а ожидателей, н притом, без сомнения,  на  их  счет,
так как здесь же есть кружка "на масло".  Лампады  возжигает  воин,  имеющий
свой торговый пост у шкафика.
     Некоторые  из  ожидателей  не  довольствуются  огнем   лампад   и   еще
прилепливают перед номерными образами восковые свечки. Это им дозволяется  и
даже поощряется, но не иначе, как тогда, когда сами  ожидатели  находятся  в
комнате и не спят. При выходе же из  комнаты  или  при  отходе  ко  сну  они
обязаны гасить свечи, но лампады у них могут гореть во всю ночь.
     Бывают случаи, что некоторые, помолившись и легши в постель,  оставляют
прилепленные свечи "догорать", но "риндательша" или ее помощница  непременно
это замечают и сейчас же постучат рукой в двери и попросят погасить.
     Наблюдают они за этим тщательно, и укрыться от них никому невозможно.

     В верхнем этаже "Ажидации" все чище и лучше. Коридор так же широк,  как
и внизу, но несравненно светлее. Он имеет приятный  и  даже  веселый  вид  и
служит местом бесед и прогулок. В окнах, которыми заканчивается  коридор  по
одну и по  другую  сторону,  стоят  купеческие  цветы:  герань,  бальзамины,
волкамерия, красный  лопушок  и  мольное  дерево,  доказывающее  здесь  свое
бессилие против огромного изобилия моли. На одном окне цветы стоят прямо  на
подоконнике, а у другого окна - на  дешевой  черной  камышовой  жардиньерке.
Вверху под занавесками - клетки с птичками, из  которых  одна  канарейка,  а
другая - чижик. Птички порхают, стучат о жердочки носиками и  перекликаются,
а чижик даже поет. Торговых приспособлений здесь никаких не видно. Напротив,
тут  все  имеет  претензию  казаться   чинно   и   благородно.   На   стене,
приблизительно в таком же расстоянии, как и в  нижнем  коридоре,  помещается
другой владычный образ, тоже большого размера и в беленом окладе с золоченым
венцом. Он в раме за стеклом с отводинами, освещен лампадою в  три  огня,  и
перед ним разостлан на полу совершенно свежий коврик с розовыми букетиками и
стоит аналой, а на нем крест и книга. Книга и крест завернуты  в  епитрахиль
на зеленой подкладке.
     Пол коридора  крашеный  и  блестит.  Он,  очевидно,  вымыт  с  мылом  и
натирается воском. Вдоль всего коридора довольно широкая джутовая  "дорожка"
с цветною каемкою.
     Вдоль стен против образа поставлено  одно  кресло  и  несколько  легких
венских стульев с тростниковыми плетенками. В углах плевательницы.
     Комнаты верхних номеров все  гораздо  лучше  омеблированы,  чем  внизу.
Здесь, кроме кроватей и стульев,  есть  комодики  и  умывальники.  Некоторые
комнаты переделены ситцевыми драпировками  надвое:  одна  половина  образует
спальню, другая - что-то вроде гостиной. Тут на комоде туалетное  зеркальце,
и в углу образ, перед которым тоже можно зажигать лампаду или,  по  желанию,
свечку.
     Свечки,  однако,  больше   зажигают   "серые   ожидальщики",   которые,
собственно, составляют "толпучку" и имеют  остановку  в  нижних  номерах,  а
"верхняя публика" почти всегда ограничивается одними лампадами.
     Кислого запаха гороховой начинки  здесь  не  слышно,  и  только  внутри
комодных ящиков пахнет прогорклою конторскою икрою и семгой,  от  которых  и
остались в изобилии жирные пятна.
     Наверху, так же как и внизу,  есть  тоже  общая  комната,  помещающаяся
рядом с собственным покоем "риндательши". Эта комната  имеет,  впрочем,  вид
гостиной. Она уставлена мягкою мебелью и имеет большую образницу, в  которой
много образов, а перед ними опять ковер и аналой с  крестом  и  с  книгою  в
епитрахили. Лампада горит "общая", и огонь ее  красиво  дробится  в  широком
стакане из мелко  ограненного  алмазной  гранью  хрусталя.  Возле  образника
укреплена и припечатана зеленая кружка для доброхотных вкладов.
     В комнате этой ночуют только в таких  случаях,  если  число  ожидателей
бывает больше, чем сколько есть  номеров.  Тогда  здесь  помещают  "залишних
ожидателей" одного пола или какое-нибудь целое  семейство;  в  остальное  же
время комната эта считается "беседною" и открыта для всех прибывающих в  дом
ожидателей.
     После ранней обедни здесь ежедневно  служат  молебен,  за  которым  все
могут молиться и подавать свои поминанья и записки. Те  же,  которые,  кроме
общего моленья, желают так устроить, чтобы еще отдельно за себя помолиться в
своем номере, должны заявлять о своем желании  особо.  Ходатайство  об  этом
надо вести через "риндательшу". Ключница за это не берется. Непосредственные
же просьбы об этом часто не доходят.
     Свечи, масло и все прочее,  что  нужно  к  служению,  требуется  наверх
снизу, и заведующий этим хозяйством воин подает  все  это  в  молчании  и  с
торжественной серьезностью.

