уда!..  Я  вас
умоляю... Что же такое все это может значить?
     Ропшин скорыми шагами вышел за двери, и через минуту  послышался  топот
отъезжавших лошадей, а  девушка  подала  Синтяниной  записочку,  набросанную
карандашом, в которой распорядительный Генрих  извещал  ее,  что  сейчас  же
посылает десять  верховых  с  фонарями  искать  Ларису  Платоновну  по  всем
направлениям, и потому просит генеральшу не беспокоиться и подождать утра,
     Глафира попросила рукой эту записку и, пробежав  ее  глазами,  осталась
неподвижною.
     - Лягте, Глафира, попробуйте успокоиться, а я посижу.
     -  Хорошо,  -  отвечала  Бодростина  я,  поддерживаемая  Синтяниной   и
горничной, перешла из будуара в свою спальню,
     Прошел час:  все  было  тихо,  но  только  дом  как  будто  вздрагивал;
генеральша не спала и ей казалось, что это, вероятно, кто-то сильно  хлопает
внизу дверью. Но наконец это  хлопанье  стало  все  сильнее  и  чаще,  и  на
лестнице послышался шум,
     Синтянина вскочила,  взяла  свечу  и  вышла  на  террасу,  на  которой,
перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу поднималось
несколько человек, которые несли глухонемую Веру.
     Она вся дрожала от холода, и посиневшее лицо ее корчилось, а руки  были
крепко стиснуты у груди, как будто она что-то держала  и  боялась  с  чем-то
расстаться.
     Увидев мачеху, девочка сделала усилие улыбнуться и, соскользнув  с  рук
несших ее людей, кинулась к ней и стала  быстро  говорить  своею  глухонемою
азбукой.
     Она объясняла, что, боясь за мачеху, бросилась вслед за нею,  не  могла
ее догнать и, сбившись с дороги,  чуть  не  замерзла,  но  встретила  людей,
которые ее взяли и принесли.
     - Что же это были за люди?
     Глухонемая показала, что это Ворошилов и Андрей Парфеныч.
     - Кто это был? кого она называет? - спросила  нетерпеливо  вышедшая  на
этот рассказ  Глафира,  и  как  только  Синтянина  назвала  Ворошилова,  она
прошептала: "опять он! Боже! чего же это они повсюду ходят?"
     Девочке подали теплый чай и сухое платье; она чай с  жадностью  выпила,
но ни за что не хотела переменить белья и платья, как на этом ни настаивали;
она топала ногой, сердилась и,  наконец,  вырвав  из  рук  горничной  белье,
бросила его в камин и, сев пред огнем, начала сушиться.
     - Ее нельзя более беспокоить и принуждать, - сказала Синтянина, и когда
горничная ушла,  между  падчерицей  и  мачехой  началась  их  немая  беседа:
девочка, косясь на безмолвно сидящую в кресле Глафиру, быстро метала  руками
пред мачехой свои знаки и наконец заметила, что Синтянина дремлет, а Глафира
даже спит.
     Так подействовали на них усталость, теплота камина и манипуляции немой,
с которых они долго не сводили глаз. Глухонемая как  будто  ждала  этого  и,
по-видимому, очень обрадовалась: не нарушая покоя спящих, она без  малейшего
шума приподнялась на ноги, распустила свое платье; тщательно уложила за  ним
вдоль своего слабого тельца то,  что  скрывала,  и,  приведя  себя  снова  в
порядок, свернулась и уснула на ковре у ног генеральши.
     Столь тщательно скрываемая этим  ребенком  вещь  был  щегольской  хлыст
Глафиры с потайным трехгранным стилетом в рукоятке.


