италист;
третий   -   известный   благотворитель,   живущий   припеваючи   на    счет
филантропических обществ; четвертый - спирит и сообщает депеши из-за  могилы
от Данта и Поэ; пятый - концессионер, наживающийся на казенный счет;  шестой
- адвокат и блистательно говорил в защиту прав мужа, насильно  требующего  к
себе свою жену; седьмой  литераторствует  и  одною  рукой  пишет  панегирики
власти, а другою - порицает ее. Все это могло  поразить  даже  Горданова,  и
поразило. Ясно, что его обогнали и что ему, чтобы не оставаться  за  флагом,
надо было сделать прыжок через все головы. Он и не  сробел,  потому  что  он
тоже приехал не с простыми руками и с непустой головой: у него в  заповедной
сумке было спрятано мурзамецкое копье, от которого сразу  должна  была  лечь
костьми вся несметная рать и сила великая. Богатырю нашему только нужно было
к тому копью доброе древко, и он немедленно же пустился поискать его себе  в
давно знакомом чернолеске.
     Павел Николаевич вытребовал Ванскок, приветил ее, дал ей двадцать  пять
рублей на  бедных  ее  староверческого  прихода  (которым  она  благотворила
втайне) и узнал от нее,  что  литераторствующий  ростовщик  Тихон  Кишенский
развернул будто бы огромные денежные дела. Павел Николаевич в этом  немножко
поусомнился.
     - На большие дела, голубка Ванскок, нужны и не малые деньги, -  заметил
он своей гостье, нежась пред нею на диване.
     - А разве же у него их не было? - прозвенела в ответ Ванскок.
     - Были? Вы "бедная пастушка, ваш мир лишь этот луг" и вам  простительно
не знать, что такое нынче  называется  порядочные  деньги.  Вы  ведь  небось
думаете, что "порядочные деньги" это значит сто рублей, а тысяча так уж  это
на ваш взгляд несметная казна.
     - Не беспокойтесь, я очень хорошо знаю, что значит несметная казна.
     - Ну что же это такое, например, по-вашему?
     - По-моему, это, например, тысяч двести или триста.
     - Ага! браво, браво, Ванскок! Хорошо вы,  я  вижу,  напрактиковались  и
кое-что постигаете.
     Помадная банка сделала ироническую гримаску и ответила:
     - Ужа-а-сно! есть что постигать!
     - Нет, право, навострилась девушка хоть куда; теперь вас можно  даже  и
замуж выдавать.
     - Мне эти шутки противны.
     - Ну, хорошо, оставим эти шутки и возвратимся к нашему Кишенскому.
     - Он больше ваш, чем мой, подлый жид, которого я ненавижу.
     - Ну, все равно, но дело в том, что ведь ему  сотню  тысяч  негде  было
взять, чтобы развертывать большие дела. Это вы, дитя мое,  легкомысленностью
увлекаетесь.
     - Отчего это?
     - Оттого, что я оставил его  два  года  тому  назад  с  кассой  ссуд  в
полтораста рублей, из которых он давал по три целковых Висленеву под пальто,
да давал под ваши схимонашеские ряски.
     - Ну и что же такое?
     - Да вот только и всего, неоткуда ему было, значит, так разбогатеть.  Я
согласен, что с тех пор он мог удесятерить свой капитал, но усотерить...
     - А он его утысячерил!
     Горданов  посмотрел  снисходительно   на   собеседницу   и,   улыбаясь,
проговорил:
     - Не говорите, Ванскок, такого вздора.
     - Это не вздор-с, а истина.
     - Что ж это, стало быть,  у  него,  по-вашему,  теперь  до  полутораста
тысяч?
     - Если не больше, - спокойно ответила Ванскок.
     - Вы сходите с ума, - проговорил тихо Горданов,  снова  потягиваясь  на
диване. - Я вам еще готов дать пятьдесят рублей на вашу богадельню, если  вы
мне докажете, что у Кишенского был источник, из которого он хватил  капитал,
на который бы мог так развернуться.
     - Давайте пятьдесят рублей.
     - Скажите, тогда и дам.
     - Нет, вы обманете.
     - Говорю вам, что не обману.
     - Так давайте.
     - Нет, вы прежде скажите, откуда Тишка взял большой капитал?
     - Фигурина дала.
     - Кто-о-о?
     - Фигурина, Алина Фигурина, дочь полицейского полковника, который
     тогда, помните, арестовал Висленева.
     Горданов  наморщил  брови   и   с   напряженным   вниманием   продолжал
допрашивать:
     - Что же эта Алина - вдова или девушка?
