отников, с кистенями  и  с
арапниками, а за поясами своры веревочные,  и  с  ними  восьмой,  графский
дворецкий, в длинной волчьей шубе с высоким козырем (*13).
   Футляр, в котором я  была  спрятана,  во  всю  переднюю  половинку  был
пропиленный, решатчатый, старой тонкой кисейкой затянут, и мне  сквозь  ту
кисею глядеть можно.
   А старичок священник сробел, что ли, что дело плохо,  -  весь  трясется
перед дворецким, и крестится, и кричит скоренько:
   "Ох, светы мои, ой, светы ясные! Знаю, знаю, чего ищете,  но  только  я
тут перед светлейшим графом ни в чем не виноват, ей-право, не виноват, ей,
не виноват!"
   А сам как перекрестится, так пальцами  через  левое  плечо  на  часовой
футляр кажет, где я заперта.
   "Пропала я", - думаю, видя, как он это чудо делает.
   Дворецкий тоже это увидал и говорит:
   "Нам все известно. Подавай ключ вот от этих часов".
   А поп опять замахал рукой:
   "Ой, светы мои, ой, ясненькие! Простите, не взыскивайте: я позабыл, где
ключ положил, ей, позабыл, ей, позабыл".
   А с этим все себя другою рукой по карману гладит.
   Дворецкий и это чудо опять заметил и ключ у него из  кармана  достал  и
меня отпер.
   "Вылезай, - говорит, - соколка, а сокол твой теперь нам сам скажется".
   А Аркаша уже и сказался: сбросил с себя  поповскую  постель  на  пол  и
стоит.
   "Да, - говорит, - видно, нечего делать, ваша взяла, -  везите  меня  на
терзание, но она ни в чем не повинна: я ее силой умчал".
   А к попу обернулся да только и сделал всего, что в лицо ему плюнул.
   Тот говорит:
   "Светы мои, видите, еще какое над саном  моим  и  верностию  поругание?
Доложите про это пресветлому графу".
   Дворецкий ему отвечает:
   "Ничего, не беспокойся, все  это  ему  причтется",  -  и  велел  нас  с
Аркадием выводить.
   Рассадились мы все на трое саней,  на  передние  связанного  Аркадия  с
охотниками, а меня под такою же охраною повезли на задних, а  на  середних
залишние люди поехали.
   Народ, где нас  встретит,  все  расступается,  -  думают,  может  быть,
свадьба.



14

   - Очень скоро доскакали и как впали на графский двор, так я и не видала
тех саней, на которых Аркашу везли, а меня взяли в свое  прежнее  место  и
все с допроса на допрос брали: сколь долго времени я  с  Аркадием  наедине
находилась.
   Я всем говорю:
   "Ах, даже нисколечко!"
   Тут что мне, верно, на роду было назначено не с милым, а с постылым,  -
той судьбы я и не минула, а придучи к себе в каморку, только было ткнулась
головой в подушку, чтобы оплакать свое несчастие, как вдруг  слышу  из-под
пола ужасные стоны.
   У нас это так было, что в деревянной постройке мы,  девицы,  на  втором
жилье жили, а внизу была большая высокая комната, где мы петь и  танцевать
учились, и оттуда к нам вверх  все  слышно  было.  И  адский  царь  Сатана
надоумил их, жестоких, чтобы им терзать Аркашу под моим покойцем...
   Как почуяла я, что это его терзают... и бросилась... в дверь ударилась,
чтоб к нему бежать...  а  дверь  заперта...  Сама  не  знаю,  что  сделать
хотела... и упала, а на полу еще слышней. И ни ножа, ни  гвоздя  -  ничего
нет, на чем бы можно как-нибудь кончиться... Я взяла да своей же  косой  и
замоталась... Обвила горло, да все крутила, крутила и слышать стала только
звон в ушах, а в глазах круги, и  замерло...  А  стала  я  уж  опять  себя
чувствовать в незнакомом месте, в большой светлой избе...  И  телятки  тут
были... много теляточек, штук больше десяти, - такие  ласковые,  придет  и
холодными губами руку лижет, думает - мать сосет... Я оттого и проснулась,
что щекотно стало... Вожу вокруг глазами и думаю, где  я?  Смотрю,  входит
женщина, пожилая, высокая, вся в  синей  пестряди  и  пестрядинным  чистым
платком повязана, а лицо ласковое.
   Заметила эта женщина, что я  в  признак  пришла,  и  обласкала  меня  и
рассказала, что я нахожусь при своем же графском доме в  телячьей  избе...
"Это вон там было",  -  поясняла  Любовь  Онисимовна,  указывая  рукою  по
направлению к самому отдаленному углу полуразрушенных серых заграждений.



