  возникла  эта  поучительная
история, преосвященный  Поликарп  убрал  в  другое  место,  прежде  чем  сам
скончался от того самого поветрия, которое мешало его этюдам в сократической
форме. Одно, что изменилось,  это  то,  что  с  тех  пор  разведенная  семья
увеличилась несколькими детьми, но это никому не  мешает:  местный  сельский
батюшка, в своей деревенской простоте, приходит их и молитвовать и крестить.
Его сельскому необразованию и в голову не приходит показать  свою  важность,
как  умел  это  сделать,  например,  расхваленный   "образцовый   священник"
петербургской  Знаменской  церкви,  Александр  Тимофеевич  Никольский.  Этот
"образцовый священник", как повествует изданная о нем  похвальная  книга,  в
похожих  обстоятельствах  упорно   отказался   помолиться   над   незамужнею
родильницею. (Имя этой злополучной петербургской дамы, занесенное  в  записи
о. Никольского, _целиком пропечатано_ его усердными друзьями.) Он не  только
отказался идти к родильнице на двукратное приглашение, но не сдался  в  этом
ни консистории, ни своему епископу. Это ему и поставлено в заслугу,  хотя  в
деле этой дамы или девицы не только преосвященный митрополит Исидор, но даже
его консисторские чиновники, конечно,  были  несравненно  снисходительнее  и
человеколюбивее о. Никольского. Ему, очевидно, помешала его слишком  большая
начитанность: "представитель нового типа" уперся в своем противлении потому,
что  знал  сочинения  Василия  Кесарийского,  где  вычитал,  будто  "молитва
назначена только для родильниц, состоящих  в  честном  браке  и  в  законе".
Осуждать "представителя нового типа" не будем: известно, что "многие книги в
неистовство прелагают" (Деян., XXVI, 24) и за то "мертвецы  суд  приимут  от
написанных в  книгах"  (Апок.,  XX,  12).  {Драгоценнее  всего  то,  что  о.
Никольский вел это дело, пока добился себе порицания;  но  зато  он  и  даму
подвел под "епитимию по 22 правилу  Василия  Великого"...  (Прим.  автора.)}
Только,  к  счастию  нашему,  обыкновенные  наши  священники,   "семинарские
простецы", не имеющие широкой известности "представителей нового типа", мало
знают отеческие писания, в которых весьма легко запутаться. Зато они  бывают
проще и покладливее, что нам, при наших  строгих  на  все  правилах,  весьма
необходимо. Они  у  нас  в  своей  священной  простоте  молятся  над  всякою
родильницею, которая их позовет, и даже совсем как  бы  "не  доверяют",  что
есть рождения незаконные. Может быть, это и большой грех, как  настаивал  на
том о. Никольский, но надо надеяться,  что  бог  простит  им  этот  грех  их
неведения, а духовное начальство, как видно из  книги  об  отце  Никольском,
давно этой ошибки духовенству в фальшь не ставит. А посему,  читатель,  если
вы  имеете  неосторожность  разделять  довольно  общее  мнение,  будто  наши
епископы по собственной охоте стремятся отяготить  лежащие  на  нас  бремена
тяжкие и неудобоносимые, то поверьте, что это неосновательно. Поверьте, что,
может быть, ни в какой другой русской среде, особенно в среде так называемых
"_особ_",  вы  не  встретите  такого  процента  людей   светлых   и   вполне
доброжелательных, как среди епископов,  которые,  к  сожалению,  большинству
известны только с сухой, официальной их стороны. Человек же,  как  известно,
_наилучше познается в мелочах_.

        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"

     Показав отношение одного архиерея к мирянам, находившимся в затруднении
по случаю расторжения их брака, я теперь покажу другого  архиерея  и  других
мирян в еще более трудном и строгом моменте в брачном деле.
     В некотором большом городе жил и теперь живет крупный чиновник,  H.  A.
