о превосходительство собрался  на  Самотек,  как  через  подлежащих  чинов
полиции пришло дополнительное известие, что  Филарет  нынче  утром  раненько
совсем выехал на лето за город к Сергию и затем в Новый Иерусалим.
     Крепкий, непокладистый человек был генерал, но это уже и его  вымотало.
Теперь хоть и не говори ни слова, а отправляйся  туда  же  вслед  за  ним  к
Сергию и в Новый Иерусалим. А примет ли еще он там? - это опять  бог  весть.
Скажут: устал с дороги, отдохнуть нужно, беспокоить не смеем; "ли говеет,  к
причастию готовится; или с отцом наместником заняты... Да вообще  конца  нет
претекстам. И это такому-то человеку, который и сам  кипит  и  любит,  чтобы
вокруг него все кипело и прыгало!..
     Черт знает, что за глупое положение, и все из-за чистейших пустяков,  и
притом в правде, потому что служение он видел нехорошее, пение безобразное и
хотел обратить на это внимание, так как это у него в городе.

     Генерал давно уже был не рад, что он все это поднял: крепкий и  крупный
во всех  своих  неразборчивых  поступках,  он  ослабел  и  обмелел  от  этой
святительской гонки, которая так не так, еще пока и до объяснения не  дошла,
а уже внушала  ему  необходимость  известной  разборчивости.  Даже  ухарская
бодрость  его  подалась  и  спесь  поспустилась  до  того,   что   он   стал
панибратственно  спрашивать  людей  малых:  как  они  думают,  что  лучше  -
немедленно ли ему ехать вслед за владыкой или подождать- пусть он  отдохнет,
начнет служить, и тогда... прямо к обедне, да от обедни под благословение, -
подделаться на чашку чаю и объясниться.
     Как мышь могла оказать великую услугу льву, так и тут  случилось  нечто
малопозволительное: у  мелкого  человека  нашлось  ума  и  сообразительности
больше, чем у крупного.
     Малый советник сказал, что  прямо  от  обедни  генералу  к  митрополиту
являться нехорошо, раз - потому, что его высокопреосвященство в  такую  пору
бывает уставши, а  во-вторых,  что  и  дело-то  требует  свидания  тихого  и
переговора с глаза на глаз, "чтобы если и колкость какую  выслушать,  то  по
крайней мере не при публике".
     Это было  первое  упомянутие  о  колкости,  но  оно  было  принято  без
удивления и без спора. Очевидно, все иначе  и  думать  не  хотели,  что  без
колкости дело обойтись не может. Вопрос мог быть только в том: какая?
     - У него  ведь  это  все  применяется,  -  говорили  советники,  -  что
простецу, что ученому, что духовному, а что  военному  человеку...  Особенно
ученым строго; он вон иерея Беллюстина вызвал, посмотрел на него,  да  опять
пешком в Калязин прогнал.
     - Господи!.. это черт знает что такое... И что  за  мысль  попа  пешком
гонять!
     - А-а, он ученый, статьи пишет.
     - Да хоть бы и какие угодно статьи писал, все же ведь  он  не  скороход
или не пехотинец.
     - А Голубинского еще хуже: прямо по руке ударил; он к ученым лют.
     - Ну а к военным каков, а? Собеседники плечами пожали и говорят:
     - Про военных не знаем; военных, пожалуй, не смеет.
     - Ведь не может же он меня заставить идти от Сергия пешком за  покаяние
- а? что? Я его не послушаю: сяду, да я уеду... что?
     - Да, конечно нет: не смеет.
     - Еще бы! пускай попов гоняет, а я не поп.