15

   На скотном дворе она очутилась  потому,  что  была  под  сомнением,  не
сделалась ли она вроде сумасшедшей? Таких скотам уподоблявшихся на скотном
и испытывали, потому что  скотники  были  народ  пожилой  и  степенный,  и
считалось, что они могли "наблюдать" психозы.
   Пестрядинная старуха, у  которой  опозналась  Любовь  Онисимовна,  была
очень добрая, а звали ее Дросида.
   - Она, как убралася перед  вечером,  -  продолжала  няня,  -  сама  мне
постельку из свежей овсяной соломки  сделала.  Так  распушила  мягко,  как
пуховичок, и говорит:
   "Я тебе, девушка, все открою. Будь что будет, если ты меня выскажешь, а
я тоже такая, как и ты, и не весь свой век эту  пестрядь  носила,  а  тоже
другую жизнь видела, но только не дай бог о том вспомнить, а  тебе  скажу:
не сокрушайся, что в ссыл на скотный двор попала, -  на  ссылу  лучше,  но
только вот этого ужасного плакона берегись..."
   И  вынимает  из-за  шейного  платка  беленький  стеклянный  пузырек   и
показывает.
   Я спрашиваю:
   "Что это?"
   А она отвечает:
   "Это и есть ужасный плакон, а в нем яд для забвения".
   Я говорю:
   "Дай мне забвенного яду: я все забыть хочу".
   Она говорит:
   "Не пей - это водка. Я с собой не совладала раз, выпила... добрые  люди
мне дали... Теперь и не могу - надо мне это, а ты не пей,  пока  можно,  а
меня не суди, что я пососу, - очень больно мне. А тебе еще  есть  в  свете
утешение: _его_ господь уж от тиранства избавил!.."
   Я так и вскрикнула: "умер!" да за волосы себя схватила, а вижу  не  мои
волосы - белые... Что это!
   А она мне говорит:
   "Не пужайся, не пужайся, твоя голова еще там побелела, как тебя из косы
выпутали, а он жив и ото всего тиранства спасен: граф  ему  такую  милость
сделал, какой никому и не было - я тебе, как ночь придет, все расскажу,  а
теперь еще пососу... Отсосаться надо... жжет сердце".
   И все сосала, все сосала и заснула.
   Ночью, как все заснули, тетушка Дросида  опять  тихонечко  встала,  без
огня подошла к окошечку и, вижу, опять стоя пососала из плакончика и опять
его спрятала, а меня тихо спрашивает:
   "Спит горе или не спит?"
   Я отвечаю:
   "Горе не спит".
   Она подошла ко мне к постели  и  рассказала,  что  граф  Аркадия  после
наказания к себе призвал и сказал:
   "Ты должен был все пройти, что тебе от меня сказано, но как ты был  мой
фаворит, то теперь будет тебе от меня милость: я  тебя  пошлю  завтра  без
зачета в солдаты сдать, но за то, что ты брата моего, графа и дворянина, с
пистолетами его не побоялся, я тебе путь чести открою, - я не хочу,  чтобы
ты был ниже того, как сам себя с  благородным  духом  поставил.  Я  письмо
пошлю, чтобы тебя сейчас прямо на войну послали, и ты не будешь служить  в
простых во  солдатах,  а  будешь  в  полковых  сержантах,  и  покажи  свою
храбрость. Тогда над тобой не моя воля, а царская".
   "Ему, - говорила пестрядинная старушка, - теперь легче и бояться больше
нечего: над ним одна уже власть, - что пасть в сражении, а  не  господское
тиранство".
   Я так и верила, и три года все каждую ночь  во  сне  одно  видела,  как
Аркадий Ильич сражается.
   Так три года прошло, и во все это время мне была божия милость,  что  к
театру меня не возвращали, а все я тут же в телячьей избе оставалась жить,
при тетушке Дросиде в младших. И мне тут очень хорошо было, потому  что  я
эту женщину жалела, и когда она, бывало, ночью не очень выпьет, так любила
ее слушать. А она еще помнила, как старого графа наши люди зарезали, и сам
главный камердинер, - потому что никак уже  больше  не  могли  его  адской
лютости вытерпеть. Но я все еще ничего не пила, и за тетушку Дросиду много
делала и с удовольствием: скотинки эти у меня как детки были. К  теляткам,
бывало, так привыкнешь, что когда которого отпоишь и  его  поведут  колоть
для стола, так сама его перекрестишь и сама о нем после три  дня  плачешь.
Для театра я уже не годилась, потому  что  ноги  у  меня  нехорошо  ходить
стали, колыхались. Прежде у меня походка была самая легкая, а  тут,  после
того как Аркадий Ильич меня увозил по холоду без чувств,  я,  верно,  ноги
простудила и в носке для танцев уже у  меня  никакой  крепости  не  стало.
Сделалась я такою же пестрядинкою, как и Дросида, и бог знает,  докуда  бы
прожила в такой унылости, как вдруг один раз была я у себя  в  избе  перед
вечером: солнышко садится, а я у окна тальки (*14) разматываю, и вдруг мне
в окно упадает небольшой камень, а сам весь в бумажку завернут.