E-в, человек почтенных лет, но с юношеским сердцем. Н. А. Е-ва  любили  все,
кто его  знал,  и  не  любить  его  было  трудно,  так  как  он  чрезвычайно
обязательный и милый добряк. У него только два порока, или две слабости,  из
коих одну можно ему поставить даже и в добродетель: он  большой  _хлопотун_.
Всю свою  жизнь  он  за  кого-нибудь  просил  или  за  кого-нибудь  ручался,
кого-нибудь вызволял из разного рода напастей, получая за  это  сам  нередко
более или менее чувствительные неприятности. Великое множество разнообразных
несчастливцев считает его своим благодетелем, а он  скорбит,  что  не  может
вызволить  всех,  потому  что  фонды  его  понизились  и   курс   пал.   Его
беспрестанные за всех просьбы и поруки одним наскучили, а у других  потеряли
вес и значение. Лядащая мораль наших прожженных дней такой сердечной  докуки
не терпит и не переносит.
     В городе этого чудака  прозвали:  "Мать  Софья  о  всех  сохнет",  а  в
семейном кружке его зовут -  "_дядя  Никс_",  и  мы  удержим  для  него  это
последнее имя в нашем рассказе.
     Дядя Никс был женат первым браком очень рано, на девице очень  хорошего
семейства, из рода владетельных князей К- Он был как нельзя более счастлив в
этом браке, - жена его разделяла общую к нему симпатию и  уважение  и  нежно
его любила, но счастие их  было  непродолжительно:  молодая  женщина  умерла
родами, оставив мужу маленького сиротку.
     Вдовец очутился в грустном и  трудном  положении  -  один  с  маленьким
ребенком, которого ни за что не хотел отдать из дома. Но бог о добрых  людях
печется: семья покойницы, принимая  живое  участие  в  осиротевшем  добряке,
прислала к нему пожить и заняться им и ребенком  младшую  сестру  умершей  -
тоже недавно потерявшую мужа, молодую и очень симпатичную женщину, имевшую о
ту пору двадцать два или двадцать три года и двух своих сироток, которых она
тоже привезла к дяде Никсу.
     Прекрасная вдовица обладала душою самою нежною и была  религиозна.  Она
имела весьма разностороннее образование и довольно замечательный музыкальный
талант, а дядя Никс, вдобавок ко всему о нем сказанному, был "поэт в душе" и
любил музыку.
     Вдовцы зажили дружно, душа в душу: дитя одного нашло в  тетке  нежность
утраченной матери, а дети другой обрели в попечительности дяди Никса  самого
заботливого отца.
     Сводная семья в  самое  короткое  время  совсем  слилась  воедино,  как
родная, и глубокий траур, который все носили  в  этом  милом  _живом  доме_,
скоро совсем утратил свой суровый характер. Его как бы забыли замечать.
     Целую зиму все знакомые люди охотно хаживали посидеть  вечерок  у  дяди
Никса и охотно предпочитали его тихие  вечерки  всяким  иным,  более  шумным
собраниям. Но вдруг, под исход великого поста, приятные беседы расстроились.
Причиною тому было, что хозяйка стала часто  прихварывать,  и  хотя  болезнь
никому не казалась опасною, но она  как-то  сверх  меры  озабочивала  всегда
милого и веселого дядю Никса.
     Грубые мужчины, по своей тяжеломысленности, не знали, как  объяснить  и
чему приписать эту непостижимую и грустную перемену, но всепроницающие очи и
всезнающий  ум  женщин  скоро  разгадали  тайну  и  объяснили   ее   кратким
определением: милый дядя  Никс,  по  женским  приметам,  очень  основательно
утешился.
     Утешительница  была  в  положении,  которое  не  могло  оставаться  без
компрометирующего ее вдовство результата.

     Все это происходило в то недавнее безалаберное, но живое  время,  когда
мы,  по  выражению  нынешних  безнатурных   благоразумцев,   "_захлебывались
либерализмом_", или, попросту сказать, бурлили, не зная сами, "что  льзя,  и
то, чего не можно".
