устала,  повесила  кривой  серп  на
яблоньку и выпрямила долго  согнутую  спину.  Краска  здоровья  и  усталости
проступила на ее бледных щечках, и была она такою хорошенькою,  что  глядеть
на нее хотелось.
     - Что, Сила Иваныч, когда вы мне дадите лекарства-то? - спросила как-то
Настя.
     - Тебе-то?
     - Да.
     - Погоди, молодка, погоди.
     Так и шло время. Свыклась Настя с Крылушкиным и Митревной и была у  них
вместо дочери любимой. Все к ней все с смешком да  с  шуточкой.  А  когда  и
затоскует  она,  так  не  мешают  ей,  не  лезут,  не  распытывают,  и  она,
перегрустивши, еще крепче их любила. Казалось Насте, что в рай небесный  она
попала и что уж другого счастья ей никакого не нужно.
     Тихо, мирно жилось в этом доме, никогда здесь  не  было  ни  ссоры,  ни
споров, ни перебранки. Любила Настя такую тихую жизнь и все  думала:  отчего
это все люди не умеют полюбить такой жизни? До такой меры она полюбила  Силу
Ивановича, что все свое сердце ему открыла, все свои горести и  радости  ему
повычитала. И еще так, что забудет что-нибудь, то вспоминает, вспоминает - и
все, все до капельной капельки, до синь-пороха ему рассказала. С той поры ей
совсем словно полегчало, и с той поры они со стариком  стали  такие  друзья,
что и в свете других таких друзей, кажется не было.
     А вышел этот разговор таким манером.
     Не скажу наверное, не то был июнь, не то июль месяц, но было это вскоре
после того, как семинаристов распускают домой на летние каникулы. Дни стояли
жаркие, и только ночами можно было дышать свободно. Сила Иваныч соснул после
обеда и вечером пошел прогуляться. Проходя мимо  знакомой  лавки,  он  купил
себе лимончик да фунт мыла, и опять пошел далее и незаметно  дошел  до  Оки.
Ока у нас была запружена глупым образом. Как раз вверху  при  начале  города
устроен шлюз, - это последний шлюз на Оке, и называется он  "Хвастливым",  а
город стоит на сухих  берегах.  Только  узенькая  полоска  воды  катится  по
широкому песчаному руслу. Ее и  переходят  и  'переезжают  вброд.  В  редких
местах вода хватает выше колен, а то больше совсем мелко. По  милости  этого
устройства шлюзов выше города людям нет  водяного  приволья.  Купаться  надо
ходить либо на Хвастливую, либо на другую речку, да та хоть  и  глубока,  но
смрадная такая и тинистая. Зажиточные люди ездят на лошадях  в  купальни,  а
бедному народушку, из которого у нас состоит почти весь город, уж  и  плохо.
По этому случаю у нас  в  привычку  вошло  купаться  ночью.  С  вечера,  как
смеркнется, по мелкой Оке и забелеются человеческие спины.  Женщины  особыми
кучками, а мужчины особыми, - войдут в воду и сейчас  садятся  и  сидят  или
лежат.  Ходить  никак  нельзя.  Только  ребятишки  одни  бегают,  кричат   и
брызжутся, не обращая ни на кого внимания. "Не  искупаться  ли?"  -  подумал
Крылушкин, дойдя до речки, да тут же  снял  свой  синий  сюртук,  разобрался
совсем  да  искупался  и  седую  голову  мылом  вымыл.  Только  холодно  ему
показалось, продрог он, скоро вышел и стал одеваться.