        Глава двадцать вторая
        Бунт

     Ночь уходила; пропели  последние  петухи;  Михаил  Андреевич  Бодростин
лежал бездыханный в большой зале,  а  Иосаф  Платонович  Висленев  сидел  на
изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив,  упираясь  своими
ногами в ножки его кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною  палкой
в руках и дремал, у  дверей  стояли  два  другие  мужика,  тоже  с  большими
палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами  беспрестанно  шмыгали
дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть
чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком.  Земский
сотский и десятские в течение всей ночи  постоянно  отгоняли  любопытных  от
конторы; в залу же  большого  дома,  где  лежал  убитый,  всем  и  заглянуть
казалось опасно. Страшен был им этот покойник: общее предчувствие  неминучей
беды подавило всякое любопытство:  крестьяне  из  села  не  приходили;  они,
казалось, сами себя чувствовали как бы зачумленными, и  спали  они,  или  не
спали - не разберешь, но везде было темно. Так ушел  и  еще  час,  и  вдруг,
вдалеке, за перелогом, послышался колокольчик  и  затих.  Несколько  молодых
ребят, собравшихся на задворке и ведших между собою  таинственную  беседу  о
дьявольской силе, которая непременно участвовала в  нынешней  беде,  услыхав
этот звон, всполошились было, но подумали, что это послышалось,  успокоились
и начали снова беседу.
     - Он хитер, ух как хитер, - говорил речистый рассказчик, имевший  самое
высокое мнение о черте, - Он возвел Господа на крышу и говорит: "видишь  всю
землю, я ее всю тебе и отдам, опричь оставлю себе одну Орловскую да  Курскую
губернии". А Господь говорит: "а зачем ты мне Курской да Орловской  губернии
жалеешь?" А черт  говорит:  "это  моего  тятеньки  любимые  мужички  и  моей
маменьки приданая вотчина, я их отдать никому не смею",
     Но в это время колокольчик раздался еще слышнее,  и  народ  зашевелился
даже в избах; по печам, припечкам,  на  лавках,  на  полатях  и  на  пыльных
загнетках послышался шорох и движение,  и  люди  одним  многоустным  шепотом
произнесли ужасное слово: "следство".
     Но вот колокольчик и опять затих, как бы сорвался, и  зато  через  пять
минут послышался ближе и громче, со всеми отливами и переливами  охотничьего
малинового звона.
     - Два, - зашептали на печках, - два звонка-то, а не один.
     - Чего два? Может, их и невесть  сколько:  ишь  как  ремжит  на  разные
стороны. Господи, помилуй нас грешных!
     И точно, последнее мнение было справедливее: когда  звон  колокольчиков
раздался у самой околицы и тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли  к  темным
окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега,  за  нею
тарантас, другой, и опять телега, и все это  покатило  прямо  к  господскому
дому и скрылось.
     Началось невеселое утро: избы  не  затапливались,  лаптевая  свайка  не
играла в руке мужика, и только веретена кое-как жужжали в руках баб, да и то
скучно и как бы нехотя.
     Но вот начинается и вылазка: из дверей одной  избы  выглянул  на  улицу
зипун и стал - стоит на ветре;  через  минуту  из  другой  двери  высунулась
нахлобученная шапка и тоже застыла на месте; еще минута, и они увидали  друг
друга и поплыли, сошлись, вздохнули и,  не  сказав  между  собою  ни  слова,
потянулись, кряхтя  и  почесываясь,  к  господскому  дому,  на  темном  фасе
которого, та там, то здесь, освещенные окна сияли как огненные раны.
     - Не спят, - шепнул шапке зипун.
     - Где спать! - отвечала, шагая за ним, шапка.
     - Грех...
     И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в  сторону:  по  дороге  на
рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками,  с  головы  до  ног
покрытые снегом. Мужики сняли шапки и поплелись по тому же  направлению,  но
на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский  топот  и
непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это  ехали  тяжелою  рысью
высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
     Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли в межу  и,
пропустив жандармов, встали,  отряхнулись  и  пошли  в  обход  к  господским
конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем,
что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули  домой,  но  тут
были поражены новым сюрпризом: по огородам, вокруг села, словно журавли  над
болотом, стояли шагах в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а
посреди деревни,  пред  запасным  магазином,  шел  гул:  здесь  расположился
баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
     Все ждали беды и всяк, в свою очередь, был готов на нее, и беда шла как
следует дружным натиском,  так  что  навстречу  ей  едва  успевали  отворять
ворота. Наехавшие в  тарантасах  и  телегах  должностные  лица  чуть  только
оправились в отведенных  им  покоях  дома,  как  тотчас  же  осведомились  о
здоровье  вдовы.  Дворецкий  отвечал,   что   Глафира   Васильевна,   сильно
расстроенная, сейчас только започивала.
     - И  не  беспокоить  ее,  -  отвечал  молодой  чиновник,  которому  все
приехавшие с ним оказывали почтительную уступчивость.