     В том из "больших центров", где  невзначай  произошел  такой  случай  с
утешительною дамою, это неведение ходило бесшабашными  волнами  и  проницало
всю глубь нашего мелкого житейского моря, которое не хитро на глазомер взять
от гребня его валов до самого дна. И на высоте  и  в  преисподних  творились
разные чудеса. О том, как околесили  маленькие  люди,  мы  более  или  менее
знаем, а что в этом же роде  натворено  людьми  высших  положений,  это  еще
едва-едва вылезает на свет. Во главе местной администрации  нашего  "центра"
тогда стоял высокородовитый генерал,  самой  необъятной  непосредственности.
Его непосредственность была так велика,  что  он,  например,  мог  судить  о
книгах, не читая их, н  притом  судить  очень  оригинально.  Так,  например,
выдавая себя другом литературы, он говорил,  что  запретил  бы  только  одну
вышедшую тогда книгу, - именно: "Историю конституций" А. В. Лохвицкого, но и
то запретил бы ее потому, что "все это уже старо и узко". В  государственном
устройстве сановник метил гораздо дальше, чем брала эта книга.  В  семье  он
желал видеть, чтобы дети росли на свободе без всякого "воспитания", и достиг
этого вполне в своих собственных детях, _таскающих_ его имя где попало  и  с
кем попало. Между множеством  анекдотов  его  административной  свистопляски
были  известны  его  слова,   что   он   "не   только   терпеть   не   может
низкопоклонников, но даже _любит, чтобы ему грубили_".
     Находились люди, которые пробовали доставлять ему  такое  удовольствие,
и, к чести его сказать, он _иногда_ сносил это довольно терпеливо.  Впрочем,
после  стал  обижаться.  Но  еще  более,  чем  грубиянов,  он  любил   людей
_неподзаконных_, то есть таких совершенных людей, которые любят  становиться
выше закона, будучи сами себе закон. В таких людях на  Руси,  как  известно,
недостатка кет, и сам высокий сановник тоже был из таких совершенных  людей;
но он заблуждался, думая, что таковы же  и  все  остальные  современные  ему
правители отдельных частей управления. Особенно же  он  ошибался  в  местном
владыке, которого всегда очень хвалил, говоря:
     - Cest un brave homme, y него нет ni foi, ni loi. {Это смелый  человек;
у него нет ни веры, ни закона (франц.).} Что касается архиерейской  foi,  то
этого высокого вопроса мы поверять не будем, но что до loi, то на этот  счет
генерал ошибался и получил за то распеканцию.
     Узнав как-то от состоявших при его важной особе  сплетников  по  особым
поручениям об анекдоте, случившемся при утешении дяди Никса его свояченицею,
генерал сейчас же его пожалел, назвал pauvre diable'м {Бедняк  (франц.).}  и
возымел намерение уладить это дело.
     - Что же такое, что она сестра его жены? Это не беда... Ведь та, первая
ее сестра, уже умерла?
     - Умерла, - отвечают.
     - Ну, а умерла, так эта  и  должяа  занять  ее  место.  Она  кто  такая
урожденная?
     - Такая-то.
     - А сестра ее?
     - То же самое.
     - А он какой урожденный? Ему назвали фамилию.
     - Ну вот, видите: у них совсем и фамилии разные. Это можно.  Что  такое
за важность!
     - Конечно, - говорят, - но по-нашему, по-православному...
     - Ах, полноте, пожалуйста, что это такое за православие  и  в  чем  оно
состоит, я не знаю, кроме как "Господи помилуй", да "Тебе  господи  с  подай
господом". Но я знаю, что это можно, потому ведь та его жена уже умерла. Так
или нет?
     - Так.
     - Ну, и можно. Если бы они обе живы были, - ну, тогда, конечно... могли
быть соображения, ну, а теперь... Скажите ему,  чтобы  он  мне  повинился  и
попросил помочь, - я очень рад и сам съезжу к нашему бонзе.  Старик  мне  те
откажет, - сейчас подмахнет разрешение.