     На самом же деле все это приводило генерала в большую нервность, и  он,
волнуясь, кипятился и попеременно призывал то бога, то  черта,  не  зная,  к
кому плотнее пристать.
     - Господи, что такое!.. черт бы все это драл... С коронованной  особой,
кажется, легче бы объясниться!
     Но малый советник, до беседы с которым генерал  не  напрасно  унизился,
вывел его на хороший путь: он присоветовал  генералу  "сочинить"  к  владыке
письмо  и  "noискательнее"  просить   его   высокопреосвященство   дозволить
представиться по  нужному  делу,  "когда  он  прикажет".  И  при  всех  этих
варварских  фразах  о  сочинении,  искательности   и   приказании   особенно
настаивал, чтобы последняя фраза была употреблена в точности.
     - А то иначе, - говорит, - он прошепчет  секретарю:  "напиши,  я  готов
выслушать", а когда и где  -  опять  не  доберетесь.  Нет,  уж  лучше  пусть
"прикажет".
     Генерал, в досаде, уже ни за что не стоял и готов был испросить себе  и
"приказание", но только "сочинять" ему не хотелось.
     - Сделайте милость, - говорит, - черт бы  все  это  побрал...  Господи!
напишите, пожалуйста, как это по-вашему нужно, я все подпишу.
     - Нет, -  говорят,  -  тут  нельзя  "подписать",  а  надо  своею  рукою
написать, или переписать, да еще почище - хорошенько.
     - Да у меня, - говорит, - почерк скверный.
     - Надо постараться.
     - Ах ты господи!., ну да черт с ними, со всеми этими  делами;  сочините
мне, пожалуйста, я перепишу.
     И он сдержал свое слово - переписал. Он  взял  черновое  домой  и  хотя
вначале сильно его критиковал и называл "хамским",  но  дома  переписал  его
сполна и очень хорошо: буквы были все аккуратно дописаны, строчки  прямы,  -
очевидно, выведены по транспаранту, а внизу  подпись  со  всяким  почтением,
покорною преданностью, поручением себя отеческому вниманию и  архипастырским
молитвам и просьбою о  его  владычном  благословении.  Словом,  сделано  как
подобает.
     Письмо, в видах наибольшей аттенции, а может быть,  и  ради  вернейшего
получения скорого ответа, послано не по почте, а с нарочным, из сорока тысяч
курьеров, готовых скакать во все  стороны  по  манию  каждого  начальника  в
России.
     Ждут ответа. Ждет сам генерал, поминая то бога, то черта.  Ждут  и  его
подчиненные, которым казалось, что он им уже "протопотал голову вдоволь".
     Здесь, среди этих форменных людей, в которых, несмотря на всю строгость
их служебного уряда, все-таки билось своим боем настоящее  "истинно  русское
сердце", шли только тишком сметки на  свойском  жаргоне:  "как  тот  нашего:
вздрючит, или взъефантулит, или пришпандорит?"
     Слова эти, имеющие неясное значение для  профанов,  -  для  посвященных
людей  содержат  не  только  определительную  точность  и  полноту,   но   и
удивительно широкий масштаб. Самые разнообразные  начальственные  взыскания,
начиная от "окрика"  и  "головомойки"  и  оканчивая  не  практикуемыми  ныне
"изутием сапога" и "выволочки", - все они, несмотря на  бесконечную  разницу
оттенков и нюансов, опытными  людьми  прямо  зачисляются  к  соответственной
категории, и что составляет не более как "вздрючку", то  уже  не  занесут  к
"взъефантулке" или "пришпандорке". Это нигде не писано законом, но преданием
блюдется до такой степени  чинно  и  бесспорно,  что  когда  с  упразднением
"выволочки" и "изутия" вышел в обычай  более  сообразный  с  мягкостью  века
"выгон на ять - голубей гонять", то чины не обманулись,  и  это  мероприятие
ими прямо было отнесено к самой тяжкой категории, то есть к  "взъефантулке".
Владыка, однако, не мог же иметь такого влияния, чтобы "сверзнуть"  генерала
или сделать ему другую какую-нибудь неприятность, а он просто его  не  более
как "вздрючит", но, конечно, в лучшем виде.

