пироску у двух особ, которых Форов не рассмотрел в  первую  минуту;
но, огибая теперь угол у выхода на улицу,  он  взглянул  мимоходом  на  этих
людей и узнал в них Горданова, в дорожной енотовой  шубе,  и  Ворошилова,  в
касторовом  пальто  с  камчатским  бобром.  Бесстрастное,  гладко   выбритое
чиновничье  лицо  Ворошилова  и  в  эту  минуту  было  невозмутимо,  но  его
серо-голубые глаза не  без  участия  следили  за  конвоируемым  майором.  По
крайней мере так показалось Форову, и он вдруг почувствовал к этому человеку
доверие и закричал ему:
     - Милостивый государь! скажите  кому-нибудь,  пожалуйста,  что  там  на
рубеже за парком валяется  в  канаве  мертвая  сестра  господина  Висленева,
Лариса Платоновна Подозерова: она зарезалась.


        Глава двадцать четвертая
        На ворах загораются шапки

     Дом и усадьба Бодростиных представляли нечто ужасное. В  большом  зале,
где происходил вчерашний пир, по-прежнему лежал на столе труп Бодростина,  а
в боковой маленькой зале нижнего этажа пристройки, где жила последнее  время
"Пара, было сложено на диване  ее  бездыханное,  покрытое  белою  простыней,
тело.
     Люди, которые принесли ее, не решались  положить  ее  на  стол,  считая
такую честь неудобною для самоубийцы.
     В каменном  амбаре  без  потолка  были  посажены  связанные  крестьяне,
арестованные для порядку, хотя начальство и уверилось,  наконец,  что  бунта
нет и усмирять оказалось нечего.
     В отдельных трех комнатах конторы помещалась арестованная аристократия:
посягатель на убийство Горданова - Жозеф Висленев,  сильно  подозреваемый  в
подстрекательстве  крестьян  к  бунту  -  священник  Евангел,  и   очевидный
бунтовщик, силой захваченный, майор Форов. В каменном же амбаре без  потолка
сидели человек двадцать арестованных крестьян.
     Войско  оцепляло  усадьбу  и  держало  караулы;   свободные   солдатики
хозяйничали в крестьянских  избах,  исполненных  всякой  тоски  и  унылости.
Начальство, состоящее из разных наехавших сюда гражданских  и  военных  лиц,
собралось на мужской половине второго этажа. Здесь был и  Ворошилов,  и  его
землемер Андрей Парфеныч, и старый генерал Синтянин, приехавший сюда  узнать
о жене. Эти три последние лица сами предложили себя в понятые к предстоящему
осмотру тела.
     Все эти господа и вместе с  ними  Горданов  пили  чай  и  приступали  к
приготовленному для них легкому  завтраку,  после  которого  надлежало  быть
вскрытию тела. Павел Николаевич сам не ел. Несмотря на то, что и он,  как  и
прочие, не спал ночь и сделал утром много движения, у него не было  аппетита
и к тому же он чувствовал неприятный озноб, к  крайнему  его  неудовольствию
навевавший на него чрезвычайно неуместную  леность.  Он  не  знал,  чему  бы
приписать эту странность, и, похаживая вокруг стола, за которым  закусывали,
едва одолевал свою лень, чтобы восстановить в  сознании  настоящее  значение
событий; но едва лишь он одолевал это, как его тотчас отягощало  недоумение:
почему все следующее за убийством Бодростина не только  совсем  не  отвечает
его плану, но даже резко ему противоречит? Что это за леность мышц и тяжесть
ума, которые точно вступили в союз с его врагом Ропшиным и удаляют  его  ото
всего, к чему бы он должен был находиться вблизи и не выпускать из рук  всех
нитей дела, которые носились где-то в воздухе и  могли  быть  каждую  минуту
схвачены рукой, самою неблагорасположенною к  Горданову.  Павел  Николаевич,
возвратясь из города, еще не видал Глафиры, а теперь даже не знал, как этого
и достичь; он  еще  был  управитель  имения  и  уполномоченный  и  имел  все
основания видеть вдову и говорить с нею, но он чувствовал,  что  Ропшин  его
отрезал, что он просто-напросто не пустит, и, конечно, он  поступает  так  с
согласия самой Глафиры, потому что иначе она сама давно бы за ним  прислала.