     - Qu est се qu elte a? {Что с ней? (фр.).} -  обратился  с  вопросом  к
этому господину оправлявшийся перед зеркалом молодой жандармский офицер.
     - Elle  est  indisposee  {Она  нездорова  (фр.).},  -  коротко  отвечал
чиновник и, оборотясь опять к дворецкому, осведомился" кто в  доме  есть  из
посторонних
     Получив в  ответ,  что  здесь  из  гостей  остался  один  петербургский
господин Ворошилов, чиновник послал сказать этому гостю, что он желал бы сию
минуту его видеть.
     - Вы хотите начать с разговора с ним? - осведомился, доделывая  колечки
из усов, молодой штаб-офицер.
     - Да с чего же-нибудь надо начинать.
     - C est vrai, c est justement vrai, mais si j etais  a  votre  place...
{Это верно, совершенно верно, но если б я  был  на  вашем  месте...  (фр.).}
Mille pardons {Тысяча извинений}, но мне... кажется, что надо начинать не  с
расспросов: во всяком случае, первое дело фрапировать  и  il  me  vient  une
idee... {Мне пришла идея... (фр.).}
     - Пожалуйста, пожалуйста, говорите!
     - Сделаем по старинной практике.
     - Я вас слушаю: я сам враг нововведений.
     - Не правда ли? Ne faudrait-il pas mieux {Не  лучше  было  бы  (фр.).},
чтобы не давать никому опомниться,  арестовать  как  можно  больше  людей  и
правых, и виноватых... Это во всяком деле, первое, особенно в таком  ужасном
случае, каков настоящий..
     Чиновник слушал это, соображал, и наконец согласился.
     - Право,  поверьте  мне,  что  этот  прием  всегда  приводит  к  добрым
результатам, - утверждал офицер.
     Чиновник  был  совсем  убежден,  но  он  видел   теперь   только   одно
затруднение: он опасался,  как  бы  многочисленные  аресты  не  произвели  в
многолюдном селе открытого бунта, но офицер, напротив, был убежден, что этим
только и может быть предотвращен бунт, и к  тому  же  его  осеняла  идея  за
идеей.
     - Il m est venu encore une idee {Мне  пришла  другая  идея  (фр.).},  -
сказал он, - можно, конечно, арестовать зачинщиков поодиночке в их домах, но
тут возможны всякие случайности. Сделаем иначе, нам бояться нечего, у  наших
солдат ружья заряжены и у казаков есть пики.  Ведь  это  же  сила!  Чего  же
бояться? Мы прикажем собрать сходку и... в куче виднее, в куче сейчас  будут
видны говоруны и зачинщики...
     - Да, вот что, говоруны будут видны, в этом, мне кажется, вы  правы,  -
решил чиновник.
     - О, уж вы положитесь на меня.
     Чиновник полунехотя  пробурчал,  что  он,  однако,  был  всегда  против
бессмысленных арестов и действия силой, но что в настоящем  случае,  где  не
видно никаких нитей, он соглашается, что это единственный способ.
     Последствием таких переговоров и соображений было  то,  что  по  дверям
крестьянских хат застучали костыльки сельских десятников, и в  сером  тумане
предрассветной поры из всех изб все взрослые  люди,  одетые  в  полушубки  и
свиты, поползли на широкий выгон к магазину, куда созывало их  новоприбывшее
начальство.
     Сходка собралась в совершенной тишине. Утро было свежее и холодное;  на
востоке только чуть обозначалась алая полоска зимней  зари.  Народ  стоял  и
стыл; вокруг толпы клубился пар  от  дыхания.  Начальство  медлило;  но  вот
приехал жандармский офицер, пошептался с пешим майором и в  собранных  рядах
пешего  баталиона  происходили  непонятные  мужикам  эволюции:   одна   рота
отделилась, отошла, развернулась надвое и исчезла за  задворками,  образовав
на  огородах  редкую,  но  длинную  растянутую  цепь.  Деревня  очутилась  в
замкнутом круге. Мужики, увидав замелькавшие за  плетнями  рыжие  солдатские
башлыки, сметили, что они окружены и, тихо крестясь, робко пожались  друг  к
другу. Довольно широкая кучка вдруг собралась и сселась, а  в  эту  же  пору
из-за магазина выступила другая рота и сжала сходку, как обручем.