     - Да она не замужем.
     - Сирота, стало быть, и получила наследство?
     - Ничуть не бывало.
     - Так откуда же у нее деньги? Двести тысяч, что ли, она выиграла?
     - Отец ее награбил себе денег.
     - Да ведь то отец, а она-то что же такое?
     - Она украла их у отца.
     - Украла?
     - Что, это вас удивляет? Ну да, она украла.
     - Что ж она - воровка, что ли?
     - Зачем воровка, она до сих пор честная женщина: отец ее был  взяточник
и, награбивши сто тысяч, хотел все отдать сыну, а Алине назначил в  приданое
пять тысяч.
     - А она украла все!
     - Не все, а она разделила честно: взяла себе половину.
     - Пятьдесят тысяч!
     - Да; а  другую  такую  же  половину  оставила  брату  просвистывать  с
француженками у Борелей да у Дононов и, конечно, сделала это очень глупо.
     - Вы бы ничего не оставили?
     - Разумеется, у ее брата есть усы и шпоры, он может звякнуть шпорами
     и жениться.
     - А отец?
     - У отца пенсион, да ему пора уж и издохнуть; тогда пенсион  достанется
Алинке, но она робка...
     - Да... она робка? Гм!.. вот как вы нынче режете: она робка!.. то  есть
нехорошо ему чай наливает, что ли?
     - Понимайте, как знаете.
     - Ого-го, да вы взаправду здесь какие-то отчаянные стали,
     - Когда пропали деньги, виновных не  оказалось,  -  продолжала  Ванскок
после маленькой паузы.
     - Да?
     - Да; люди, прислуга их, сидели более года в остроге, но все  выпущены,
а виновных все-таки нет.
     - Да ведь виновная ж сама Алина!
     - Ну, старалась, конечно, не дать подозрения.
     - Какое тут, черт, подозрение, уж не вы одни об этом знаете! А  что  же
ее отец и брат, отчего же им это в носы не шибнуло?
     - Может быть, и шибнуло, но на них  узда  есть  -  семейная  честь.  Их
дорогой братец ведь в первостепенном полку служит, и нехорошо  же  для  них,
если сестрицу за воровство на Мытной площади к черному столбу привяжут; да и
что пользы ее преследовать, денег ведь  уж  все  равно  назад  не  получить,
деньги у Кишенского.
     - У Кишенского!.. Все пятьдесят тысяч у Кишенского! - воскликнул
     Горданов, раскрыв глаза  так,  как  будто  он  проглотил  ложку  серной
кислоты и у него от нее внутри все загорелось.
     - Ну да, не класть же ей было их в банк, чтобы ее поймали, и не  играть
самой бумагами, чтобы тоже огласилось. Кишенский ей разрабатывает ее  деньги
- они в компании.
     - А-а, в компании, - прошипел Горданов. - Но  почему  же  она  так  ему
верит? Ведь он ее может надуть как дуру.
     - Спросите ее, почему она ему верит? Я этого не знаю.
     - Любва, что ли, зашла?
     - Даже щенок есть.
     - Она замуж за него, может быть, собирается?
     - Он женат.
     Горданов задумался и через минуту произнес нараспев:
     - Так вот вы какие стали, голубчики! А вы, моя умница, знаете  ли,  что
подобные дела-то очень удобно всплывают на воду по одной молве?
     - Конечно, знаю, только что же  значит  бездоказательная  молва,  когда
старик признан сумасшедшим, и все его показание о пропаже  пятидесяти  тысяч
принимается как бред сумасшедшего.
     - Бред сумасшедшего! Он сумасшедший?
     - Да-а-с, сумасшедший, а вы что же меня допрашиваете! Мы ведь  здесь  с
вами двое с глаза на глаз, без свидетелей, так вы немного с  меня  возьмете,
если я вам скажу, что я этому не верю и что верить здесь нечему, потому  что
пятьдесят тысяч были, они действительно украдены, и они в руках  Кишенского,
и из них уже вышло не пятьдесят  тысяч,  а  сто  пятьдесят,  и  что  же  вы,
наконец, из всего этого возьмете?
     - Но вы сами можете  отсюда  что-нибудь  взять,  любезная  Ванскок!  Вы
можете взять, понимаете? Можете взять благородно,  и  не  для  себя,  а  для
бедных вашего прихода, которым нечего лопать!
     - Благодарю вас покорно за добрый совет; я пока  еще  не  доносчица,  -
отвечала Ванскок.
     - Но ведь вас же бессовестно эксплуатируют: себе все, а вам ничего.