16

   - Я оглянулась туда-сюда и за окно выглянула - никого нет.
   "Наверно, - думаю, - это кто-нибудь с воли через  забор  кинул,  да  не
попал куда надо, а к нам с старушкой вбросил. И думаю себе: развернуть или
нет эту бумажку? Кажется, лучше развернуть, потому что на  ней  непременно
что-нибудь написано? А может быть, это кому-нибудь что-нибудь нужное, и  я
могу догадаться и тайну про себя утаю, а записочку с камушком опять  точно
таким же родом кому следует переброшу".
   Развернула и стала читать, и глазам своим не верю...



17

   - Писано:
   "Верная моя Люба! Сражался я, и служил государю, и проливал свою  кровь
не однажды, и вышел мне за то офицерский чин и благородное звание.  Теперь
я приехал на свободе в отпуск для излечения ран и остановился в Пушкарской
слободе на постоялом дворе у дворника, а завтра ордена и кресты надену,  и
к графу явлюсь, и принесу все свои деньги, которые мне  на  леченье  даны,
пятьсот рублей, и буду  просить  мне  тебя  выкупить,  и  в  надежде,  что
обвенчаемся перед престолом всевышнего создателя".
   - А дальше,  -  продолжала  Любовь  Онисимовна,  всегда  с  подавляемым
чувством, - писал так, что "какое, - говорит,  -  вы  над  собою  бедствие
видели и чему подвергались, то я то за страдание ваше, а не во грех  и  не
за слабость поставляю и предоставляю то богу, а к вам  одно  мое  уважение
чувствую". И подписано: "Аркадий Ильин".
   Любовь Онисимовна письмо сейчас же сожгла на загнетке и никому про него
не сказала, ни даже пестрядинной старухе, а только всю ночь богу молилась,
нимало о себе слов не произнося, а все за него, потому что, говорит,  хотя
он и писал, что он теперь офицер, и со крестами и ранами, однако  я  никак
вообразить не могла, чтобы граф с ним обходился иначе, нежели прежде.
   Просто сказать, боялась, что еще его бить будут.



18

   Наутро рано Любовь Онисимовна вывела теляток на солнышко и начала их  с
корочки из лоханок молочком поить, как вдруг до ее слуха стало  достигать,
что "на воле", за забором, люди, куда-то поспешая,  бегут  и  шибко  между
собою разговаривают.
   - Что такое они говорили, того я, - сказывала она, - ни одного слова не
расслышала, но точно нож слова их мне резали сердце. И как  въехал  в  это
время в вороты навозник Филипп, я и говорю ему:
   "Филюшка, батюшка! не слыхал ли, про что это люди идут да так любопытно
разговаривают?"
   А он отвечает:
   "Это, -  говорит,  -  они  идут  смотреть,  как  в  Пушкарской  слободе
постоялый дворник ночью сонного офицера  зарезал.  Совсем,  -  говорит,  -
горло перехватил и пятьсот рублей денег с него снял. Поймали его,  весь  в
крови, - говорят, - и деньги при нем".
   И как он мне это выговорил, я тут же бряк с ног долой...
   Так и вышло: этот дворник Аркадия Ильича зарезал...  и  похоронили  его
вот тут, в этой самой могилке, на которой сидим... Да, тут он и сейчас под
нами, под этой земелькой лежит... А то ты думал,  отчего  же  я  все  сюда
гулять-то с вами хожу... Мне не туда глядеть хочется,  -  указала  она  на
мрачные и седые развалины, - а  вот  здесь  возле  него  посидеть  и...  и
капельку за его душу помяну...