     Мужики, напирая друг на друга, старались не глядеть  в  лицо  солдатам,
которые, дрожа от мороза, подпрыгивали, выколачивая стынущими  ногами  самые
залихватские дроби. Солдаты были ни скучны, ни веселы:  они  исполняли  свою
службу покойно и равнодушно, но мужикам казалось, что они злы,  и  смущенные
глаза крестьян, блуждая, невольно устремлялись за эту первую цепь,  туда,  к
защитам изб, к простору расстилающихся за ними белых полей.
     Вторая цепь, скрытая на задворках, была уже позабыта, но  суровые  лица
ближайших солдат наводили панику. В толпе шептали, что "вот скомандует-де им
сейчас их набольший: потроши их, ребята, за веру и отечество, и  сейчас  нас
не будет". Какой-то весельчак пошутил, что  тогда  и  подушного  платить  не
нужно, но другой молодой парень,  вслушиваясь  в  эти  слова,  зашатался  на
месте, и вдруг, ни с того, ни с сего, стал наседать на колени. Его отпихнули
два раза солдаты, к которым он порывался, весь трясясь и прося отпустить его
посмотреть коровушку. Родная толпа мужиков потянула его  назад  и  спрятала.
Солдатики острили своими обычными остротами и шутками. Говоруны и  зачинщики
не обозначались, но зато в эту минуту в дальнем конце широкой улицы  деревни
показались  две  фигуры,  появление  которых  прежде  всех   было   замечено
крестьянами, а потом их  усмотрело  и  начальство,  обратившее  внимание  на
происшедшее по этому случаю обращение крестьянских взоров  в  одну  сторону.
Это было очень дурным знаком: находчивый  жандармский  офицер  шепнул  слово
казачьему уряднику, и четыре казака, взяв пики наперевес, бросились вскачь и
понеслись  на  двух  прохожих.  В   толпе   крестьян   пробудилось   сильное
любопытство: что, мол, из сего воспоследует?
     Два внезапно появившиеся лица крестьянами узнаны: это  не  были  совсем
неизвестные люди, это наши старые знакомые - священник Евангел  и  отставной
майор Филетер Иванович Форов.


        Глава двадцать третья
        Весть о Ларисе

     Когда все из дому Синтяниной  удалились  искать  бежавшую  Лару,  майор
Форов избрал себе путь к Евангелу, в том  предположении,  что  не  пошла  ли
Лариса сюда. Это предположение было столько же невероятно, как и все другие,
и Форов шел единственно для очищения совести, а на  самом  же  деле  он  был
глубоко убежден, что Ларису искать напрасно,  что  она  порешила  кончить  с
собою, и теперь ее, если и можно сыскать, то разве только мертвую.
     Этого же мнения был  и  Евангел,  у  которого  Ларисы,  разумеется,  не
оказалось.
     Приятели вместе переночевали, поговорили и утром решили  пойти  узнать:
нет ли чего нового.
     Идучи привычной скорой походкой, они  уже  подходили  к  бодростинскому
парку, как вдруг их оживило одно странное обстоятельство: они  увидали,  что
из рва, окружающего парк, в одном месте  все  выпрыгивал  и  прятался  назад
белый заяц и выделывал он это престранно:  вскочит  на  край  и  забьется  и
юркнет в ров, а через минуту опять снова за то же.
     Форов, имевший  прекрасное  зрение,  поставил  над  глазами  ладонь  и,
всматриваясь, сказал:
     -  Нет,  это  не  заяц,  а  это...   это   что-нибудь   вроде   полотна
развевается... Да, но вон над ним что-то птицы вьются... это галки и вороны.
Что же это может быть?
     Евангел молчал.
     - Ну, гайда! пойдем: птицы над живым не летают.
     И путники торопливо пошли к загадочному предмету и вскоре убедились,
     что никакого зайца здесь, действительно, не было, а над краем канавы то
влетал, то падал белый кусок какой-то легкой  материи.  Не  успели  Форов  и
Евангел сделать вперед еще десять шагов, как пред  ними,  в  глубине  окопа,
вырисовалась небольшая человеческая фигура, покрытая большим белым  платком,
один угол которого был обвязан вокруг головы и закрывал все лицо, между  тем
как остальная часть его закрывала грудь и колена, вся эта часть была  залита
коричневым потоком застывшей крови. Форов, недолго думая, спрыгнул в  канаву
и тотчас же оттуда выпрыгнул, держа в дрожащей руке окровавленную  бритву  с
серебряною буквой Б на черном костяном черенке.