     - Что ж, в жизни каждый ворует для себя. Борьба за существование!
     -  Ишь  ты,  какая  она  стала!  А  вы  знаете,   что   вы   могли   бы
облагодетельствовать сотни преданных вам  людей,  а  такая  цель,  я  думаю,
оправдывает всякие средства.
     - Ну, Горданов, вы меня не надуете.
     - Я вас не надую!.. да, конечно, не надую, потому что  вы  не  волынка,
чтобы вас надувать, а я...
     - А вы хотели бы заиграть на мне, как на волынке? Нет, прошло то время,
теперь мы сами с усами, и я знаю, чего вам от меня надобно.
     - Чего вы знаете? ничего вы не знаете, и я хочу перевести силу из чужих
рук в ваши.
     - Да, да, да, рассказывайте,  разводите  мне  антимонию-то!  Вы  хотите
сорвать куртаж!
     - Куртаж!.. Скажите, пожалуйста, какие  она  слова  узнала!..  Вы  меня
удивляете, Ванскок, это все было всегда чуждо вашим чистым понятиям.
     - Да, подобные вам добрые люди перевоспитали, полно и мне быть дурой, и
я поняла, что, с волками живучи, надо и выть по-волчьи.
     - Так войте ж! Войте! Если вы это  понимаете!  -  сказал  ей  Горданов,
крепко стиснув Ванскок за руку повыше кисти.
     - Что вы это, с ума,  что  ли,  сошли?  -  спокойно  спросила  его,  не
возвышая голоса, Ванскок.
     - Живучи с волками, войте по-волчьи и не пропускайте то, что плывет в в
руки. Что вам далось это глупое слово "донос", все  средства  хороши,  когда
они ведут к цели. Волки не церемонятся, режьте их, душите их, коверкайте их,
подлецов, воров, разбойников и душегубов!
     - И потом?
     - И  потом...  чего  вы  хотите  потом?  Говорите,  говорите,  чего  вы
хотите?.. Или, постойте, вы гнушаетесь доносом, ну не надо доноса...
     - Я думаю, что не надо, потому что я ничего не могу доказать, и не хочу
себе за это беды.
     - Беды. положим, не могло быть никакой, потому  что  донос  можно  было
сделать безымянный.
     - Ну, сделайте.
     - Но, я  говорю,  не  надо  доноса,  а  возьмите  с  них  отсталого,  с
Кишенского и Фигуриной.
     - Покорно вас благодарю!
     - Вы подождите благодарить! Мы с вами станем действовать заодно, я буду
вам большой помощник, неподозреваемый и незримый.
     У Горданова зазвенело в ушах и в голове зароился хаос  мыслей.  Ванскок
заметила, что собеседник ее весь покраснел и даже пошатнулся.
     - Ну, и что далее? - спросила она.
     - Далее, -  отвечал  Горданов,  весь  находясь  в  каком-то  тумане,  -
далее... мы будем сила, я поведу вам ваши дела не так, как  Кишенский  ведет
дела Фигуриной...
     - Вы все заберете себе!
     - Нет, клянусь вам Богом... клянусь вам... не знаю, чем вам клясться.
     - Нам нечем клясться.
     - Да, это прескверно, что нам нечем клясться, но я вас не обману, я вам
дам за себя двойные, тройные обязательства, наконец... черт меня возьми,
     если вы хотите, я женюсь на  вас...  А!  Что  вы?  Я  это  взаправду...
Хотите, я женюсь на вас, Ванскок? Хотите?
     - Нет, не хочу.
     - Почему? Почему вы этого не хотите?
     - Я не люблю ребятишек.
     - У нас не будет; Ванскок, никаких  ребятишек,  решительно  никаких  не
будет, я вам даю слово, что у нас не будет ребятишек. Хотите, я вам дам  это
на бумаге?
     - Горданов, я вам говорю, вы сошли с ума.
     - Нет, нет, я не сошел с ума, а я берусь за ум и вас навожу  на  ум,  -
заговорил Горданов, чувствуя, что вокруг него все завертелось и с головы его
нахлестывают шумящие волны какого-то хаоса. - Нет;  у  вас  будет  пятьдесят
тысяч, они вам дадут пятьдесят тысяч, охотно дадут, и ребятишек не  будет...
и я женюсь на вас... и дам вам на бумаге... и буду вас любить... любить...
     И он, говоря это слово, неожиданно привлек к себе Ванскок в объятия и в
то же мгновение... шатаясь, отлетел от нее на три шага  в  сторону,  упал  в
кресло и тяжело облокотился обеими руками на стол.