     Кто-то  выразил  было  некоторое  сомнение  насчет  такой  податливости
владыки, но правитель совсем обелил его преосвященство.
     - Полноте, пожалуйста; я, - говорит, - вам ручаюсь, что он ни во что не
верит и не имеет ni foi, ni loi.
     Близкие последствия  показали,  что  оба  эти  мнения  о  владыке  были
неверны.

     Генерал взялся за дело не только с ловкостью, но и с отвагою настоящего
военного человека.
     Горячность его была такова, что он, при  первом  же  свидании  с  дядей
Никсон, сам расспросил его в шутливом тоне: "как это вышло?" -  и,  узнав  о
справедливости смущавшего Никса анекдота, сразу же его ободрил.
     - Вы не смущайтесь, - сказал он, - все это в наше время сущие  пустяки.
Теперь, когда, можно сказать, уже никто  из  порядочных  людей  не  живет  с
своими женами, на эти дела смотрят иначе. А вы, если  хотите  еще  держаться
старины, чтобы надевать "узы Гименея", так можете свободно  жениться  вторым
браком на сестре вашей жены. Зачем и не побаловать  даму:  они  ведь  только
егозят, будто стремятся к свободной любви, а в самом деле - все очень  любят
выходить замуж. Им это нравится: "закон принимать", - точно они все кухарки.
Ну, да это ваше дело. Женитесь, я вас благословляю; и сегодня  же  съезжу  к
нашему бонзе и привезу вам от него разрешение. Он на этот  счет  бесподобен:
что вам нужно, все разрешит.

     Дядя Никc не отказал генералу в праве ходатайствовать, и тот поскакал с
этим полномочием к владыке, но оттуда возвратился чрезвычайно скоро и  такой
рассерженный, что сразу же начал перед дядею Никсом  бранить  "бесподобного"
_толстоносым невежею, тупым бонзою и упрямым козлом_.
     - Никогда себе этого не прощу, что взялся с ним  об  этом  говорить,  -
пылил генерал. - Помилуйте, я всегда был уверен, что он  прекрасный  старик,
что у него ni foi, ni loi, a он, выходит, прехитрый  мужичонко!  Он  все  от
меня выслушал и улыбался, а потом вдруг давай ахать:
     "Ай-ай-ай! - говорит, - какое ужасное дело! Беременна родная сестра его
жены. Боже, какая безнравственность!"
     Я хотел в шутку - говорю:
     "Ну, полноте, ваше преосвященство: что за важность !"
     А он скроил этакую благочестивую мину и отвечает:
     "Как что за важность! Ай-ай-ай! Беременна... родная сестра его  жены...
и он хочет на ней жениться... на родной сестре своей жены... И вы, верховный
сановник и правитель, изволите сообщать об этом  мне,  вашему  епархиальному
архиерею, и требуете, чтобы я вам дал на это разрешение! Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!
Как вы могли за это взяться!"
     Я говорю:
     "Просят меня, ну и я прошу".
     "Да помилуйте, мало ли о чем иногда просят! Нет,  это  ужасно,  ужасно,
ужасно! Я, разумеется, не удивляюсь вашей всем известной доброте, притом же,
хотя вы и должны знать законы, но вы в военной службе служили и  законов  не
изучали".
     Я говорю:
     "Черт их знает, - я их действительно не знаю!"
     "Ну, - он говорит, - это вас, конечно, и извиняет, но тот, кто  вас  об
этом просил, не  извинителен.  Удивляюсь,  много  удивляюсь,  как  он,  зная
законы, мог решиться позволить себе беспокоить особу столь высокого, как вы,
звания такою беззаконною просьбою!  Статочно  ли  это,  чтобы  вы,  в  вашем
положении, просили меня, архиерея, разрешить известному человеку жениться на
родной сестре его покойной жены! Ай-ай-ай! Надо его пощунять,  д