19

   Тут Любовь Онисимовна остановилась и,  считая  свой  сказ  досказанным,
вынула из кармана пузыречек и "помянула", или "пососала", но я ее спросил:
   - А кто же здесь схоронил знаменитого тупейного художника?
   - Губернатор, голубчик,  сам  губернатор  на  похоронах  был.  Как  же!
Офицер, - его и  за  обедней  и  дьякон  и  батюшка  "болярином"  Аркадием
называли и как опустили гроб, солдаты  пустыми  зарядами  вверх  из  ружей
выстрелили. А постоялого дворника после, через год, палач  на  Ильинке  на
площади кнутом наказывал. Сорок и три кнута ему за Аркадия Ильича дали,  и
он выдержал - жив остался и  в  каторжную  работу  клейменый  пошел.  Наши
мужчины, которым  возможно  было,  смотреть  бегали,  а  старики,  которые
помнили, как за жестокого графа наказывали, говорили, что это сорок и  три
кнута мало, потому что Аркаша был из простых, а тем за  графа  так  сто  и
один кнут дали. Четного удара ведь это  по  закону  нельзя  остановить,  а
всегда надо бить в нечет.  Нарочно  тогда  палач,  говорят,  тульский  был
привезен, и ему перед делом три стакана рому дали  выпить.  Он  потом  так
бил, что сто кнутов ударил все только для одного мучения, и  тот  все  жив
был, а потом  как  сто  первым  щелканул,  так  всю  позвонцовую  кость  и
растрощил. Стали поднимать  с  доски,  а  он  уж  и  кончается...  Покрыли
рогожечкой, да в острог и повезли, - дорогой умер. А тульский,  сказывают,
все еще покрикивал: "Давай еще кого бить - всех орловских убью".
   - Ну, а вы же, - говорю, - на похоронах были или нет?
   - Ходила. Со всеми вместе ходила: граф велел,  чтобы  всех  театральных
свести посмотреть, как из наших людей человек заслужиться мог.
   - И прощались с ним?
   - Да, как же! Все подходили, прощались, и я... Переменился  он,  такой,
что я бы его и не узнала. Худой и очень бледный, - говорили,  весь  кровью
истек, потому что он его в самую полночь еще  зарезал...  Сколько  это  он
своей крови пролил...
   Она умолкла и задумалась.
   - А вы, - говорю, - сами после это каково перенесли?
   Она как бы очнулась и провела по лбу рукою.
   - Поначалу не помню, - говорит, - как домой пришла... Со  всеми  вместе
ведь - так, верно, кто-нибудь  меня  вел...  А  ввечеру  Дросида  Петровна
говорит:
   "Ну, так нельзя, - ты не спишь, а между тем лежишь  как  каменная.  Это
нехорошо - ты плачь, чтобы из сердца исток был".
   Я говорю:
   "Не могу, теточка, - сердце у меня как уголь горит, и истоку нет".
   А она говорит:
   "Ну, значит, теперь плакона не миновать".
   Налила мне из своей бутылочки и говорит:
   "Прежде я сама тебя до этого не  допускала  и  отговаривала,  а  теперь
делать нечего: облей уголь - пососи".
   Я говорю:
   "Не хочется".
   "Дурочка, - говорит, - да кому же сначала  хотелось.  Ведь  оно,  горе,
горькое, а яд горевой еще горче, а облить уголь  этим  ядом  -  на  минуту
гаснет. Соси скорее, соси!"
   Я сразу весь плакон выпила. Противно было, но спать без того не  могла,
и на другую ночь тоже... выпила... и теперь без этого уснуть  не  могу,  и
сама себе плакончик завела и  винца  покупаю...  А  ты,  хороший  мальчик,
мамаше этого никогда не говори, никогда не выдавай простых  людей:  потому
что простых людей ведь надо беречь, простые люди все  ведь  страдатели.  А
вот мы когда домой пойдем, то я опять за  уголком  у  кабачка  в  окошечко
постучу... Сами туда не взойдем, а я свой пустой плакончик  отдам,  а  мне
новый высунут.
   Я был растроган и обещался, что никогда и ни  за  что  не  скажу  о  ее
"плакончике".
   - Спасибо, голубчик, - не говори: мне это нужно.
   И как сейчас я ее вижу и слышу: бывало, каждую ночь, когда все  в  доме
уснут, она тихо приподнимается с постельки, чтобы и косточка не хрустнула;
прислушивается, встает, крадется на своих  длинных  простуженных  ногах  к
окошечку... Стоит минутку, озирается, слушает:  не  идет  ли  из  спальной
мама; потом тихонько стукнет шейкой  "плакончика"  о  зубы,  приладится  и
"пососет"... Глоток, два, три... Уголек залила и Аркашу помянула, и  опять
назад в постельку, - юрк  под  одеяльце  и  вскоре  начинает  тихо-претихо
посвистывать - фю-фю, фю-фю, фю-фю. Заснула.
   Более ужасных и раздирающих душу поминок я во всю мою жизнь не видывал.