     Посол возвратился на другие сутки. Ему довелось переночевать у  Сергия,
но зато он привез ясный ответ на словах, что его высокопреосвященство  может
принять генерала.
     - Когда же?
     - Когда угодно.
     - Я поеду завтра. Так и решено было ехать завтра. Генерала проводили, и
когда поезд отъехал, то, смеясь в кулак, проговорили:
     - Напрасно ты, брат, перемены белья с собой не захватил.
     Между тем, ко всеобщему удивлению, генерал возвратился в Москву  раньше
вечера и был очень жив, скор  и  весел.  Он  тотчас  же  поспешил  успокоить
генерал-губернатора, что они с митрополитом объяснились, и дело  это  теперь
кончено.
     - Я доказал ему, что я прав, и он согласился и просил вам кланяться.
     Тот был доволен, но  подчиненные,  которым  никак  не  хотелось  такого
окончания, не верили, чтобы дело обошлось без вздрючки. Краткое сказание: "я
доказал ему, что я прав, и он согласился", малодушным людям казалось  как-то
неподходящим. Выходило это как-то очень уж кратко и не имело  на  себе,  так
сказать, никакого облика живой правды. Как он это доказывал, что  поп  дурно
служил и дьячки нехорошо пели? Разве попа и дьячков  туда  тоже  выписывали?
Нет, этого не было и не могло быть, во-первых, потому, что это дало бы  делу
такое положение, что митрополит все-таки придал какое-нибудь значение письму
генерала, а во-вторых, этого не могло быть просто  потому,  что  владыка  не
знал, когда прискачет к нему генерал с  своим  объяснением.  Не  мог  же  он
содержать при себе упомянутого попа и дьячков, про  всякий  случай,  по  вся
дни. Да и все это было бы совсем  не  по-филаретовски.  Нет,  молодшие  люди
имели крепкое подозрение,  что  генерал  митрополиту  ничего  не  доказывал,
потому что ему еще никто никогда не доказал ничего такого,  что  он  сам  не
хотел считать доказанным,  а  просто  генерал  вытерпел  у  него  неприятную
минуту, но как ею кончается вся эта долгая возня,  то  он  и  рад,  и  опять
прыгает и носится. А доказать митрополиту нельзя, - нельзя  потому,  что  он
такие дарования и способы имеет  -  сразу  самого  доказательством  человека
взять и отсадить от его доказательств. И отсадить в самый дальний угол,  где
тот даже и сам себя не сразу узнает.
     И вот эти-то приемы его очень интересны, как он это  выведет  так,  что
прав - неправ, а сказать нечего. И все это непременно было с  генералом,  но
как же это было? как владыка его вздрючил и как тот извивался? Это  положили
узнать.  А  взялся  за  это  некто  близкий  по  своим  связям  с   какою-то
"профессориею", а та профессория знала еще кого-то, через которого  доходили
прямо до самого близкого человека. И когда весь этот  порядок  был  ловко  и
ухищренно пройден, то результат превзошел все ожидания.
     Вот верное сказание о том, как объяснялся генерал с митрополитом.

     Владыка, зазвав гостя в отдаленные  Палестины,  был  внимателен  к  его
приезду и не заставил его ожидать. Пожаловал генерал, доложили  митрополиту,
он и вышел: по обычаю своему не велик, нарочито худ, а из глаз, яко мнилося,
"семь умов светит".
     Разговор у них вышел недолгий, и все объяснение,  до  которого  генерал
достиг с таким досадительным трудом, свертелося вкратце.
     - Чем позволите служить?  -  начал  шепотом  владыка.  Генерал  отвечал
обстоятельно:
     - Так и так, ваше преосвященство, я был случайно  месяц  тому  назад  в
такой-то церкви и слышал служение... оно  шло  очень  дурно,  и  даже,  смею
сказать, соблазнительно, особенно пение... даже совсем  не  православное.  Я
думал сделать вам угодное - довести об этом до вашего  сведения,  и  написал
вам письмо.
     - Помню.
     - Вы изволили отослать это письмо для чего-то к генерал-губернатору, но
ничего не изволили сказать, что вам угодно, и мы в затруднении.
     - О чем?
     - Насчет этого письма, оно здесь со мною. Генерал пустил палец за  борт
и вынул оттуда свое письмо. Митрополит посмотрел на него и сказал:
     - Позвольте!
     Тот подал.
     Филарет одним  глазом  перечитывал  письмо,  как  будто  он  забыл  его
содержание или только теперь хотел его усвоить, и, наконец, проговорил вслух
следующие слова из этого письма:
     - "Пение совершенно не православное".
     - Уверяю вас, ваше высокопреосвященство.
     - А вы знаете православное пение?
     - Как же, владыка.
     - Запойте же мне на восьмой глас: "Господи, воззвах к тебе".
     Генерал смешался.
     - То есть... ваше высокопреосвященство... Это чтобы я запел.
     - Ну да... на восьмой глас.
     - Я петь не умею.
     - Не умеете; да вы, может быть, еще и гласов не знаете?
     - Да - я и гласов не знаю. Владыка поднял голову и проговорил:
     - А тоже мнения свои о православии подаете! Вот вам ваше письмо и прошу
кланяться от меня генерал-губернатору.
     С этим он слегка поклонился и вышел,  а  генерал,  опять  спрятав  свое
историческое письмо, поехал в Москву, и притом в очень хорошем  расположении
духа: так ли, не так ли, противная докука с этим письмом все-таки кончилась,
а мысль заставить его, в его блестящем мундире, петь в митрополичьей зале на
восьмой глас "Господи, воззвах к тебе, услыши  мя"  казалась  ему  до  такой
степени оригинальною и смешною, что он отворачивался к окну вагона и от души
смеялся, представляя себе в уме, что бы это было, если бы  эту  уморительную
штуку узнали друзья, знакомые и особенно дамы? Это очень легко  могло  дойти
до Петербурга, а там какой-нибудь  анекдотист  расскажет  ради  чьего-нибудь
развлечения и шутя сделает тебя гороховым шутом восьмого гласа. И он не  раз
говорил "спасибо" митрополиту за то, что при этом хоть никого не было.