     Тем временем Пелагея Дмитревна ждала, ждала хозяина,  да  и  уснула,  а
Настя одна сидела под своим окошечком. Из ее окна был виден не только густой
сад  Силы  Иваныча,  но  и  все  огромное  пространство,  называемое  садом,
принадлежащим Мацневскому училищу. Сад Мацневского училища был садом  тогда,
когда  в  теперешних  развалинах  мацневского  дома  не  жили  филины  и  не
распоряжалось начальство о-ского духовного училища; а  с  переходом  в  руки
духовного ведомства тут все разрушалось, ветшало  и  носило  на  себе  следы
небрежности и страшного неряшества.  В  огромном  боярском  саду  оставалась
только одна длинная аллея  "из  старых  лип,  которая  начиналась  у  ворот,
обозначавшихся теперь только двумя  каменными  столбами,  а  оканчивалась  у
старой  облупленной  каменной  стены,  отделявшей  училищный  сад  от   сада
Крылушкина. Остальное все  давно  высохло,  вырублено  и  сожжено  училищным
сторожем и смотрительским келейником. Местами, правда, торчали еще несколько
яблонь и две старые березы, но они существовали в таком печальном виде,  что
грустно было смотреть на их обломанные сучья и изуродованные пни. Даже трава
не росла в этом саду,  потому  что  земля  на  всем  его  пространстве  была
вытоптана ученическими ногами, как молотильный ток, и не  пропускала  сквозь
себя  никакого  ростка,  а  в  большие   жары   давала   глубокие   трещины,
закрывавшиеся  опять  при  сильных   дождях.   Училищный   сад   представлял
совершенный контраст с густым, зеленым  садом  Крылушкина.  В  крылушкинском
саду лунный свет едва пробивался сквозь густые листья  здоровых  деревьев  и
тонул в буйной траве и в плодовитых кустах малины, крыжовника и смородины. А
училищный сад был освещен луною как какое-нибудь плацпарадное место. В  саду
Крылушкина  ночью  был  какой-то  покой  жизни,  чуткое  ухо  могло   только
подслушать,  как  колеблемые  теплым  ветерком  листки   перешептывались   с
листками, а в густой  траве  вели  свой  тихий  говор  ночные  козявочки.  В
училищном саду все было светло, но печально, как на кладбище. Хрупкие  ветви
старых деревьев не шевелились от легкого ветерка, и внизу негде было  гулять
маленьким полуночникам, резвившимся в изумрудной густой траве крылушкинского
сада. Только холодные, серые жабки, выйдя на  вечерние  rendez-vous,  тяжело
шлепали своими мягкими телами по твердо утоптанной земле  и  целыми  толпами
скрывались в черной полосе тени, бросаемой полуразрушенною каменною  стеною.
Настя смотрела то в тот, то в другой сад, и на нее нашла ее обычная  грусть.
"Что ж, - думала она, - ну теперь мне хорошо; живу я с  добрыми  людьми;  да
ведь не мои же это люди! Не прожить же мне с ними век! С кем  же  мне  жить?
Семья!.. Муж!.. С кем же? с кем же?" Настя вздохнула и опять задумалась. Бог
ее знает, что она вспомнила, о чем думала и чего ей хотелось. Она,  кажется,
и сама не отдала бы себе во всем этом отчета.
     - Настасьюшка! - сказал, войдя в комнату, Крылушкин.
     - Что вы, Сила Иваныч?
     - Вздумал я покупаться, да что-то мне нехорошо, издрог я.
     - О-о! на что ж вы купались-то?
     - Спит Митревна?
     - Спит.
     - Услужи-ка ты мне, Настя.
     - Что сделать?
     - Не в службу, а в  дружбу,  раздуй,  молодка,  самоварчик.  Польюсь  я
чайку.
     Настя  схватила  с  лежанки  чистенький  самоварчик,  нащепала  косарем
лучинок, зажгла их и, набросав в самовар, вынесла его на лестницу.
     Крылушкин, напившись чайку до третьего пота,  согрелся  и  почувствовал
себя необыкновенно хорошо. Он не звал ни Настю, ни Пелагею убирать  самовар,
не хотел их будить. А самому ему спать не хотелось.  Сила  Иваныч  отодвинул
немножко чайный прибор, раскрыл  четьи-минеи  и  начал  вслух  читать  жития
святых. Сила Иваныч не был нисколько  ханжою  и  даже  относился  к  религии
весьма    свободно,    но    очень    любил    заниматься    чтением    книг
духовно-исторического содержания и часто певал избранные церковные  песни  и
псалмы. В этом изливалась поэтически восторженная душа  старика,  много  лет
живущего, не зная других радостей, кроме тех, которые  ощущают  люди,  делая
посильное добро ближнему.
     С час почитал Сила Иваныч, потом встал, застегнул пряжки тяжелой  книги
и, идя к своей спальне, остановился перед окном, открыл его и  долго,  долго
смотрел. Его  окно  не  выходило  в  сад,  но  из  него  было  далеко  видно
новугорское  поле,  девичий  монастырь  и  пригородние  ветряные   мельницы.
Крылушкин посмотрел на освещенное поле, потом вздохнул и, машинально  открыв
свои ветхие  клавикорды,  тронул  старыми  пальцами  дребезжащие  клавиши  и
сильным еще, но тоже немножко уже дребезжащим голосом  запел:  "Чертог  твой
вижду, спасе мой! украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь". Потом спел:
"Святый боже", тройственное  "Господи,  помилуй"  Бортнянского,  "Милосердия
двери отверзи нам".