     Ванскок стояла посреди  комнаты  на  том  самом  месте,  где  ее  обнял
Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела  к  полу
всем  своим  дном,  лицо  ее  было  покрыто   яркою   краской   негодования,
вывороченные губы широко раскрылись, глаза  пылали  гневом  и  искрились,  а
руки, вытянувшись судорожно, замерли в том напряжении, которым она отбросила
от себя Павла Николаевича.
     Гордановым овладело какое-то истерическое безумие,  в  котором  он  сам
себе не мог дать отчета и из которого он прямо перешел в бесконечную  немощь
расслабления. Прелести  Ванскок  здесь,  разумеется,  были  ни  при  чем,  и
Горданов сам не понимал, на чем именно он тут вскипел и сорвался, но он  был
вне себя и сидел, тяжело дыша и сжимая  руками  виски  до  физической  боли,
чтобы отрезвиться и опамятоваться под ее влиянием.
     Он чувствовал, что он становится теперь какой-то  припадочный;  прежде,
когда он был гораздо беднее, он был несравненно спокойнее, а  теперь,  когда
он уже не без некоторого запасца, им овладевает бес, он не может отвечать за
себя. Так, чем рана ближе к заживлению, тем  она  сильнее  зудит,  потому-то
Горданов и хлопотал скорее закрыть свою рану, чтобы снова не разодрать ее  в
кровь своими собственными руками.
     Душа его именно зудела, и он весь был зуд, - этого состояния Ванскок не
понимала. Справедливость требует сказать, что Ванскок все-таки была немножко
женщина, и если не все, то нечто во всей только что  происшедшей  сцене  она
все-таки приписывала себе.
     Это ей должно простить, потому что ей был уже не первый снег на голову;
на ее житейском пути встречались любители курьезов, для которых  она  успела
представить собою интерес, но Ванскок была истая  весталка,  -  весталка,  у
которой  недаром  для  своей  репутации   могла   бы   поучиться   твердости
восторженная Норма.


        Глава четвертая
        Бой тарантула с ехидной

     Тягостное молчание этой сцены могло бы длиться очень долго, если б  его
первая не прервала Ванскок. Она подошла к Горданову и, желая  взять  деньги,
коснулась его руки, под которою до сих пор оставалась ассигнация.
     Горданов оглянулся.
     - Что вам от меня нужно? - спросил он. - Ах, да... ваши  деньги...  Ну,
извините, вы их не заслужили, - и с  этим  Павел  Николаевич,  едва  заметно
улыбнувшись, сжал в руке билет и сунул его в жилетный карман.
     Ванскок повернулась и пошла к двери, но Горданов не допустил  ее  уйти,
он взял ее за руку и остановил.
     - Скажите, вы этого не ожидали? - заговорил он с нею в шутливом тоне.
     - Чего? Того, что  вы  захватите  мои  деньги?  Отчего  же?  Я  от  вас
решительно всего ожидаю.
     - И вот вы и ошиблись; я, к сожалению, на очень многое еще неспособен.
     - Например?
     - Например! что "например"? например, нате  вам  ваши  деньги.  Ванскок
протянула руку и взяла скомканную  и  перекомканную  ассигнацию  и  сказала:
"прощайте!"
     - Нет, теперь опять скажите, ожидали  вы  или  нет,  что  я  вам  отдам
деньги? - настаивал Горданов, удерживая руку Ванскок. - Видите, как я  добр!
Я ведь мог бы выпустить вас на улицу, да из окна опять назад поманить, и  вы
бы вернулись.
     - Разумеется, вернулась бы, деньги нужны.
     - Да; ну да уж Бог с вами, берите... Что вы на меня  остервенились  как
черт на попа? Не  опасайтесь,  это  не  фальшивые  деньги,  я  на  это  тоже
неспособен.
     - А почему бы?
     - Так, потому, почему вы не понимаете.
     - Я бы то гораздо скорей поняла: прямой вред правительству.
     - Труппа, труппа, дружище Ванскок, велика нужна, специалисты нужны!
     - Ну, так что же такое? Людей набрать не трудно всяких, и  граверов,  и
химиков.
     - А попасться с ними еще легче. Нет, милая  девица,  я  и  вам  на  это
своего благословения не даю.
     - А между тем поляки и жиды прекрасно это ведут.