     Но, однако,  как  "нет  тайны,  которая  не  сделалась  бы  явною",  то
нерушимое слово писания и здесь оправдалось. Вскоре же все  в  Москве  могли
видеть независтную гравюрку, которая изображала следующее:  стоит  хиленький
старичок в колпачке, а перед ним служит на задних лапах огромнейший пудель и
держит на себя в зубах хлыст. А старец ему говорит:
     "Служи (собачья кличка), но на мой двор не смей лаять. А то я  заставлю
тебя визжать на восьмой голос".
     Такова или сей подобна была  подпись  под  картинкою,  которая  вначале
показалась многим совсем неостроумною и даже бессмысленною; а  потом,  когда
разведали, в чем тут соль, тогда уже немногие экземпляры картинки  сделались
в большой ценности.
     Когда именно, в каких городах и при каких правительственных лицах имело
место это происшествие, - не знаю. Филарет  Дроздов  на  московской  кафедре
пропустил мимо себя не одного генерал-губернатора, а  полицейских  генералов
еще более, но сказание это надо считать несомненно верным, потому что о  нем
мне и другим приходилось слышать от нескольких  основательных  людей,  да  и
картинка тоже даром появиться не могла.

        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

     Был кавалерийский генерал Яшвиль. Он  умер  после  окончания  последней
турецкой войны, которую тоже делал. Это был замечательный человек по  складу
ума, складу привычек и складу фигуры; он же обладал и  красноречием,  притом
таким, какому в наше  стереотипное  время  нег  подобного.  Он  был  человек
большой, сутуловатый, нескладный и неопрятный. Лицо имел  самое  некрасивое,
монгольского типа, хотя происходил из  татар.  По  службе  считался  хорошим
генералом и шел  в  повышения,  но  в  отношении  образованности  был  очень
своеобразен: литература для него не существовала, светских людей он  терпеть
не мог и на этом основании избегал  даже  родственников  по  жениной  линии.
Особенно же не любил балов и собраний, на которых  притом  и  не  умел  себя
вести. Рассказывали случай, что однажды, подойдя  к  вазам  с  вареньем,  он
преспокойно выбрал себе пальцами самую приглядную ягоду, пальцами же положил
ее себе в рот и отошел от стола, не обращая ни на кого внимания. Быть с  ним
в обществе одни считали мучением, другие же хотя и переносили его, но  более
ради .того, чтобы за ним подмечать его "деликатности". Но в своем в  военном
деле он был молодец, хотя тоже все с экивоками. Подчиненные его  ни  любили,
ни не любили, потому что сближение с ним  было  невозможно,  а  солдаты  его
звали "татарином". Но мы имеем дело только до его красноречия.
     Военное красноречие генерала Яшвиля, как выше сказано, было оригинально
и пользовалось широкою и вполне заслуженною  известностью.  Оно  и  в  самом
деле, как сейчас убедится читатель, имело очень редкие достоинства.  У  меня
есть один образец речей этого военного оратора - притом  образец  наилучший,
ибо  то,  что  я  передам,  было  сказано  при   обстоятельствах,   особенно
возбуждавших дух и талант генерала Яшвиля, а он хорошо говорил только тогда,
когда бывал потрясен или чем-нибудь взволнован.