     В коридорчике что-то зашумело. Настя тихонько вошла и стала, прислонясь
к стенке. Старик взглянул на нее и  опять  продолжал  петь.  Он  пропел:  "В
бездне  греховней  валяяся,  неисследную  милосердия  призываю   бездну"   и
"Отрастем поработив души моея достоинства".
     Луна ясно освещала комнату, беловолосого  старика  в  ситцевой  розовой
рубашке, распевавшего вдохновенные песни, и стройную Настю в белой как  снег
рубашке и тяжелой шерстяной юбке ярко-красного цвета. Старик окончил пение и
замолчал, не вставая из-за своего утлого инструмента.
     - Как хорошо! - проговорила Настя и подошла к самым клавикордам.
     Крылушкин ничего не отвечал Насте и, тронув клавиши, опять запел:

                            О человек!
                            Вспомни свой век,
                            Взгляни ты на гробы,
                            Они вечны домы.

     - Как я люблю, как поют-то, - сказала  Настя,  когда  Крылушкин  кончил
свою песню. - Я и сама  охотница  была  петь  песни,  да  только  мы  глупы,
неученые, таких-то хороших песен, как вот эти, мы  не  знаем.  Мы  все  свои
поем, простые, мужицкие песни.
     - Уж на что же, молодка, лучше нашей простой песни! Ты ее не хай.  Наша
песня такая сердечная, что и нигде ты другой такой не сыщешь.
     - И то правда, - отвечала Настя. - Только вот и это-то так любо сердцу,
что вы-то поете.
     - Я, дочка моя, старый  человек.  Моя  одна  нога  здесь,  а  другая  в
домовину свесилась. У меня мои песни, а у молодости свои. Ты вот, бог  даст,
вернешься здоровая, так гляди, какую заведешь песню веселую да голосистую.
     - О, уж где мне!
     - Погоди-ка, еще я приеду, послушаю.
     - Нет, уж я свои песни все спела.
     - И мне не споешь?
     Настя засмеялась и сказала:
     - Шутник вы, Сила Иваныч.
     - Что ж, споешь?
     - Спою, спою, - отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув,  проговорила:
- Вот кабы вы лет семь назад приезжали, так я бы вам напела песен, а  теперь
где уж мне петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо  ли,  хорошо
ли, а все одна. И с радости поешь, бывало, и с горя тоже.  Уйдешь,  затянешь
песню, да в ней все свое горе и выплачешь.
     - А у тебя много было горя, Настя?
     - Да; а то разве без горя нешто проживешь, Сила Иваныч? Всего  было  на
моем веку-то!..
     Как пошла тут Настя рассказывать свою жизнь,  так  всю  ее  по  ниточке
перебрала; все рассказала Силе Иванычу до самого того дня, как привезли ее к
нему в дом. Старик слушал с большим вниманием и участием.
     - Что ж, ты любила, что  ль,  того  Григорья-то  садовника?  -  спросил
Крылушкин, когда Настя окончила свой рассказ.
     - Н...н...нет, - отвечала, подумав, Настя. - Так только, он  был  такой
ласковый до меня да угодливый.
     - Ну, а он тебя любил?
     - Бог его знает.
     - Может, ты другого кого любила? - спросил опять, помолчав, старик.
     - Нет, - отвечала Настя.
     -- Может, теперь любишь? Настя отрицательно качнула головой и сказала:
     - Нет! Мне только все грустно.
     - Чего же тебе грустно?
     - Да так грустно, словно чего-то у  меня  нет,  словно  что-то  у  меня
отняли. Грустно, да и только. Вылечите вы меня от этой грусти.
     Старик посмотрел на Настю, встал, погладил ее по голове и  пошел  спать
на свою железную кровать, а Настя пошла в свою комнату.
     Долго не спала Настя. Все ей было грустно, и старик два раза поднимался
на локоть и взглядывал на свои огромные серебряные часы,  висевшие  над  его
изголовьем на коричневом бисерном шнурочке с  белыми  незабудочками.  Пришла
ему на память и старость, и молодость, и люди добрые, и  обычаи  строгие,  и
если бы кто-нибудь заглянул в эту пору в душу Силы Иваныча, то не оказал бы,
глядя на него, что все

                          Стары люди нерассудливы,
                          Будто сами молоды не бувывали.

II

     Возвратился Вукол из О-ла после успеньева дня и привез  домой  слухи  о
Насте. Сказывал, что она совсем здорова и работает, что Крылушкин  денег  за
нее больше не взял и провизии не принял, потому, говорит, что она  не  даром
мой хлеб ест, а помогает во всем по двору.