Теперь бы самое время повидаться с нею, пока  власти  подкрепляются  и  идут
приготовления, при которых Горданов нимало не нужен. Он оглянулся и,  увидав
в углу комнаты Ропшина,  который  тихо  разговаривал  с  глотавшим  тартинки
лекарем, подумал: "Вот и еще побуждение дорожить этою  минутой,  потому  что
этот чухонец теперь занят тут и не заметит моего отсутствия".
     Горданов встал и вышел, как будто не обращая ни на кого внимания,  хотя
на самом деле  он  обозрел  всех,  мимо  кого  проходил,  не  исключая  даже
фельдшера и молодого священника, стоявших в  передней  над  разложенными  на
окне анатомическими инструментами. Опустясь по лестнице  вниз,  он,  проходя
мимо залы, где лежал труп Бодростина, заметил, что двери этой залы  заперты,
припечатаны двумя печатями и у них стоит караул. Горданов спросил, кто  этим
распорядился? и получил ответ, что все это сделал Ропшин.
     - Чья же это другая печать?
     - А это приезжего барина, - отвечал слуга.
     - Приезжего барина? Что это за вздор: какого приезжего барина?
     - А господина Ворошилова; они вместе с Генрихом Ивановичем вокруг  -  в
эти, и те двери из гостиной ночью запечатали.
     - И из гостиной тоже?
     - Да-с, и из гостиной, и там караул стоит.
     Горданов, не доверяя,  подошел  поближе  к  дверям,  чтобы  рассмотреть
печати, и,  удостоверясь,  что  другая  печать  есть  оттиск  аквамаринового
брелока, который носит Ворошилов, хотел еще что-то  спросить  у  лакея,  но,
обернувшись, увидал за собою не лакея, а Ропшина, который, очевидно,  следил
за ним и без церемонии строго спросил его: что ему здесь угодно?
     - Я смотрю печати.
     - Зачем?
     - Как зачем; я управитель всех имений покойного и...
     - И ваши уполномочия кончились с его смертью.
     - А ваши начались, что ли?
     - Да, мои начались.
     И Ропшин пренагло взглянул на Горданова, но  тот  сделал  вид,  что  не
замечает  этого  и  что  он  вообще  равнодушен  ко  всему  происходящему  и
спрашивает более из одного любопытства.
     - Начались, - повторил он с улыбкой, - а что же такое при вас  господин
Ворошилов, дуумвират, что ли, вы с ним составляете?
     - Нет, мы с ним дуумвирата не составляем.
     - Зачем же здесь его печать?
     - Просто печать постороннего человека, который случился  и  которого  я
пригласил, чтобы не быть одному.
     - Просто?
     - Да, просто.
     Горданов повернулся и пошел по коридору, выводящему ко входу в  верхнюю
половину Глафиры. Он шел нарочно тихо, ожидая,  что  Ропшин  его  нагонит  и
остановит, но достойный противник его стоял не шевелясь и только смотрел ему
вслед.
     Горданов как бы чувствовал на себе этот взгляд и,  дойдя  до  поворота,
пошел скорее и наконец на лестницу взбежал бегом, но здесь  на  террасе  его
остановила горничная Глафиры и тихо сказала:
     - Нельзя, Павел Николаич, - барыня никого принимать не желает.
     - Что?
     - Никого не ведено пускать.
     - Какой вздор; мне нужно.
     - Не велено-с; не могу, не ведено!
     - И меня не ведено?
     - Никого, никого, и вас тоже.
     Горданов взглянул пристально на девушку и сказал;
     - Я вес прошу, подите скажите Глафире Васильевне, что я пришел по делу,
что мне необходимо ее видеть.
     Девушка была в затруднении и молчала.
     - Слышите, что я вам говорю: мне необходимо видеть Глафиру  Васильевну,
и она будет недовольна, что вы ей этого не скажете.
     Девушка продолжала стоять, держась рукой за ручку замка.
     - Что же вы, не слышите, что ли?
     Девушка замялась, а внизу на лестнице слегка треснула  ступенька.  "Это
непременно Ропшин: он или  подслушивает,  или  идет  сюда  не  пускать  меня
силой", - сообразил Горданов и, крепко сжав руку горничной, прошептал:
     - Если вы сейчас не пойдете, то я сброшу вас к черту и войду  насильно.
С этим он дернул девушку за  руку  так,  что  дверь,  замка  которой  та  не
покидала, полуотворилась и на пороге показалась Глафира. Она быстро, но тихо
захлопнула за собою дверь и перебежала в комнату своей горничной,
     - Что?  что  такое?  -  спросила  она,  снова  затворяясь  здесь  с  не
отстававшим от нее Гордановым.
