зразличием
пленил и к такой простоте ее свел, что она обо всем образе жизни людей стала
иначе думать, и все она начала желать чего-то особенного, чего невозможно  и
что всех огорчает.
     - Непочтительная, что ли, стала?
     - Нельзя даже понять - как она,  почтительная  или  непочтительная,  но
только стало ей нравиться все удивительное. Вот  этот  ее  подругин  брат  в
ниверситете учился и весь свой курс вышел, а служить нигде не  захотел.  Все
этим огорчились, а ей это хорошо.
     - Отчего же он служить не пошел?
     - Так рассудил, что  на  "службе,  говорит,  можно  получать  различные
поручения, каких я делать не хочу, надо в пустяках для угождения много время
тратить, и уважать, кого не стоит, и бояться, как бы  с  дурной  стороны  не
представили, - а я-де ни с кем ни в какую общественную историю  попадать  не
хочу, а хочу лучше сам по своим понятиям людям услуживать". И так без всяких
чинов и остался и всю зиму и лето  в  одной  прохладной  шинелишке  ко  всем
бедным ходил, пока в прошлом году простудился и умер и семью как есть  ни  с
чем оставил. Спасибо, немцы при похоронах  сговорились  между  собою  и  все
семейство устроили. По Клавдинькиному это все и  превосходно,  и  Клавдинька
как только с ним познакомилась, так сделалась от всех своих семейных большая
скрытница и все начала евангелие читать и все читала, читала,  а  потом  все
наряды прочь и начала о бедных убиваться. Сидит и думает. Спросишь: "Что  ты
все думаешь? чего тебе недостает?" А она отвечает: "У меня все есть  и  даже
слишком больше, чем надобно, но отчего у других ничего нет необходимого?" Ей
скажешь:
     "Чего же тебе до этого? это от бога так, чтобы было кому богатым  людям
служить и чтобы богатые имели кому  от  щедрот  своих  помогать",  -  а  она
головою замахает и опять все думает и доведет себя до того, что начнет  даже
плакать.
     - О бедных? - воскликнула Аичка.
     - Да!
     - Что же, они ей лучше богатых, что ли?
     - И я это самое ей говорила: чего? Если тебе жаль,  поди  в  церковь  и
подай на крыльце. От сострадания нечего плакать. А она отвечает:  "Я  не  от
сострадания плачу, а от досады, что глупа и зла и ничего придумать не могу".
Ну, и стала все думать и придумала.
     Аичка сказала:
     - Это интересно.

V

     Стала она так жить, что начала  не  надевать  на  себя  ни  золота,  ни
дорогих нарядов. "Для чего мне это? -  говорит,  -  это  совсем  ненужное  и
нисколько не приятно и не весело; да это даже и иметь стыдно".
     - Отчего же ей это стыдно? - спросила Аичка.
     - Для чего на ней дорогие вещи будут, когда на других и  самых  простых
одежд нет.
     - Так это же ведь нарочно так и делают, для отлички друг от друга.
     - Ну да! как же иначе и разобрать, кто кот - кто повар? А для нее  мать
сделала тальму из фон-горской козы и морской травы цвета плющ покрыла, а она
ее и не надела.
     - Это почему?
     "Стыдно, - говорит, - такую роскошь носить", - простое пальто ей больше
нравится. Сшила себе сама черное кашемировое  платье  и  белые  рукавчики  и
воротнички, и сама их моет и гладит, и так англичанкою и ходит,  а  летом  в
светленьком ситце, а что ей мать подарит деньгами или шелковье,  она  сейчас
пойдет шелковье все продаст  и  все  деньги  неизвестно  кому  отдаст.  Мать
сначала, бывало, шутя спрашивает:
     "Что же ты это, Клавдичка, на молитвы, что ли, все раздаешь?"
     "Нет, - говорит, - маменька, зачем же мне покупные молитвы? Это  должен
всяк для себя, а я просто так отдаю тем, которым трудно  заработать  сколько
нужно или нечем за ученье платить, когда их детей исключают".
     Мать ей и не перечила:
     "Что же, - говорит, - отдавай, если хочешь: пусть за тебя  бедные  бога
молят".
     Но ей никак не потрафишь сказать.
     "Я, - говорит, - маменька, это совсем не для того, а просто мое  сердце
не терпит, когда я вижу, как я счастлива, а люди живут бедственно".
     "Вот потому-то  и  нехорошо,  что  ты  все  ходишь,  эту  бедственность
смотришь: ты на них насмотришься и себя этим и расстраиваешь".