     Главный надзор за учреждением принадлежит самой "риндательше", которая,
как сказано, живет тут же, на верхнем коридоре, в маленькой комнате, рядом с
"беседным" покоем, а внизу правит  делом  помогающая  ей  ключница,  которая
присматривает тоже за кухонной частью и за свечным унтер-офицером.
     Обязанности у обеих  дам  разделены.  "Риндательша",  как  собственница
учреждения, избрала себе часть более умственную: она держит кормило корабля.
Ей одной известна ее касса и те средства, которые приходят в  нее  ей  одной
открытыми путями. Она дает надлежащий тон всему своему заведению  и  владеет
возможностью доставлять особые душевные утешения тем, кто  их  разумно  ищет
при ее посредстве.
     Ее часть, так сказать,  генеральная,  а  часть  ключницы,  помещающейся
внизу, более обозная, узко хозяйственная, полная мелочных хлопот  и  отчасти
даже неприятностей, потому что она имеет  дело  с  прислугою,  избранною  из
людей самого низшего качества,  и  с  ожидателями  из  того  слоя  общества,
который называется "серостью". "Серость",  выражаемая  не  одним  званием  и
относительною бедностью,  имеет  также  очень  грубые  навыки  и  не  всегда
отличается  честностью  в  расчете.  "Риндательша"   удаляется   от   всяких
неприятных столкновений в денежном роде и слывет  "доброю",  но,  по  словям
прислуги, она "большая скрытница" и "ужасно" требует от  ключницы  охранения
всех своих выгод и интересов. Ключница должна прибегать  к  разным  приемам,
чтобы все было заплачено.
     "Сила вся в их руках", - говорит общий голос.

II

     Я прибыл к ним без всякой протекции. Я мог бы получить рекомендации, но
это не входило в мои скромные и беспритязательные планы. Я искал  облегчения
от тоски и томления духа и явился  просто  в  чине  ожидателя.  Как  человек
средний, я был помещен  по  непосредственному  усмотрению  дам  в  маленькой
комнате верхнего этажа.
     Не зная, как здесь лучше вести себя, я присматривался во всем к  другим
и старался делать то, что делают опытные люди. Только таким -  образом  я  и
мог попасть в господствующий  тон  приютившего  меня  учреждения,  что  было
необходимо. Я  не  хотел  обнаруживать  никакого  диссонанса  в  чувствах  и
настроении группы необыкновенных людей, по лицам которых было видно, что все
они прибыли сюда с очень большими и смелыми надеждами и хотят во что  бы  то
ни стало получить, что кому нужно.  Я  "припадал"  с  ними  везде,  где  они
припадали, и держался сколь можно ближе всех их обычаев, и скоро ощутил, что
это невыразимо тяжело и неописуемо скучно. Притом мне  казалось,  что  здесь
все особенно друг друга остерегаются и боятся и  что  я  приехал,  очевидно,
напрасно, потому что  пребывание  здесь  не  может  мне  представить  ничего
интересного.
     Я ошибался.
     Вечером я погулял немножко в одиночестве по городу и это  произвело  на
меня еще более удручающее впечатление: изобилие портерных и кабаков,  группы
солдат, испитые  тени  какой-то  бродяжной  рвани  и  множество  снующих  по
тротуарам женщин известной жалкой профессии.
     Я   должен   бы   помнить,   что   благодать   преобладает   там,   где
преизбыточествует грех, но я это забыл и возвратился домой подавленный  и  с
окончательно расстроенными нервами; я наскоро напился  чаю  в  "беседной"  и
потом вышел постоять на крыльцо, но, кажется, потревожил кухарку  в  тальме.
Она разговаривала с какою-то военною особою и все повторяла: "Ну так  что!..
А мне хоть бы чтошеньки". Чтобы не  сердить  ее,  я  ушел  в  свой  номер  с
решительным намерением уснуть как можно крепче  до  утра,  а  завтра  встать
пораньше и уехать восвояси утром же, ничего не дожидаясь.
     Усталость и скука сильно клонили  меня  к  изголовью  довольно  сносной
постели, которую я, впрочем, на  всякий  случай  посыпал  порядком  порошком
персидской ромашки.