   1883



ПРИМЕЧАНИЯ

   Рассказ  основан  на  исторически   достоверном   материале.   В   Орле
действительно долгое время существовал крепостной театр графов  Каменских.
А.И.Герцен изобразил его в повести "Сорока-воровка" (1848), но не мог в то
время назвать имя хозяина театра.
   Описанные Герценом события происходили при  С.М.Каменском  (1771-1835),
"просвещенном" театрале, сыне убитого своими крестьянами за  жестокость  в
1809 году генерал-фельдмаршала М.Ф.Каменского.
   Лесков услышал рассказ, когда ему "уже минуло лет девять",  то  есть  в
1840 году.
   Исторические  неточности   в   рассказе,   отмечаемые   исследователями
творчества Лескова, свидетельствуют о том, что автор не стремился к точной
передаче деталей, а воссоздавал типическую картину.

   1. Сазиков  П.И.  (ум.  в  1868  г.),  Овчинников  П.А.  (1830-1888)  -
московские чеканщики по золоту и серебру.
   2. "Художником" Гейне называл сапожника (Полн. собр. соч., т.9.  М.-Л.,
"Academia", 1936, с.84); об "идеях" портного - там же, т.4, с.240.
   3. Ворт Чарльз Фредерик (1825-1895) - известный парижский портной.
   4. Шнип - выступ на поясе женского платья или лифа.
   5. Брет-Гарт Френсис (1839-1902) -  знаменитый  американский  писатель.
Речь идет о его рассказе "Разговор в спальном вагоне" (1877).
   6. Алферьева Акилина Васильевна, (1790 - ок.1860) - бабушка писателя по
матери.
   7. Водвою - одновременно, сразу.
   8. Подоплека - подкладка рубашки (в основном у  крестьян)  от  плеч  до
середины груди и спины.
   9. Кряч - веревка.
   10.  Слова  из  сербской  песни  "Марко-кралевич  в  темнице"   (перев.
А.Х.Востокова).
   11. Турецкий Хрущук - в настоящее время болгарский город Рущук.
   12. Со сносом - с ворованным.
   13. Козырь - стоячий воротник.
   14. Тальки - мотки пряжи.



    Николай Лесков.
    Человек на часах

   -----------------------------------------------------------------------
   (1839 г.)
   В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
   М., "Художественная литература", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Событие, рассказ о котором ниже сего предлагается  вниманию  читателей,
трогательно и ужасно по своему значению  для  главного  героического  лица
пьесы, а развязка дела так оригинальна,  что  подобное  ей  даже  едва  ли
возможно где-нибудь, кроме России.
   Это  составляет  отчасти  придворный,  отчасти  исторический   анекдот,
недурно характеризующий нравы и направление очень  любопытной,  но  крайне
бедно  отмеченной  эпохи  тридцатых  годов  совершающегося  девятнадцатого
столетия.
   Вымысла в наступающем рассказе нет нисколько.



2

   Зимою, около Крещения, в 1839 году в Петербурге была сильная  оттепель.
Так размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял,  с  крыш
падали днем капели, а лед на реках посинел и взялся водой. На  Неве  перед
самым Зимним дворцом стояли глубокие полыньи. Ветер дул теплый,  западный,
но очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки.
   Караул во дворце занимала рота Измайловского полка, которою  командовал
блестяще образованный и  очень  хорошо  поставленный  в  обществе  молодой
офицер, Николай  Иванович  Миллер  (*1)  (впоследствии  полный  генерал  и
директор лицея). Это был человек с так называемым "гуманным" направлением,
которое за ним было давно замечено и немножко вредило  ему  по  службе  во
внимании высшего начальства.
   - На самом же деле Миллер был офицер исправный и надежный, а  дворцовый
караул в тогдашнее время и не представлял ничего опасного. Пора была самая
тихая и безмятежная. От дворцового караула не  требовалось  ничего,  кроме
точного стояния на постах, а между тем как раз тут, на караульной  очереди
капитана Миллера при дворце, произошел  весьма  чрезвычайный  и  тревожный
случай, о котором теперь едва вспоминают немногие