     "Все равно, - говорит, - мама, если я на них хоть и смотреть  не  буду,
так я знаю, что они есть и страдают и что я должна делать  облегчение  в  их
жизни".
     "Ну, поступи членом в общество и езди с хорошими дамами; я тебе столько
денег дам, что можешь больше всех графинь и княгинь сыпать".
     Не захотела.
     "Я знаю, - говорит, - что нужно делать",
     "Так скажи, что такое?"
     Она молчит.
     "Отчего же ты такая  грустная  и  такая  печальная?  На  тебя  смотреть
больно! Отчего это?"
     "Это, мама, оттого, что я еще очень зла: я себя  еще  не  переломила  и
борюсь".
     "С кем, мой ангел?"
     "С собою, мама. Не обращайте на меня внимания, мне скоро легче будет. Я
как-нибудь перейду на свою сторону, теперь я не на своей стороне, -  я  себе
противна".
     Дядя Николай Иванович хоть шебарша, но он любил ее и говорит:
     "Не приставайте к ней: она иначе не может; это в ней все  от  рояльного
воспитания. Я знаю, что с ней надо сделать: надо дать ей развязку на веселых
увертюрах".
     Взвился и привез ей театральный билет в ложу на "Африканского мавра".
     Хоть и великий пост был, но для нее поехали. А она у  них  в  театре  и
разрыдалась.
     - Это еще чего?
     "Я, - говорит, - вам говорила, что я не могу видеть дикие  грубости!  В
чем вам представляется занимательность, я в том же самом вижу ужас и горе".
     "Какой же ужас? В чем тут горе?"
     "Как же не ужас: такой огромный, черный мужчина душит слабую женщину, и
по какой причине?"
     Николай Иванович говорит:
     "Ты этого еще не понимаешь: за любовь от  ревности  самый  образованный
человек должен из вашей сестры всю кровь пролить".
     "Неправда это,  -  говорит,  -  какой  это  образованный  человек:  это
глупость, это зверство! Не должно это так быть, и не будет - я не  хочу  это
видеть!"
     И уехали из театра, и так и пошло с ней с этих пор во всех междометиях.
Благородные удовольствия, театр, или концерты, или  оперы,  все  это  ей  не
нравится, а назовет к себе  беспортошных  ребятишек,  даст  им  мармеладу  и
орехов и на фортепианах им заиграет и поет, как лягушки по  дорожке  скачут,
вытянувши ножки, и  сама  с  ними  утешена  -  и  плачет  и  пляшет.  Этакая
красавица, а лягушкой прыгает!..
     Видевши это,  мать  своего  священника  приходского  на  духу  упросила
поговорить с ней, и он на пасхе, когда приехал с крестом и  как  стал  после
закусывать, то начал Клавдиньке выговаривать:
     "Нехорошо, барышня, нехорошо, вы в заблуждении".
     А она ему бряк наотрез: ....
     "Да, - говорит, - благодарю вас, благодарю,  вы  правы  -  и  мне  тоже
кажется, что мы живем в  большом  заблуждении,  но  теперь  я  уже  немножко
счастливее".
     "Чем же-с?"
     "Тем, что я уже собой недовольна; я теперь уже не на своей  стороне;  я
себя осуждаю и вижу, где свет".
     Он говорит:
     "Не много ли вы на себя берете?"
     Она замялась и отвечает:
     "Я не знаю".
     А батюшка говорит:
     "То-то и есть! А мы знаем, что на свете должны быть я богатые и бедные,
и это так повсеместно".
     Она отведает:
     "Это, к несчастию, правда".
     "Так и нечего бредить о том, чтобы у нас все были равны".
     А она вся стынет, и виски себе трет, и шепотом говорит:
     "Бредят невольно".
     А батюшка говорит:
     "Да, бредят невольно, а, однако, и  за  невольный  бред  иногда  далеко
очутиться можно. Не идите против религии".
     "Я не иду, я люблю религию".
     "А зачем противного желаете?"
     "Разве желать в жизни  простоты  и  чтоб  не  было  терзающей  бедности
противно религии?"
     "А вы как думаете! Да Христос-то признавал нищих или нет?"
     "Признавал".
     "Так что же, вы ему хотите возражать?"
     "Я вам отвечаю, а не Христу. Христос сам жил как нищий, а мы все  живем
не так, как он жил".
