ематическую  выкладку  действием  обратным.
Ропшин зорко следил за Гордановым и за Кишенским, который входил в  компанию
с Бодростиным в качестве капиталиста  и  предал  его,  при  посредстве  жены
Висленева, в руки ловкой княгини Казимиры. Неблазный чухонец доносил Глафире
на всю эту компанию, обвиняя ее в таких кознях и каверзах, которые  в  самом
деле заключали в себе много возмутительного, но тем не  менее  не  возмущали
Глафиры. Для нее ничто не было ново:  ни  подлость  Горданова,  ни  дряблая,
старческая ветреность мужа, ни характер проделок Казимиры, и отчеты  Ропшина
ей были нужны только затем, чтобы поверять образ действий Павла Николаевича,
которым Глафира теперь имела основание быть совершенно  довольною.  Горданов
вел дело именно так, как было нужно Глафире. Пользуясь слабостью  Бодростина
к его уму и талантам, он тотчас же, по прибытии в  Петербург,  возобладал  и
двумя другими его слабостями. Он раздражил и раздул в нем  дух  промышленной
предприимчивости,  игравший  в  Михаиле   Андреевиче   всегда   и   особенно
возбужденный в последние годы при безобразном  разгаре  всеобщей  страсти  к
быстрой наживе. Но особенно посчастливилось Павлу Николаевичу  сблизиться  с
мужем Глафиры, благодаря княгине Казимире, которая  очаровала  Бодростина  с
первой же встречи у Кишенского, залучившего к себе  Михаила  Андреевича  для
ознакомления с одною из тех афер, которыми ловкие столичные люди как  сетями
улавливают  заезжих   в   столицу   предприимчивых   людей   провинциальных.
Волокитство старика за Казимирой началось с первых же  дней  их  встречи,  и
Ципри-Кипри  очень  мало  преувеличивала  положение  дел,  описанных  ею   в
известном  нам  письме  ее  к  Иодозерову.  Но  ухаживанье   Бодростина   за
великолепною княгиней до приезда  Горданова  ограничивалось  стороной  чисто
художественной. Михаил Андреевич, изживший весь свой век то  в  доморощенном
помещичьем разврате, то в легких победах над легкими же  дамами  губернского
бомонда, где внимание Бодростина  всегда  высоко  ценилось,  сохранил  очень
много охоты к делам этого сорта и, встретив  красивую  и  шикарную  княгиню,
почувствовал неодолимое влеченье поклоняться ее красоте.  Кишенский  заметил
это и не дал этой искре погаснуть. Он немедленно  же  появился  в  небогатом
нумере, куда Казимира приехала с железной дороги вместе с польским скрипачом
и с золотою рыбкой, которую привезла в маленьком изящном акварие. Кишенский,
окинув взором занимаемое Казимирой помещение и ее необременительный багаж  и
выждав  минуту,  когда  скрипач  оставил  их  вдвоем  tete-a-tete,  прямо  и
бесцеремонно спросил:
     - Вы вся тут, ваше сиятельство?
     - Вся, - отвечала княгиня.
     - Так надо, значит, у кого-нибудь перехватить.
     - Ну, у  кого  же?  -  полюбопытствовала  княгиня.  -  У  вас  ведь  не
перехватишь, не дадите.
     - У меня!.. про меня и говорить нечего: я и не дам, да  у  меня  и  нет
сумм, которые были бы достойны такой дамы, как вы, а вот вчерашнего барина у
меня вы не заприметили ли?
     - Да это, кажется, Бодростин?
     -  Кажется,  -  повторил,  улыбаясь,  Кишенский.  -  Ах  матушка,  ваше
сиятельство: разве можно так говорить про такой кусочек?
     - А что такое?
     - Да как же-с: это именно Бодростин;  то  есть  он  сам,  настоящий.  -
Бодростин,  старой  подруги  вашей  Глафиры  Акатовой  законный   супруг   и
обладатель ее прелестей, которые,  между  нами  говоря,  все  одного  вашего
мизинчика не стоят и...  кроме  того,  обладатель  целых  двутьму  динариев,
пенязей, злотниц и ворохов зерна бурмитского.
     - Что же ему здесь нужно?
     - Да вот подите же: еще богаче быть хочет. Это уж  такова  человеческая
алчность вообще, а у него в особенности. Он на все жаден, и его за  это  Бог
накажет.
     - А что такое?
     - Да как же, разве вы вчера ничего не заметили?
     - Решительно ничего. А что же такое, скажите пожалуйста.
     - Как вы вчера не заметили, как он в вас стрелял взорами?