     Генерал Яшвиль занимал очень видное место в армии. У  него  было  много
подчиненных немелкого чина, и особенно  один  такой  был  в  числе  полковых
командиров, некто Т., человек с большими светскими  связями,  что  Яшвиля  к
таким людям не располагало.
     Неизвестно, каких он любил, но таких положительно не любил.
     Была весна. -  Хорошее  время  года,  а  тем  больше  на  юге.  Генерал
предпринял служебное путешествие с целию осмотреть  свои  "части".  Он  ехал
запросто и с одним адъютантом.
     Приехали в город, где стоял полк Т., и в тот  же  день  была  назначена
"выводка".
     Дело  происходило,  разумеется,  на  открытом   месте,   невдалеке   за
конюшнями. Офицеры стоят в отдалении  -  на  обогревательном  пункте  только
трое: генерал Яшвиль, у правого его плеча - его адъютант, а слева,  рядом  с
ним, полковой командир Т.
     Выводят первый эскадрон: лошади очень худы.
     Яшвиль только подвигал губами и посмотрел через плечо на адъютанта.
     Тот приложил  почтительно  руку  к  фуражке  и  общей  миной  и  легким
движением плеч отвечал, что "видит и разумеет".
     Выводят второй эскадрон - еще хуже.
     Генерал опять полковому командиру - ни слова, но опять оглядывается  на
адъютанта и на этот раз уже не довольствуется мимикой, а говорит:
     - Одры!
     Адъютант приложился в знак согласия.
     Полковник, разумеется, как на иголках, и когда вывели третий  эскадрон,
где лошади были еще худее, он не выдержал, приложился и говорит:
     - Это удивительно, ваше сиятельство... никак их нельзя здесь  ввести  в
тело... Яшвиль молчал.
     - Я уже, - продолжал полковник, -  пробовал  их  кормить  и  сечкою,  и
даже... морковь...
     При слове "морковь",  в  смысле  наилучшего  или  целебного  корма  для
лошадей,  генералу  показалось,  что  это  идет  как   будто   из   Вольного
экономического общества или другого какого-нибудь подобного  оскорбительного
учреждения, и генерал долее не выдержал. Его тяжелый, но своеобразный юмор и
красноречие начали действовать - он обернулся снова к командиру и сказал:
     - Морковь... это так... А я вам  еще  вот  что,  полковник,  посоветую:
попробуйте-ка вы их овсом покормить.
     И с этим он повернулся и ушел, не желая смотреть остальных "одров",  но
на  завтра  утром  назначил  смотреть  езду.  Лег  он  недовольный  и  встал
недовольный, а при езде пошли такие  же  неудовлетворительности.  Генерал  и
закипел и пошел все переезжать с места на место - что у него выражало  самую
большую гневность, которой надо было вылиться в каком-нибудь соответственном
поступке: изругать кого, за пуговицу подергать или  же  пустить  такой  цвет
красноречия, который забыть нельзя будет.
     Дела пошли так, что командир сам подал ему повод к последнему, и  живой
дар генерала начал действовать.

     Как вчера полковник пустил себе на выручку морковь, так теперь он хотел
найти оправдание в молодости эскадронных командиров. Генералу всякого повода
к речам было довольно, а этого даже с излишком. Услыхав, что вся беда в том,
что молоды офицеры, - он отскочил на своей лошади  в  сторону,  сделал  свою
обыкновенную  в  гневном  времени  гримасу  и  страшным  громовым   голосом,
долетавшим при расстановках до последнего фурштата, заорал:
     - Вздор говорить изволите!.. Что  это  еще  за  манера  друг  на  друга
ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен  быть  за  все  в  ответе-е-е!  Вы
развраты этакие затеваете-е-е-е!.. По-о-лковой командир на эскадронных!..  А
эскадронные станут на взводных. А... взво-одные на вахмистров,  а  вахмистры
на солдат... А солдат - ты на господа бога!.. А господь бог  скажет:  "Врете
вы, мерзавцы,  -  я  вам  не  конюх,  чтобы  ваших  лошадей  выезжать:  сами
выезжайте!"
     Это  было  начало  и  конец  краткой,  но,  как  мне   кажется,   очень
энергической речи. Генерал уехал, а офицеры долго еще были в недоумении: как
же это возможно, до чего стал доходить в своем гневе Яшвиль?  Особенно  этим
был поражен один молодой офицер  из  немцев,  у  которого  хранились  добрые
задатки религиозных чувств. Ему казалось, что после такой выходки Яшвиля он,
к