     Намерение хорошо спать, однако, не удалось.  Сначала  мне  все  страшно
казалось: нет ли в кровати клопов, с которыми я в моей  кочевой  жизни  имел
много неприятных столкновений на русских ночлегах, а  потом  стало  лезть  в
голову желание определить себе: в какую это я попал  компанию,  что  это  за
люди - больше дурные или больше хорошие, больше  умные  или  больше  глупые,
простаки или надувалы? И никак я этого не мог разобрать и не  знал,  как  их
назвать и к какой отнести категории. А между тем сон развеялся, и мне вместо
отдыха угрожала раздражающая тоска бессонной ночи. Но, по счастию, едва  все
стихло в коридорах, как по обе стороны моей комнаты пошли  ночные  звуки.  У
меня оказалось разговорчивое соседство, на которое  я  сначала  сердился,  а
потом увлекся и начал слушать.
     Справа пришлись у меня соседи только досадительные и даже, кажется,  не
совсем с чистою совестью. По говору  слышно  было,  что  тут,  должно  быть,
помещены какой-то старичок со своею старушкою. Они все что-то  перекладывали
и бурчали, причем старик употреблял букву ш вместо с и ж вместо з,  а  также
он употреблял что-то и из "штакана" и называл это "анкор". У них,  очевидно,
было какое-то беспокойное  домашнее  обстоятельство,  которое  они  приехали
уладить и кому-то угрожать, но при этом они и сами ощущали какой-то  большой
страх за себя. Впрочем, больше  беспокоилась  одна  старуха,  которая  была,
очевидно, довольно трусливого десятка, а старик был отважен.
     - Ничего, мама, - говорит он старушке, - ничего, "не  робей,  воробей".
Это штарая наша  кавкажская  поговорка.  Ты  увидишь,  что  он  нам  дашт  -
непременно дашт... плохо-плохо, что четвертную дашт. Меньше ехать не штоило.
     - Хорошо, если даст!
     - Дашт, нельзя, чтобы не дал, я уж шамую  жадобрил,  и  ключницу  тоже.
Шама-то вше поняла, как я могу ей и вред и польжу шделать, - могу  штаратьша
вше ужнавать, и она будет жа наш штаратьша,
     - Очень ты ей нужен!
     - Нет, мамка, нужен. Ей надо жнать, кто ш какими мышлями  приежжает,  а
я, жнаешь... я вше што ешть в человеке - вше это могу ужнать  и  шкажать.  Я
буду чашто шуда публику шопровождать и шо вшеми ражговаривать и  от  каждого
его прошлую жижть ужнавать, а они потом будут  их  этим  удивлять,  что  вше
жнают. Я им хорошо придумал. Я надобный! Ну, давай же анкор!
     - А ты теперь как ей сказался?
     - Как? Как мы ш тобой решили, так я и шкажался:
     иж благородных, кавкажшкой армии, брошены - непочтительный шын - шкажок
начиталша... Ну, давай анкор!
     - Что он богу не молится, ты это сказал?
     - Да, шкажал: шкажал, что и богу не молитша и что шлужить не жахотел, а
шапоги шьет... и у жидов швечки пошле шабаша убирает, Я вше шкажал и дай мне
жа это шомужки и анкор!
     А старушка отвечала:
     - Семужки на, а анкор не надо.
     - Отчего же не надо? Я именно хочу анкор.
     - Так, нельзя анкор.
     - Что жа так! что жа нельжа!.. Налей, налей  мне,  мама,  штаканчик!  Я
умно, хорошо вждумал, - мы теперь уштроимша.
     Она налила, а он выпил и крякнул.
     - Тише! - остерегла его старушка.