     - Вот где она! - воскликнул майор, показав  товарищу  орудие  Ларисиной
смерти и, бросив бритву назад в ров, отвернулся Евангел вздохнул  и  покачал
головой.
     -  Да,  она;  и  посмотри,  что  значит  женщина:  она,  убивая   себя,
заботилась, чтобы труп ее никого не пугал; сошла  вниз,  присела  на  корень
березы, закрыла личико и сидит, как спящая.
     Они еще посмотрели на самоубийцу и пошли на усадьбу, чтобы дать знать о
своей находке.
     Довольно странно было, что эта неожиданная находка, однако, очень  мало
их поразила: и Евангел, и Форов как будто  находили,  что  этого  надо  было
ждать и майор наконец даже высказал такую  мысль,  которая  со  стороны  его
собеседника вызвала только простой вопрос:
     - А почему ты так думаешь?
     - Да ей незачем жить стало.
     - Так и умирать, и руки на себя поднимать?
     - А отчего же не  поднять,  когда  поднимаются.  Евангел  посмотрел  на
Форова и произнес:
     - Однако, извини за откровенность, какая ты превредная скотинка.
     - Через какое это неблагополучие,  -  не  через  то  ли,  что  допускаю
возможность сойти с земли без твоего посредства? Дело, брат: стой  за  своих
горою!
     - А вот я посмотрю, - перебил Евангел.
     - Что это?
     - Как ты сам.
     - Умирать, что ли, как буду?
     - Да.
     - Будь уверен, что по всем правилам искусства окончу, -  исповедаюсь  и
причащусь. Я ведь тебе это давно говорил и еще раз скажу: я, брат,  здоровый
реалист и вздора не люблю:  я  не  захочу,  чтобы  кому-нибудь  со  мною,  с
мертвым, хлопоты были, - все соблюду и приму "как сказано".
     - Нет; ты взаправду пустой человек.
     - Да почему же? что ты все только ругаешься!
     - Да вот так... хочу тебя так назвать и называю, а хочешь добиться, так
вот почему: не уверяй, как поведешь себя, когда смерть пристигнет. Это  дело
строгое.
     - Что говорить, я и не спорю - момент острый, это не то что гранпасьянс
раскладывать.  Однако,  вот  мы  пришли,  -   будет   тебе   надо   мной   в
проповедничестве упражняться: я и Босюэта и Бурдалу когда-то читал и все без
покаяния остался. Теперь давай думать, куда нам идти: в дом или в контору?
     Но, придя на деревню, они были поражены  собранною  на  улице  огромною
толпой, окруженною пешим и конным конвоем: им в голову не приходило, что это
усмиряют бунт, они не предвидели никакого повода для бунта и  потому,  когда
наскакавшие на них казаки остановились, не зная, что  им  далее  делать,  то
Форов с удивлением, но без всякого испуга, спросил их:
     - Что это такое? Что вам надо, ребята?
     Казаки, видя перед собой священника и  человека  в  военной  фуражке  с
кокардой, начали озираться на начальство,  но  оттуда  тотчас  же  отделился
офицер и, дав лошади шпоры, понесся сюда с криком:
     - Бери их!
     Казаки спрыгнули с коней и бросились на Евангела; тот не  трогался,  но
Форов отскочил назад и прыгнул к ближайшему строению, чтобы иметь у себя  за
спиной защиту, но не успел он пробежать несколько  шагов,  как  увидел  пред
собою трех солдат, державших его за руки, меж тем как третий приставил ему к
груди сверкающий штык. Маленький пехотный поручик с потным лбом юлил  вокруг
его и, закурив тоненькую папироску у одного из двух стоявших к Форову спиной
господ, крикнул:
     - Заряжай его... то бишь: веди его! веди!
     - Пошел! - крикнул сзади  майора  козлиный  голос,  и  здоровый  унтер?
офицер усердно толкнул Форова в спину.
     Маленький поручик остался на месте ареста Форова и опять закуривал свою
тонкую па