     - Коли ж за ней приезжать-то велел? - спросил сурово Прокудин.
     - Ничего не оказал. Говорит, нехай поживет.
     - Нехай поживет до прядева.
     И действительно, к прядеву Настя вернулась домой. На  Михайлу-архангела
приехала подвода просить Настю и ее братьев, Петрушу и Егорушку,  как  можно
скорее ко двору, что Петровна умирает и желает проститься. Ни о чем Настя не
рассуждала и в минуту собралась. О расставанье ее с Крылушкиным и Митр ев но
и не буду рассказывать. Довольно  того,  что  у  всех  глаза  были  красные.
Егорушку  тоже  хозяин  сейчас  отпустил,  только  велел  через  пять   дней
непременно быть назад, как будто старуха на срок умирала; а  Петрушу  ждали,
ждали - не приходит. Подъехали к их дому, на большой  улице,  совсем  уж  на
подводе, а его хозяин не пускает.
     - Что ж так? - говорит Настя. - То пускал, а то не пускает вдруг.
     - Спешил я, сестрица, - отвечает Петруша, - гладил штаны  да  подпалил,
так вот в наказание, черт этакой, говорит: "Не пущу".
     - Дай я попрошу.
     - Не проси, сестрица, изобьет.
     - Ну, как же?
     Настя пошла просить за  брата.  Ждала,  ждала,  вышел  хозяин  в  одних
панталонах и в туфлях и объявил, что "Петька чиновничьи штаны прожег".
     - Накажите его после, - говорила Настя, - а теперь наша мать  помирает.
Пустите его принять родительское благословение.
     - Что? - крикнул портной. - Он штаны испортил, и он не поедет. Марш!  -
крикнул он на плачущего Петрушку,  указывая  ему  на  дверь  мастерской,  и,
прежде чем мальчик успел прогоркнуть в эту дверь,  хозяин  дал  ему  горячий
подзатыльник и ушел в свои комнаты.
     Настю очень  огорчила  эта  сцена.  Это  был  первый  ее  шаг  из  дома
Крылушкина, где она мирно и спокойно прожила около семи месяцев. Всю  дорогу
она была встревожена тем, что не привезет умирающей матери любимого ее сына,
Петрушу.
     Мавра Петровна умерла на другой день  по  приезде  Насти,  благословляя
Силу Иваныча за дочернино выздоровление.
     Осмотревшись после материных похорон, Настя нашла во всем окружающем ее
после семимесячного отсутствия много перемен, касавшихся  весьма  близко  ее
собственного положения. Муж ее на самую осеннюю казанскую ушел с артелью  на
Украину плотничать. Костик поссорился с Прокудиным. С  самой  весны  они  на
след друг друга не находили, и говорили, что Прокудин даже ночами  не  спал,
боясь, чтобы Костик ему не пустил красного петуха под  застреху,  но  Костик
унес свою неотомщенную злобу в Киев  и  там  ездил  биржевым  извозчиком  от
хозяина. Настину пуньку отдали  Домне,  к  которой  муж  вернулся,  а  Насте
сгородили новую, просторную пуньку на задворке, где корм складывали,  потому
что на дворе уж тесно было.
     Обрядила Настя свою новую пуньку и стала в ней жить. На второй же  день
ей  рассказала  Домна,  как  Григорий  ушел  на  Украину  и  за  что  Костик
рассердился с Прокудиным. Григорий пошел потому, что рядчик много заподрядил
работы и набирал в артель зря, кого попало, лишь бы топор  в  руках  держал.
Гришка стал проситься, отец его и отпустил: "пусть, мол, поучится", и  денег
за него взял двадцать пять рублей;  рядчик  спросил  только:  "Ты  плотник?"
Григорий отвечал, что нет. "А стучать горазд?" - "Стучать ничего, могим!"  -
отвечал Григорий. "Ну плотник не плотник, абы стучать  охотник",  -  порешил
рядчик и повел Григорья с артелью за тридцать серебра до Петрова дня.
     А Костик поссорился с Прокудиным, как  стали  барыши  делить  о  вешнем
Николе. Первое дело, что Прокудин больше как на половину заделил Костика,  а
кроме того, еще из его доли вывернул двести ассигнациями Насте на справу  да
сто пятьдесят на свадьбу, "так как ты сам, говорит, это обещал". Костик было
туда-сюда, "никогда я, говорит, ничего не обещал". Ну да там толкуй  больной
с подлекарем. Деньги-то у Прокудина были в руках, он что хотел, то и  делал.