     - Ну уж это сочинение! - молвила,  закрасневшись,  Казимира.  Она  живо
сознавала и чувствовала, что Кишенский  говорит  правду  и  что  он  заметил
именно то самое, что она и сама заметила, и идет именно прямо к тому, что ее
занимало в ее затруднительнейшем положении, без гроша денег и со скрипачом и
золотою рыбкой.
     Кишенскому не было ни  малейшего  труда  прочесть  и  истолковать  себе
смущение Казимиры, и он, нимало не медля, тронул ее слегка за руку и  сказал
самым кротким тоном.
     - Ну так, матушка-княгиня, и прекрасно. Этой первой мысли,  теперь  вас
посетившей, и не  переменяйте.  Так  и  будет  сделано.  Понимаете:  сделано
честно, бескорыстно, без всякого куртажа.
     Казимира еще более покраснела и пролепетала:
     - Что вы это такое?.. почему вы знаете мои теперешние мысли?
     - Знаю-с, - отвечал смело жид.
     - Я вовсе и не думаю о Бодростине, и что он мне такое?
     -  Он?..  он  ничего,  дрянь,  старый  мешок  с  деньгами,  а...   ваше
сиятельство - женщина с сердцем, и тот,  кого  вы  любите,  беден  и  сир...
Правду я  говорю?  Надо  чем-нибудь  пожертвовать,  -  это  лучше,  чем  все
потерять, матушка-княгиня.
     Матушка-княгиня не возражала, но благодарно пожала  мошенническую  руку
Кишенского, а тот позже внушал  Михаилу  Андреевичу,  что  для  приобретения
настоящего апломба в среде крупных дельцов Петербурга надо  не  пренебрегать
ничем, на чем можно основать свою силу и значение. Перечисляя многоразличные
атрибуты такой обстановки, Кишенский дошел и до совета  Бодростину  блеснуть
блестящею женщиной.
     - Эта статья нынче много весит и  заставляет  говорить  о  человеке,  -
решил он и затем смело посоветовал Бодростину не пренебрегать  этой  статьей
тем более, что она может доставлять приятное развлечение.
     - Согласен, батюшка, с вами, - отвечал ему Бодростин, - но,  во-первых,
я стар...
     - Ну это не резон, - перебил его Кишенский, - старому утеха нужнее, чем
молодому.
     - Пожалуй, что вы и правы, но ведь я, как знаете, женат.
     - Ну, помилуйте, кто же в наше  время  из  порядочных  людей  с  женами
живет? У нас в Петербурге уж и приказные нынче это за моветон считают.
     - Канальи!
     - Да что канальи, ни они в том виноваты, а это уж таков век. А  к  тому
же ведь я это советую вам не всерьез, а только для блезиру и притом  имея  в
виду одно случайное обстоятельство.
     - Случайное обстоятельство!
     - Да.
     - В этом роде?
     - Да, в этом роде.
     - Что же это такое: уж не ту ли вы француженочку хотите отбить у графа,
что была с ним вчера на пуанте?
     - Ну вот: нашли что отбивать: - француженку! Что она такое значит?
     - Ну нет, вы этого не говорите: она хороша.
     - Хороша-с, черт ее знает что она такое: без рода,  без  племени.  Нет,
надо изловить знаменитость.
     - Певицу или танцовщицу, что ль?
     - Ну что за танцовщицы! Нет, надо блеснуть дамочкой из света, с  именем
и, пожалуй, с титулом, и я в том смысле веду с вами и речь. Вы видели у меня
вчера княгиню Вахтерминскую?
     - Прелесть!
     - Надеюсь, что прелесть, а у нее, кажется, дорожный баул пустенек и...
     -  Да  будто  вы  это  считаете  возможным?  -  вопросил  в  недоумении
Бодростин.
     - То есть я ничего особенного не считаю возможным, но вполне  уверен  в
одной  возможности  крайне  обязать  и  разодолжить  ее  при   ее   нынешних
обстоятельствах и сделать ее своею attachee {Содержанкой (фр.).},  бывать  с
нею, где с такими дамами принято быть, принимать в ее доме...
     - Но позвольте, - возразил Бодростин, - я заметил,  что  при  ней  этот
польский скрипач.
     - Ага, вы это заметили! Я тоже заметил, что вы это взяли на примечание.
О, да вы ходок по этой части!
     - Да как же не заметить: ведь это сейчас видно.