     Священник встал и говорит:
     "Так вот вы какая!" - и оборотился к матери ее и сказал:
     "Маргарита Михайловна! Откровенно вам  скажу,  уважая  вас  как  добрую
прихожанку, я с вашей воспитанной дочерью  поговорил,  но,  уважая  себя,  я
нахожу, что с нею, сударыня, не  стоит  разговаривать.  Вам  одно  остается:
молиться, чтобы она не  погибла  окончательно".  Маргарита  Михайловна,  вся
красная и в слезах, извиняется и просит у него прощенья, что это  вышло  как
на смех,
     Священник смягчился и отвечает:
     "Мне, разумеется, бог с нею,  пусть  что  хочет  болтает,  теперь  этих
глупых мечтаний в обществе много, и мы к ним наслышавшись,  -  но  попомните
мое слово, это новое, но стоит старого зла - нигилизма,  и  дочь  ваша  идет
дурным путем! дурным! дурным!"
     Маргарита Михайловна ему  скорее  красненькую,  но  он  не  подкупился,
деньги  под  большой  палец  зажал,  а  указательным  все  грозится  и  свое
повторяет:
     "Дурным путем, дурным!"
     Маргарита Михайловна сама рассердилась и, как  он  вышел,  говорит  ему
вслед:
     "Какой злюка стал!"
     А Клавдинька без гнева замечает:
     "Вы, друг мой мама, сами виноваты, зачем вы их
     беспокоите. Он так и должен был говорить, как говорил".
     "А кого же мне на тебя, какую власть просить?" "Ну,  полноте,  мамочка,
зачем на меня власть просить, чем я вам непокорна?"
     "В очень во многом, в самом важном ты непокорна:
     грубить ты мне  не  грубишь,  но  ты  не  одеваешься  сообразно  нашему
капиталу, чтобы все видели;  не  живешь,  а  все  с  бедностью  возишься,  а
богатства стыдишься, которое твой дед наживал  и  за  которое  отец  столько
греха и несправедливости сделал".
     А Клавдинька тут одною рукою мать за руку схватила,  а  другою  закрыла
свои вещие  зеницы  и,  как  актриса  театральная,  вдруг  дрожащим  голосом
закричала:
     "Мамочка! мама!.. Милая! не говорите, не говорите! Ничего не  будем  об
отце, - так страшно вспомнить!"
     "Разумеется, - царство ему небесное, - он был  аспид,  а  я  тебя  сама
избаловала, и зато думала, пусть хоть духовный отец тебя наставит".
     "Мама! да вы сами меня лучше всех можете наставить".
     "Нет, я не могу и не берусь!"
     "Почему?"
     "Мне тебя жаль!"
     "Ну, вот я и наставлена. Вы меня пожалели и этим меня  и  наставили!  Я
ведь люблю вас,  мама,  и  ничего  не  сделаю  такого,  что  может  огорчить
мать-христианку. А ведь вы, мама, христианка?"
     И глядит ей в  глаза  и  ластит  ее,  и  так  и  поладят,  и  все  так,
потихоньку, что только сама она с собой вздумает, то с матерью и сделает. Уж
не только на представление  "Мавра"  отклонила  смотреть,  а  даже  в  оперу
"Губинотов" слушать - и то говорит: "Не надо, мама;
     песни хороши, когда их поют от чувства, для скорби или для веселости, а
этак, за деньги, - это пустяки, и за такие трилюзии стыдно  деньги  платить,
лучше отдадим их босым детям". И  мать  сейчас  с  нею  в  этом  согласна  и
улыбается: "На, отдавай, ты какая-то божия". А та ей с большим  восхищением:
"О, если бы так! если бы я в самом деле была божия!"  -  и  вдруг  опять  со
смехом шутя запоет и запляшет: "Вот, - говорит, - вам даровой театр от  моей
радости". А мать уж не знает, как и  навеселиться.  И  стало  уж  Клавдиньке
такое житье, что делай  все,  что  ей  угодно,  у  матери  и  позволения  не
спрашивай.
     "Я, - говорит, - верю, что она меня любит, и ничего  такого,  что  меня
огорчит, она не сделает".
     Стала Клавдинька ходить в искусственные классы, где разные учебные моды
на оба пола допущены, и пристряла к тому, чтобы  из  глины  рожи  лепить,  и
научилась. Все,  все,  какие  только  есть  принадлежности,  она  возьмет  и
вылепит, а потом на фарфоре научилась красить и весь  дом  намусорила,  а  в
собственную в ее комнату хоть и не входи, да и не позволяет, и прислуги даже
не допускает. Намешает в тазу зеленой  глины,  вывалит  все  на  доске,  как
тесто, и пойдет пальцами - вылепливать.
     - Это, однако, ведь трудно, - заметила Аичка.