     - Что ты в таком расстройстве? - заговорил Горданов, стараясь  казаться
невозмутимо спокойным.
     -  Интересный  вопрос:  мало  еще  причин  мне  быть  в   расстройстве?
Пожалуйста, скорее: что вам от меня нужно? Говорите вдруг, сразу все...  нам
теперь нельзя быть вместе. C est la derniere fois que je n'у hasarderai {Это
последний  раз,  когда  я  на  это  решусь  (фр.).},  и   если   вы   будете
расспрашивать, я уйду.
     - Почему здесь начинает распоряжаться Ропшин?
     - Я не знаю, я ничего не вижу, я ничего не знаю, а надо же  кому-нибудь
распоряжаться.
     - А я?
     - Вы?.. вы сумасшедший, Поль! Как я могу поручить теперь что-нибудь
     вам, когда на нас с вами смотрят тысячи глаз... Зачем вы теперь  пришли
сюда, когда вы знаете, что меня все подозревают в связи с вами и  в  желании
выйти за вас замуж? Это глупо, это отвратительно.
     - Это в вас говорит Ропшин.
     - Что тут Ропшин, что тут кто бы то ни было... пусть  все  делают,  что
хотят: нужно жертвовать всем!
     - Всем?
     - Всем, всем: дело идет о нашем спасении.
     - Спасении?.. от кого? от чего? Vous  craignez  ju  il  n'y  a  rien  a
craindre! {Вы боитесь того, чего не следует бояться! (фр.).} Но  неспокойная
вдова в ответ на это сделала нетерпеливое движение и сказала:
     - Нет, нет, вам все сказано; и я ухожу.
     И с этим она исчезла за дверями своей половины, у порога которых  опять
сидела в кресле  за  столиком  ее  горничная,  не  обращавшая,  по-видимому,
никакого внимания на Горданова, который, прежде чем уйти, долго еще стоял  в
ее комнате пред растворенною дверью и думал:
     "Что же это такое? Она бежит меня... в такие минуты...  Не  продала  ли
она меня?.. Это возможно... Да, я недаром чувствовал, что она меня надует!"
     По  телу  Горданова  опять  пробежал  холод,  и  что-то  острое,  вроде
комариного жала, болезненно шевельнулось в  незначительной  ранке  на  кисти
девой руки.
     Он не мог разобрать, болен ли он от расстройства, или же  расстроен  от
болезни, да притом уже и некогда было соображать: у запечатанных дверей залы
собирались люди; ближе всех к коридору, из которого выходил Горданов, стояли
фельдшер, с уложенными  анатомическими  инструментами,  большим  подносом  в
руках, и молодой священник, который осторожно дотрагивался то до того, то до
другого инструмента и, приподнимая каждый из них, вопрошал фельдшера:
     - Это бистурий?
     На что фельдшер ему отвечал:
     - Нет, не бистурий.
     Горданов все это слышал  и  боялся  выступить  из  коридора:  для  него
начался страх опасности.
     Подошли новые: сам лекарь, немецкого происхождения, поспевая за толстым
чиновником, с достоинством толковал что-то об аптеке.
     "Нет; говорят о пустяках, и обо мне нет и помину", - подумал Горданов и
решил выступить и вмешаться в собиравшуюся у дверей залы толпу  одновременно
с Сидом Тимофеевичем,  который  появился  с  другой  стороны  и  суетился  с
каким-то конвертом.
     - Что ты это несешь? - спросили Сида.
     - А документы-с, господа, расписки на него представляю. Как же: не  раз
за него в полку свои хоть малые деньги платил... Теперь  ему  это  в  головы
положу.
     - Чудак, - разъясняли другие, - лет пятьдесят бережет чью-то  расписку,
что за покойника где-то рубль долгу заплатил. Может,  триста  раз  ему  этот
рубль  возвращен,  но  он  все  свое:  что  мне  дано,  то  я,  говорит,  за
принадлежащее мне приемлю как раб, а долгу принять не могу.  Так  всю  жизнь
над ним и смеялись.
     - Ага! вы смеялись... на то вы наемники, чтобы смеяться, я не смеюсь, я
раб, и его верно пережил и я ему эти его расписки в гроб положу!