     - Да; то поляки и жиды, они уже так  к  этому  приучены  целесообразным
воспитанием; они возьмутся за дело, так одним делом тогда и занимаются, и не
спорят, как вы, что честно и что  бесчестно,  да  и  они  попадаются,  а  вы
рыхлятина, вы на всем переспоритесь и перессоритесь,  да  и  потом  все  это
вздор, который годен только в малом хозяйстве.
     - Я что-то этого не понимаю.
     - Так уж вы, значит, устроены,  чтобы  не  понимать.  Это,  голубь  мой
сизокрылый, экономический закон, в малом хозяйстве  многое  выгодно,  что  в
большом не годится. Вы сами знаете, деревенский мальчишка продает  кошкодаву
кошку за пятачок, это и ему выгодно и кошкодаву выгодно; а вы вон  с  своими
кошачьими заводами  "на  разумных  началах"  в  снег  сели.  Так  тоже  наши
мужичонки из навоза селитру делают, деготь садят, липу дерут, и все  это  им
выгодно, потому что все это дело мужичье, а  настоящий  аферист  из  другого
круга за это не берется, а возьмется, так провалится. И  на  что,  на  коего
дьявола вам фальшивые деньги, когда экспедиция бумаг вам  настоящих  сколько
угодно заготовит, только умейте  забирать.  А  вот  вы,  вижу,  до  сих  пор
брать-то еще не мастерица.
     - Нет, знаете, это хорошо брать, как есть где.
     - Да, вот вам еще хочется, чтобы вам разложили деньги! А вы чего вот  о
ею пору глядите, а не берете, что я вам даю?
     Он бросил билетик на стол, и Ванскок его подняла.
     - У вас много теперь голодной братии? - заговорил снова Горданов.
     - Сколько хотите; все голодны.
     - И что же, способные люди есть между ними?
     - Еще бы!
     - Кто же это, например, из способных?
     - Хоть, например, Иосаф Висленев.
     - Ага! Иосафушка... а он способный?
     - А вы как думаете?
     - Да, он способный, способный,  -  отвечал  Горданов,  думая  про  себя
совсем иное.
     - Но отчего же он так бедствует?
     - Оттого, что он честен.
     - Это значит:

                           Милый друг, я умираю,
                           Оттого, что я был честен
                           И за то родному краю
                           Буду, верно, я известен.

Что же, это прекрасно! А он где служит?
     - Висленев не может служить.
     - Ах, да! Он компрометирован, - значит дурак.
     - Нет, не потому; он это считает за подлость.
     - Вот как! и где же он пробавляется? Неужто все еще до  сих  пор  чужое
молоко и чужих селедок ест?
     - Он пишет.
     - Оды в честь прачек или романы об устройстве школ?
     - Нет, он романов не пишет.
     - Слава Богу; а то я  что-то  читал  дурацкое-предурацкое:  роман,  где
какой-то компрометированный герой школу в бане заводит и потом его за то вся
деревня  будто  столь  возлюбила,  что  хочет  за  него  "целому  миру  рожу
расквасить" - так и думал: уж это не Ясафушка ли наш сочинял? Ну а он что же
такое пишет?
     - Обозрения.
     - Да, разъясняет значение фактов; ну это не по нем. Что ж, платят,  что
ли, ему не ладно, что он так раскован?
     - Все скверно, какая же у нас  теперь  литература?  Ни  с  кем  ужиться
нельзя.
     - Верно, все русское направление гадит?
     - А вы даже и над этою мерзостью можете шутить?
     - Да отчего же не шутить-то? Отчего же не шутить-то, Ванскок?
     - Ну, не знаю: я бы лучше всех этих с русским направлением передушила.
     - А между тем ведь и Пугачев, и Разин также были русского  направления,
и Ванька Каин тоже, и смоленский Трошка тоже! Что, как вы об этом думаете?..
Эх, вы, ягнята, ягнята бедные! Хотите быть командирами, силой, а  брезгливы,
как староверческая игуменья:  из  одной  чашки  с  мирянином  воды  пить  не
станете! Стыдитесь, господа сила, - вас этак всякое бессилье  одолеет.  Нет,
вы действуйте органически врассыпную, -  всяк  сам  для  себя,  и  тогда  вы
одолеете мир. Понимаете: всяк для себя. Прежде  всего  и  паче  всего  прочь
всякий принцип, долой всякое убеждение. Оставьте все это  глупым  идеалистам
"страдать за веру".  Поверьте,  что  все  это  гиль,  все  гиль,  с  которою
пропадешь ни за грош. Идеалистам пропадать, разумеется, вздор;  их  лупи,  а
они еще радуются, а ведь вы, я полагаю...
     - Я, конечно, не хочу, чтобы меня лупили, - пе