     - Ну и пускай себе будет видно: этими господами стесняться нечего, да и
это, наконец, уж ее дело или их общее дело, а не наше. Мы же свое начнем  по
порядку, оно у нас порядком тогда и пойдет. Вот  она  теперь  третью  неделю
живет в нумерке, и ведь она же, не видя этому никакого  исхода,  конечно,  о
чем-нибудь думает.
     - Конечно.
     - То-то-с что "конечно". А о чем  в  таком  положении  думают  дамы,  у
которых нить благодатного притока оборвалась -  это  вам  тоже  должно  быть
известно.
     - По крайней мере догадываться можно.
     - Да-с, можно даже и не ошибаться. Так вот у нее теперь первое  и  даже
самое страстное, пожалуй, желание иметь свой ложемент, то  есть  хорошенькую
уютную квартирку и пару сереньких лошадок с колясочкой, хоть не очень

     сердитой  цены.  И  все  это  она,  разумеется,  примет   с   нежнейшею
благодарностью.
     - Вы думаете?
     - Да непременно так-с,  примет  и  еще  с  нежнейшею  благодарностью  и
обязательством, чтоб этот ее скрипач поселился отдельно, и она  вошла  бы  в
приготовленный нами для нее уголок  с  одною  золотою  рыбкой.  И  мы  будем
навещать ее в одиночестве и любоваться, как  ее  золотая  рыбочка  плещется,
потом иногда прокатимся с ней на ее коняшках попросту: вы рядком с ней, а  я
на передней лавочке.
     - Что же, это все ничего... то есть это очень приятно.
     - Да и воистину-с, чтобы вы знали, приятно и вам и мне, потому что я по
всем этим местам  рыщу  по  своей  обязанности  фельетониста.  Знаете,  ведь
"эпиграмма-хохотунья трется, вьется средь народа, и тут, увидевши урода, ему
и вцепится в глаза". Таков наш хлеб, и вот как собаке снится хлеб, а рыбка -
рыбаку, я  и  проектирую  наши  будущие  parties  de  plaisir  {Удовольствия
(фр.).}:  мне  хлеб,  а  вам  рыбка.  Идет,  что   ли?   Надо   пользоваться
обстоятельствами и временем, иначе, извините меня, я знаток в  таких  делах:
этакая женщина, как Казимира с ее наружностью, именем  и  ласками,  долго  в
запамяти в Петербурге не останется и далеко пойдет.
     Бодростин, которому Казимира нравилась безмерно и который млел от одной
мысли завладеть  ею  на  тех  или  других  основаниях,  разрешил  Кишенскому
пользоваться и  временем,  и  обстоятельствами,  и  не  прошло  недели,  как
прекрасная Казимира приехала к Михаилу Андреевичу на своих лошадях и в своей
коляске просить его о каком-то ничтожном совете и тут же  пригласила  его  в
свой салон и при этом нежно, нежно и крепко пожала его руку.


        Глава третья
        Собаке снится хлеб, а рыба - рыбаку

     С тех пор Михаил Андреевич сделался хозяином Казимириных апартаментов и
опекуном жизни "маленькой княгини"; но все это ограничивалось для него  лишь
правом беседовать с нею вдвоем, целовать  ее  ручки,  щекотать  перышком  ее
шейку и платить ее большие, большие расходы по  счетам,  шедшим  через  руки
Кишенского и непомерно возраставшим от его прикосновения.
     Механика, устроенная  Кишенским,  шла  прекрасно:  Бодростин  не  успел
оглянуться, как Казимира сделалась его потребностью: он  у  нее  отдыхал  от
хлопот, она его смешила и тешила своею грациозною игривостью  и  остроумием,
взятыми на память из Парижа; у нее собирались нужные  Бодростину  люди,  при
посредстве которых старик одновременно раскидывал свои широкие  коммерческие
планы и в то же время молодел душой и телом.
     Скрипач не мешал ничему. Кишенский, бывший душой всего этого дела,  все
обставил безукоризненно, и сам пил, ел, золотил руки  и  наслаждался,  лелея
дальновидный  план  обобрать  Бодростина  вконец.  Плана  этого   Кишенский,
разумеется, не открывал никому, а тем менее Казимире, которая с  первого  же
шага  сметила,  что  верткий  фельетонист,  шпион,  социалист  и  закладчик,
хлопочет недаром и не из-за того, чтобы только попить  и  поесть  у  нее  на
бодростинский счет. Но она не шла далее предположения, что Кишенский устроил
ее карьеру с тем, чтобы поживиться от счетов и расходов. Она легко смекнула,
что если это дело пойдет таким течением на год, на два, то  Кишенский  может
нажить с этой сделки шесть-семь тысяч рублей. Казимире было жаль этих денег,
но, с другой стороны, она не могла рассчитывать, чтоб история эта потянулась
на год, на два. Она понимала, что как  ни  очаровался  ею  Бодростин  и  как
заботливо ни станет она охранять это очарование, старик все-таки не поставит
ради ее на карту все свое положение, и недалеко время, когда  серым  лошадям
станет нечего есть и нечем будет платить за роскошный ложемент, и не на  что
станет  жить  бедному   скрипачу,   изгнанному   из   квартиры   княгини   и
удостоивавшемуся от нее ласки и утешения в уютных двух комнатках, нанятых им
отдельно vis-a-vis {Напротив (фр.).} с квартирой Казимиры.