     -  Ничего  не  трудно,  -  отвечала  нетерпеливо  Марья  Мартыновна.  -
Обозначит сначала нос и рот, а потом и все остальные принадлежности - вот  и
готово. А фарфор нарисует, но без  мужика  обойтись  не  может,  -  выжигать
русскому мужику отдает. А потом  все  эти,  предметы  в  магазины  продавать
несет. Мать и тетка, разумеется, сокрушаются: ей ли такая  крайность,  чтобы
рукоделье свое продавать! При таком капитале и такие последствия! А  выручит
деньги - и неизвестно куда их отнесет и неизвестным людям отдаст.  А  тогда,
знаешь, как раз такое время было,  что  разом  действовали  и  поверхностная
комиссия и политический компот. Кому же она носит? Если бедным, то я, бедная
женщина, сколько лет у них живу, и от матери и от тетки подарки видела, а от
нее ни на грош. Один раз сама прямо у нее попросила: "Что  же,  говорю,  ты,
Клавдичка, мне от своих праведных трудов ничего не подаришь? хоть бы  купила
на смех ситчику по нетовой земле пустыми травками". Так она и шутки даже  не
приняла, а  твердо  отрезала:  "Вам  ничего  не  надобно,  вы  себе  у  всех
выпросите". Господи помилуй! Господи помилуй!  Этакое  бесчувствие!  Правда,
что я не горжусь, - если у меня нет, я выпрошу, но  какое  же  ей  до  этого
дело! Также и против  матери:  в  самые  материны  именины,  вообрази  себе,
розовый цветок ей сорвала и поднесла: "Друг  мой  мама!  говорит,  вам  ведь
ничего не нужно", И вообрази себе, та соглашается:
     "У меня, говорит, все есть, мне только твое счастье нужно", - и  целует
ее за эту розу. А Клавдинька еще разговаривает:
     "Мамочка! что есть счастие? Я с вами живу и счастлива, но в свете  есть
очень много несчастных".
     Опять, значит, за свое, - даже в именинный день! Тут я уже не вытерпела
и говорю:
     "Вы, Клавдинька, хоть для дня ангела маменькиного нынче эту заунывность
можно бы оставить вспоминать, потому что  в  этом  ведь  никакой  выдающейся
приятности нет".
     Но мать, представь себе, сама за нее заступилась и говорит мне:
     "Оставь,  Марья  Мартыновна,  и  скажи  людям,  чтобы  самовар   отсюда
убирали". А в это время, как я вышла, она дарит Клавдиньке  пятьсот  рублей:
"Отдай, - говорит, - своей гольтепе-то! Кто они там у тебя  такие,  господи!
может, страшно подумать".
     - А вы как же это видели? - спросила Аичка.
     - Да просто в щелочку подсмотрела. Но Клавдинька ведь опять и  из  этих
денег никому из домашних ничего не уделила.
     - Отчего же? - Вот оттого, дескать, что "здесь все сыты".
     - Что же, она это и правильно.
     - Полно, мой друг, как тебе не стыдно!
     - Ни крошечки.
     - Нет, это ты меня дразнишь. Я знаю... Будто человеку  только  и  надо,
если он сыт? И потом сколько раз я ни говорила: "Ну, прекрасно, ну, если  ты
только к чужим добра, зачем же ты так скрытна, что никто  не  должен  знать,
кому ты помогаешь?"
     "Добр, - отвечает, - тот, кто не покоится, когда другие беспокойны, а я
не добра. Вы о доброте как должно не понимаете".
     "Ну, прекрасно, я о доброте не понимаю, но я понимаю о скрытности:  для
чего же ты так скрываешься, что никакими следами тебя уследить нельзя,  куда
ты все тащишь и кому отдаешь?  Разве  это  мыслимо  или  честными  правилами
требуется?"
     А она, вообрази, с улыбкою отвечает:
     "Да, это мыслимо и честными правилами требуется!"
     "Так просвети же, - говорю, - матушка: покажи, где эти правила, в какой
святой книжке написаны?" Она  пошла  в  свою  комнату  -  выносит  маленькое
евангелие.
     - Все с евангелием! - перебила Аичка.
     - Да, да, да! Это постоянно! У нее все сейчас за евангелие и оттуда про
текст, какого никогда и не слыхивала; а  только  понимать,  как  должно,  не
может, а выведет из него что-нибудь совсем простое и обыкновенное, что  даже
и не интересно. Так и тут подает мне евангелие и говорит:
     "Вот сделайте себе пользу, почитайте тут", - и показывает мне строчки -
как надо, чтобы правая моя не знала, что делает левая  моя,  и  что  угощать
надо не своего круга людей, которые могут за угощенье отплатить... И прочее.