     И Сид жестоко раскуражился своими  привилегиями  рабства,  но  его  уже
никто не слушал, потому что в это время двери залы  были  открыты  и  оттуда
тянуло неприятным холодом, и казалось, что есть уже тяжелый трупный запах.
     Горданов тщательно наблюдал, как на него смотрят, но на него  никто  не
смотрел, потому что все глаза были устремлены на  входящих  под  караулом  в
залу мужиков и Висленева, которые требовались сюда для произведения  на  них
впечатления.
     Это дало Горданову секунду оправиться, и он счел нужным напомнить всем,
что Висленев сумасшедший, и хотя официально таковым не признан,  до  тем  не
менее это известно всем.
     Жандармский штаб-офицер подтвердил, что это так.
     - Да так ли-с? - вопрошал Синтянин.
     - Да уж будьте уверены, мы эти вещи  лучше  знаем,  -  отвечал  Молодой
штаб-офицер.
     С этим двери снова заперлись, и фельдшера держа в руке скальпель,  ждал
приказания приступить ко вскрытию.


        Глава двадцать пятая
        Одинокие книги в разных переплетах

     Осмотр  тела  убитого  Бодростина  давал  повод   к   весьма   странным
заключениям: на трупе не было никаких синяков и других  знаков  насилия,  но
голова вся была расколона.  Стало  быть,  само  собою  следовал  вывод,  что
причиной смерти был тяжелый удар но голове, но, кроме  его,  на  левом  боку
трупа была узкая и глубокая трехгранная рана, проникавшая  прямо  в  сердце.
Эта рана была столь же безусловно смертельною, как и  оглушительный  тяжелый
удар, раздробивший череп, и одного из этих поранений было достаточно,  чтобы
покончить с человеком, а другое уже  представлялось  напрасным  излишеством.
Надлежало дать заключение: который из этих ударов был первым  но  порядку  и
который, будучи вторым, уже нанесен был не человеку, но трупу? Если  же  они
оба последовали одновременно, то чем, каким страшным орудием  была  нанесена
эта глубокая и меткая трехгранная рана? Кто-то напомнил о свайке, с  которою
утром вчерашнего дня видели  дурачка,  но  свайка  имела  стержень  круглый:
думали,  что  рана  нанесена  большим  гвоздем,  но  большой  гвоздь   имеет
четырехсторонний стержень и он нанес бы рану разорванную и неправильную, меж
тем как эта ранка была точно выкроена правильным трехугольничком.
     Когда эту рану осмотрели и исследовали медик, чиновники и  понятые,  ее
показали  скованным  мужикам  и  Висленеву.  Первые  посмотрели  на  нее   с
равнодушием, а последний прошептал:
     - Я... я этим не бил.
     - Чем же вы его били, ваш удар, может быть, этот - по голове?
     - Нет, нет, - отвечал, отстраняясь от трупа, Висленев.  -  Я,  господа,
все расскажу: я участвовал в преступлении, но я человек честный,  и  вы  это
увидите... Я ничего не скрою, я не отступаюсь, что я хотел его убить, но  по
побуждениям особого свойства, потому что я хотел жениться на его жене...  на
Глафире Васильевне... Она мне нравилась... к тому  же  я  имел  еще  и  иные
побуждения: я... и хотел дать направление его состоянию, чтоб употребить его
на благие цели...  потому  что,  я  не  скрываюсь,  я  недоволен  настоящими
порядками... Я говорю об этом во  всеуслышание  и  не  боюсь  этого.  Теперь
многие стали хитрить, но, по-моему,  это  надо  честно  исповедовать...  Нас
много... таких как я... и мы все убеждены в неправде существующего порядка и
не позволим... Если закон будет стоять за право  наследства,  то  ничего  не
остается как убивать, и мы будем убивать. То есть  не  наследников,  а  тех,
которые оставляют, потому что их меньше и их легче искоренить.
     В среде людей, окружавших труп  и  слушавших  этот  висленевский  бред,
пронесся шепот, что "он сумасшедший", но кто-то заметил, что это  не  мешает
выслушать его рассказ, и как рассказ этот всем казался очень любопытным,  то
Жозефа вывели в смежную комнату, и пока медик,  оставаясь  в  зале,  зашивал
труп Бодростина, чиновники слушали Жозефовы признания о том, как было дело.
     Висленев  в  одно  и  то  же  время  и  усердно  раскрывал  историю,  и
немилосердно ее путал. Просидев в уединении эту тяжелую ночь,  он  надумался
облагородить свое поведение, притянув к нему социалистские теории:  он,  как
мы видели, не только не отрицал того, что хотел смерти Бодростина,  но  даже
со всею откровенностию объяснял, что он очень рад, что его убили!