     Скрипач, взирая по вечерам на освещенные окна княгининых  апартаментов,
тоже смекал, что все это непрочно, что все это может кончиться  прежде,  чем
успеешь спохватиться.
     При таком согласии во взгляде влюбленных они нашли случай друг с другом
объясниться  и  результатом  их  переговоров  у  Казимиры  явилось   решение
попросить у Бодростина  тысячу  рублей  взаймы  без  посредства  Кишенского.
Решение это  удалось  без  малейшего  затруднения  и  притом  с  соблюдением
полнейшего достоинства. Через месяц заем повторился еще на  одну  тысячу,  а
немного спустя встретился еще экстренный случай, по  которому  потребовалось
три тысячи... Бодростин все давал, но наконец и ему наскучило давать,  да  и
Казимире стало неловко просить. Тогда  в  один  прелестный  день  Кишенский,
посетив  свои  редакции,  где  в  одной  он  гремел   против   распущенности
современных  нравов,  а  в  другой  -  настрочил  сквозной  намек  о  некоей
очаровательной княгине В., возвратился домой и, сидя за ширмой  в  закладной
комнате, слышал, как кто-то  толкнулся  с  просьбой  ссуды  под  вексель  г.
Бодростина.
     Кишенского это изумило. Никак не думая, чтобы Бодростин мог нуждаться в
наличных деньгах, Кишенский принял из рук  дамы-посредницы  вексель,  списал
его в памятную книжечку и возвратил с отказом в дисконте.
     Ему,  может  быть,  следовало  бы  известить  об  этом  Бодростина,  но
долговременная жизнь на ножах отуманила его прозорливость и отучила  его  от
всякой искренности.
     - Чего доброго, может быть, и в самом  деле  Бодростин  совсем  не  так
благонадежен, как говорят, - думал Кишенский и продолжал помалкивать.
     Время шло. Михаил Андреевич расходовался  сам  на  свои  предприятия  и
платил расходы Казимиры, платил и расходы Кишенского по отыскиванию путей  к
осуществлению великого дела освещения городов удивительно дешевым  способом,
а Кишенский грел руки со счетов Казимиры и рвал куртажи с тех ловких  людей,
которым предавал  Бодростина,  расхваливая  в  газетах  и  их  самих,  и  их
гениальные планы, а между тем земля, полнящаяся слухами, стала этим временем
доносить Кишенскому вести, что  то  там,  то  в  другом  месте,  еще  и  еще
проскальзывают то  собственные  векселя  Бодростина,  то  бланкированные  им
векселя Казимиры.
     Кишенский заподозрил, что дело что-то нечисто, и  сообщил  о  том  жене
Висленева, которая  поэкзаменовала  Казимиру  и,  заметив  в  ней  некоторое
смущение, пришла к тем же самым заключениям, что и Кишенский. Тут непременно
должна была крыться какая-нибудь темная штука. Тихон Ларионович  понял,  что
княгиня хотела его одурачить, и решился наказать ее. Он мог бы наказать ее и
больно, открыв всю эту историю Бодростину, но этим бы  все  расстроилось,  и
сам Кишенский лишился бы  хороших  доходов.  Он  предпочел  только  проучить
"маленькую княгиню" и, удалясь под различными предлогами  от  участия  в  ее
делах  с  Бодростиным,  поговорил  о  своих  подозрениях  при   Ципри-Кипри,
результатом чего явилось известное письмо последней к Подозерову.  Кишенский
думал пугнуть их Глафирой и промахнулся, - той это было только на руку.