Костик еще боялся, что капитала не вернет, и как вырвал его, так три дня пил
с радости, а через месяц отпросился у барина на оброк и ушел в Киев.
     Настя все это выслушала совершенно равнодушно и1 безучастно.
     Зиму целую Настя работала так,  что  семья  ею  нахвалиться  не  могла.
Характером она была опять такая жег тихая, кроткая,  молчаливая,  но  теперь
она была всегда покойна и никакой тревоги из-за нее не  было.  На  посиделки
она ходила всего только три раза. Ребята к ней льнули, как мухи "  меду,  но
она на это и глазом не смотрела и крепко спала на своей постельке в холодной
пунька на задворке. Варька было пришла раз ночью к  ней  в  пуньку  с  двумя
ребятами, и водки и закусок с собой принесли, да Настя наотрез сказала,  что
не пустит их и чтоб этого в другой раз не было.
     - Что ты, дура! неш кто увидит. Вишь, тут на задворке любо, что  хочем,
то и скомандуем, - говорила Варвара.
     - Мало ли чего не увидят, да я не  хочу  этим  заниматься,  -  отвечала
Настя.
     - Что ты, благая! Люди от каких мужьев, да и то гуляют; а от  твоего-то
и бог простит другую любовь принять,
     - Ну, добро! Неш такая-то любовь бывает!
     - А то ж какая?
     - Иди, Варвара.
     - Отопрись, глупая!
     - Нет, не будет этого. Иди куда хочешь с  своими  ребятами,  только  не
ходите ко мне, не кладите на меня славы понапрасно. Не ходите, а то  в  избе
спать стану.
     Выругала Варвара Настю и ушла, и долго на нее сердилась:  все  боялась,
что Настя семейным своим расскажет. Настя же никому  и  вида  не  подала,  а
только стала ворота задворка запирать ночью на задвижку изнутри.
     Не одна Варвара делала Насте этакие претексты, даже и невестка Домна, с
своего доброго сердца, говорила ей: "И-и! да гуляй,  Настя.  Ведь  другие  ж
гуляют. Чего тебе-то порожнем ходить? Неш ты хуже других; аль тебе молодость
не надо будет вспомянуть?" Но Настя  все  оставалась  Настею.  Все  ей  было
грустно, "и все она не знала, что поделать с своею тоскою. А о  "гулянье"  у
нее и думки не было.
     Опять начал таять снег, и мужики, глядя, как  толкутся  воробьи,  опять
говорили, что весна идет. То же  самое  находили  прачки,  мывшие  белье  на
учеников  О-ского  благородного  мужского  пансиона,   и   старушка   Вольф,
исправлявшая должность надзирательницы в старшем классе пансиона благородных
девиц.  Впрочем,  ее  замечания  не  имели  прочных  оснований,  на  которых
создавались два первые вывода. Старушка Вольф предчувствовала весну,  потому
что у детей (от шестнадцати до  девятнадцатилетнего  возраста)  перед  утром
пылали щеки и ротики  раскрывались,  как  у  молодых  галчаняток,  а  сквозь
открытые зубки бежала тоненькая, девственная слюнка. Говорили, что это "дети
кашки просят". Ну да бог с ними, все эти приметы; их не перечтешь.  Довольно
того, что для определения приближающейся весны есть везде свои приметы и что
весна действительно идет за появлением известных примет.
     Итак, была весна.
     У Прокудиных опять боялись, чтобы на Настю не нашла  ее  хвороба  в  то
самое  время,  как  в  прошлом  году,  но  не  было  ничего  и  похожего  на
прошлогоднее.   Прошла   святая   неделя,   началась   пашня.   Настя   была
здоровехонька,  стригла  с  бабами  овец,  мяла  пеньку,  садила  огород  и,
намаявшись день на воздухе, крепко засыпала покойным, глубоким сном. За  всю
весну только два раза она чувствовала себя  взволнованной  и  встревоженной.
Как раз за тою стеною задворка, к которому была пригорожена Настина  пунька,
пролегала  дорожка,  отделявшая  задворок  от  мелкого,  но  очень   густого
орехового кустарника. По этой дорожке летом ездили  с  верхних  гостомльоких
хуторов в нижние и по ней же водили на  Ивановский  луг  в  ночное  лошадей.
Вверху по Гостомле, или, как у нас говорят, "в головах", пастбища тесные,  и
их берегут на время заказа лугов, а пока луга не заказаны и опять  когда  их
скосят, из "голов" всегда в