     Я знаю, что с ней не переспоришь, и отвечаю:
     "Евангелие - это книга  церковная,  и  премудрость  ее  запечатана:  ее
всякому нельзя понимать".
     Она сейчас возражать:
     "Нет, то-то и дело, что евангелие для всех понятно".
     "Ну, а я все-таки, - говорю, - я евангелие лучше оставлю, а  у  батюшки
спрошу, и в каком смысле мне священник про это скажет, так я только с  ними,
с духовными, и согласна".
     И точно, действительно я захотела ее оспорить и пошла к их  священнику.
Я ему в прошлом году пахучую ерань услужила  -  у  его  матушки  сера  очень
кипит, так листок в ухо класть, - а теперь зашла на рынок и  купила  синицу;
перевязала ее из клетки в платочек и понесла ему, так как он приходящих  без
презента не любит и жаловался мне раз, что у них во всем  доме  очень  много
клопов и никак вывести не могут.
     "Вот, - говорю, - вам, батюшка, синичка; она и поет и клопа истребляет.
Только, пожалуйста, не надо ее ничем кормить, - она тогда  с  голоду  у  вас
везде по всем щелям клопов выберет".
     - Неужели это правда? - спросила Аичка.
     - Что это?
     - Насчет синицы, что она клопов выберет?
     - Как же! всех выберет,
     - Удивительно!
     - Что ты, что ты! Это  самое  обыкновенное:  бывало,  наши  откупные  и
духовные всегда для этого синиц держат. И священник меня поблагодарил.
     "Знаю, - говорит. - Старинный способ! Перепусти синичку в  клеточку,  а
когда она оглядится, я ее по комнате летать выпущу,  -  пусть  ловит;  а  то
нынче персидский порошок стали продавать такой гадостный, что он ничего и не
действует. Во всем подмеси".
     Я сейчас же к этому слову и пристала, что теперь,  мол,  уж  ничего  не
разберешь, что какое есть.  И  рассказываю  ему  про  Клавдюшины  выходки  с
евангелием и говорю:
     "Неужто же, - говорю я, - в евангелии действительно такое правило есть,
что знакомства с значительными людьми надо оставить, а все возись  только  с
одной бедностью?"
     Он мне отвечает:
     "А ты слушай, дубрава, что лес говорит; они берутся не  за  свое  дело:
выбирают сужекты, а не знают, как их понять, и выводят суетная и ложная".
     "А вы отчего же, - спрашиваю, - о таких ихних ложных сужектах никому не
доводите?"
     "Доводили, - говорит, - матушка, - и не раз доводили".
     "Так как же они смеют все-таки от себя рассуждать
     и утверждать все свое на евангелии?"
     "Такое уж стало положение; ошибка сделана: намножены книжки  и  всякому
нипочем в руки дадены""
     "И зачем это?"
     "Ну, это долго рассказывать. Раньше негодовали, что слабо учат писанию,
а я и тогда говорил: "учат хорошо и сколько  надо  для  всякого,  не  мечите
бисер - попрут"; вот они его теперь и попирают. И вот, - говорит, - и  пошло
- и неурожай на полях и на людях эта непонятная боль - вифлиемция".
     Словом, очень хорошо говорил, но помощи не подал, Даже и побывал у  них
после этого, но, прощаясь с нею, сказал только:
     "Пересаливаете, барышня, пересаливаете!"
     А она вскорях и еще лучше сделала: взяла да и пропала.
     - Так совсем и пропала? - удивилась Аичка.
     - Нет, прислала матери депеш, что у нее одна бедная подруга заболела  в
черной оспе, и у нее престарелая мать, и за ней никто ходить не  хочет,  так
вот доктор Ферштет и взялся лечить, а наша Клавдичка ее навестила и осталась
при ней сестрой милосердной ухаживать, а  домой  депеш  прислала,  у  матери
прощения просит, что боится заразу занести.
     Аичка вздохнула и сказала:
     - Поверьте, она испорчена.
     - Да, все может быть; а поговори с ней, так у  нее  опять  и  это  тоже
будто по евангелию. А сколько мать перемучилась - рябая или  без  глаз  дочь
вернется, - это ей ничего. И когда  она  благополучно  вернулась,  то  опять
просили священника с нею поговорить, и он ей опять  сказал:  "Пересаливаете!
жестоко пересаливаете". А она ему шутит:
     "Это лучше; а е