     Глава четвертая
     Другой рыбак с иною отвагой

     Командированный в силу этих известий  Горданов  застал  дело  в  тяжком
кризисе. Кишенский прятался и писал в своих фельетонах намеки  на  то  самое
мошенничество, которое сам устроил; Михаил Бодростин был смущен  полученными
им по городской почте анонимными письмами, извещавшими его, что  указываемое
в такой-то газете дело о фальшивых векселях непосредственно касается его.  С
одной стороны, угрожающий по этому случаю  скандал,  а  с  другой  -  подрыв
кредита раздражал его безмерно, и смущенный старик доверял свою досаду одной
Казимире, но та на эту  пору  тоже  не  находила  у  себя  для  него  запаса
утешений.
     Внезапное прибытие Горданова в Петербург в эти смятенные дни было для
     Михаила Андреевича величайшею радостию. Он все  рассказал  Горданову  и
попросил его разыскать, в чем может  заключаться  дело,  и  вывесть  все  на
чистую воду, если можно, однако, без всякой огласки.
     Горданов взялся все обделать и поскакал. Он побывал, где знал, в разных
местах и потом у Кишенского,  который,  при  виде  его,  улыбнулся,  сгас  и
напомнил ему о долге.
     - Мой долг будет красен платежом, - отвечал ему с презрением  Горданов,
- а вы вот скажите мне:  что  за  слухи  ходят  о  бодростинских  бланках  и
векселях?
     Кишенский  отозвался  болезнью  и  полным  об   этом   неведением,   но
присоветывал, однако же, Горданову толкнуться к начальнику сыскной  полиции,
или к обер-полицейместеру, а также поговорить с Казимирой и кстати  подумать
о долге. Горданов на первый совет, куда ему толкнуться, ничего не ответил, а
о долге обещал поговорить послезавтра и прямо отправился к княгине Казимире.
     Конфиденции,  которые   имел   Павел   Николаевич   с   очаровательною,
беспаспортною княгиней, повели к тому, что Михаил Андреевич видел  ее  милые
слезы, приял ее раскаяние в увлечении недостойным человеком и,  разжалобясь,
остался сам  ее  единственным  утешителем,  тогда  как  Горданов  отправился
немедленно переместить скрипача, так чтобы не  было  и  следа.  С  этих  пор
отношения Бодростнна к красавице-княгине вступили в совершенно  новую  фазу,
причем немало значения имели усердие и талант Горданова.
     Княгиня ни за  что  не  хотела  расстаться  со  своим  скрипачом.  Даже
сознавшись, под страшными угрозами Горданова, в том, что  фальшивые  векселя
от имени Бодростина фабриковал скрипач и  что  он  же  делал  от  его  имени
ручательные подписи на  обязательствах,  которые  она  сама  писала  по  его
просьбам, княгиня ни за что не хотела оставить своего возлюбленного.
     - Мы лучше бежим оба из России, - сказала  она  Горданову,  ломая  свои
руки.
     - Постойте, постойте! - отвечал ей спокойно, соображая и обдумывая,
     Горданов. - Бежать хорошо, но  именно,  как  вы  сказали,  надо  "лучше
бежать", а не кое-как.
     И он предложил ей короткий ясный план выпроводить артиста одного.
     Княгиня отвечала отрицательно.
     - Отчего же-с? - допрашивал Горданов. - Если любите его, так  и  будете
любить: пусть он подождет вас где-нибудь за границей, а  вы  пока-  здесь...
хорошенько подкуетесь на золотые подковки.
     - Нет, это невозможно.
     - Ревнуете, что ли, вы его?
     - Да, и ревную, и...
     - Вы, пожалуйста, договаривайте, а  то  ведь  время  дорого,  и  каждую
минуту на след этой проделки может накинуться полиция. Почему вы не можете с
ним разлучиться?
     Княгиня молчала.
     -  Залог  его  любви,  что  ли,  вы,  может  быть,  храните?  -   отбил
бесцеремонно Горданов.
     Княгиня вспыхнула и взглянула на дельца умоляющим взглядом.
     - Понимаю вас, понимаю, - успокоил ее Горданов. - Но, вероятно, еще  не
скоро?.. Ну, так мы вот что... Что у вас есть залог его  любви  -  это  даже
прекрасно, но сам он здесь теперь не у места и  делу  мешает:  он  вас  тоже
верно ревнует?
     - Ну, конечно... разве ему приятно? - отвечала сквозь слезы княгиня.
     - Да, да, разумеется, я так и думал, но, впрочем,  это  уж  всегда  так
бывает. Оттого все у вас  до  сих  пор  вяло  и  шло,  что  вы  связаны  его
мучениями.
     Княгиня вдруг вздрогнула и зарыдала.
     - Ну-с, не убивайтесь, - утешал ее Горданов, - положит