     - Еще бы! - говорил он, - Бодростин сам  по  себе  был  человек,  может
быть, и не злой, я этого не отрицаю; он даже делал и мне, и другим кое-какие
одолжения, но  мы  на  это  не  смотрим,  тут  нельзя  руководиться  личными
чувствами. Он был заеден средой: то дворянин, то этакий поганый реалистик  с
презрением  к  народным  стремлениям...  Я  не  мог  переносить  этого   его
отвратительного отношения к народным интересам... До того дошел, что мужикам
живого огня не позволял добыть и... и... и издевался над их  просьбами!  Это
самый этакий гадостный, мелкий реалистик... а я, конечно, стоял  на  стороне
народа... Я пожертвовал всем... я человек искренний...  я  даже  пожертвовал
моею  сестрой,  когда  это  было  нужно...  Чего  же   мне   было   на   нем
останавливаться? И потому, когда народ был им недоволен, я  сказал  мужикам:
"ну, убейте его", они его и убили,  как  они  скоро  перебьют  и  всех,  кто
старается отстаивать современные порядки.
     Воссев на своего политического коня, Висленев не мог его  ни  сдержать,
ни направить, куда ему хотелось: истории самого убийства он не разъяснял,  а
говорил только, что Бодростина надо было убить, но что он сам его не бил,  а
только вырвал у него сигару с огнем, за что его и убил "народ", к  интересам
которого покойник не имел-де должного уважения. Крик же свой в комнатах, что
"это я сделал", он относил к тому, что он обличил Бодростина  и  подвел  его
под народный гнев, в чем-де и может удостоверить  Горданов,  с  которым  они
ехали вместе и при котором он предупреждал Бодростина, что  нехорошо  курить
сигару, когда мужики требовали, чтоб огня нигде не было, но  Бодростин  этим
легкомысленно пренебрег. А что касается его  выстрела  в  Горданова,  то  он
стрелял потому, что Горданов, известный мерзавец и  в  жизни,  и  в  теории,
делал ему разные страшные подлости: клеветал на него, соблазнил его  сестру,
выставлял его не раз дураком и глупцом и наконец даже давал ему подлый совет
идти к скопцам, а сам хотел жениться на Бодростиной, с которой он, вероятно,
все время состоял в интимных  отношениях,  между  тем  как  она  давно  дала
Висленеву обещание, что, овдовев, пойдет замуж не за Горданова. а за него, и
он этим дорожил, потому что хотел ее освободить от  среды  и  имел  в  виду,
получив вместе с нею состояние, построить школы и завести хорошие библиотеки
и вообще завести много доброго, чего не делал Бодростнн.
     На указанное же Висленеву препятствие для его женитьбы  в  том,  что  у
него в Петербурге есть живая жена, он отвечал, что "это ничего не значит:  у
нас нельзя развестись, а на  двух  жениться  можно-с;  я  знаю,  этому  даже
примеры есть".
     Таким образом, общего вывода  из  его  показаний  нельзя  было  сделать
никакого, кроме того, что он действительно помешан, и все, что он говорит, в
самом деле "ничего не значит".
     Его отвели и  опять  посадили  в  контору,  а  показание  его,  получив
огласку, сделалось предметом  шуток  и  предположений,  все  более  и  более
удалявшихся от истины. Показания же мужиков открывали иное: крестьяне стояли
на том, что они ничего знать не знают  и  ведать  не  ведают,  как  все  это
сталося. Добывали-де огонь; кто-то загалдел;  все  кинулись  в  одно  место;
может, кого невзначай и толкнули, а на барина хотя и были сердиты, но его не
убивали, и слово "пестрого барина", то есть Висленева, об убийстве брали  не
иначе как в шутку,  так  как  он-де  блаженненький  и  всегда  неведомо  что
говорил. А на тело же они напали случайно: начали опахивать на бабах, задние
бабы нахлестали хорошенько передних кнутьями, а те разогнались  да  ткнулись
на что-то и попадали, а потом глядят, а под сохой тело! Стали  рассматривать
и ужахнулися: видят, барин! А убивать его они не  убивали  и  полагают,  что
если у него голова изломана, то это не иначе как его невзначай уже  мертвого
сохой долбанули. Указание было  весьма  важное