     - Чего ты вше так боишьша?
     - Всего боюсь.
     - Не бойша, вше пуштаки... ничего не бойша.
     - Скандал может выйти.
     - Какой шкандал? Отчего?
     - Еще спрашивает: отчего? будто не знает.
     - Да, не жнаю.
     - Ведь мы с чужою рекомендациею приехали.
     - Да, ну, так што ж такое?
     - Те,  соседние  жильцы,  ее  теперь  небось  ведь  хватились  -  своей
рекомендации-то.
     - Может быть, и хватилишь...
     - Ну, они сюда и придерут,
     - АН не придерут,
     - Почему?
     - Дай анкор, тогда шкажу-почему.
     - Пьяница!
     - Шовшем нет, а я умный человек. Дай анкор,
     - Отчего же жильцы не могут приехать?
     - Налей анкор, так шкажу.
     Она налила, а он выпил  и  сказал,  что  подал  вчера  "подозрение"  на
каких-то своих соседних жильцов, у которых  этими  супругами,  надо  думать,
была похищена какая-то блистательная рекомендация.
     Старушка промолчала: очевидно, средство  это  показалось  ей  годным  и
находчивым.
     Через минуту она спросила  его:  советовался  ли  он  с  кем-то  насчет
какого-то придуманного сновидения и что ему сказали?
     Старичок отвечал, что советовался, и тотчас же понизил голос и добавил:
     - Она меня отлично научила, как про шон говорить.
     - А как?
     - Шмотреть на него, как он шлушает, и ешли он вожмет шебе руку  в  бок,
то тогда шейчаш перештать и больше  не  шкаживать.  Ешли  вжал  руки  в  бок
по-офицершки - жначит шердитша. А что ж ты мне анкор? Ведь  я  беш  того  не
ушну.
     Я закрыл голову подушкой и пролежал так минут двадцать. Стало душно.  Я
опять раскрыл голову и прислушался.  Разговор  не  то  продолжается,  не  то
кончен, и старички даже, кажется,  спят.  Так  и  есть:  слышны  два  сонные
дыхания: одно как будто задорится вырабатывать "анкор", а другое  пускает  в
ответ тоненькое "плипли".
     - Encore! {Еще! (франц.).}
     - Пли-пли...
     Травят кого-то или даже,  может  быть,  казнят-расстреливают,  что  ли,
кого-то во сне.
     Будь наше место свято!
     Я тихо встал с постели и поскорее завесил  своим  пледом  дверь,  из-за
которой до слуха моего доползала эта затея.
     Жадный тарантул и его ехидна, обнявшиеся на супружеском ложе, для  меня
исчезли.

III

     Зато, чуть стихла эта сцена справа, совсем другая начала обнаруживаться
за стеною слева.
     Говорили две дамы; одна, младшая, называла старшую: Марья Мартыновна; а
другая, старшая, звала эту: - Аичка. (По купечеству в Москве "Аичка"  делают
в ласкательной форме из имени Раиса).  Они  говорили  тихо  и  так  мирно  и
обстоятельно, что я сразу мог понять даже, как они теперь размещены в  своей
комнате и как друг к другу относятся.
     Старшая, то есть Марья Мартыновна, вкрадчивым, медовым голосом говорила
младшей, Аичке:
     - Вот мой ангел, я и рада, что вы у меня улеглись на покой в постельку.
Эта комнатка своей чистотой здесь из всех выдающаяся, и постелька мякенькая.
И вы понежьтесь, моя милочка. Вы  должны  хорошенько  отдохнуть,  иначе  вам
немыслимо. Вставать вам ни за  чем  не  нужно.  Я  ваши  глазурные  очи  при
лампадочке прекрасно вижу, и что только вы подумаете - я сейчас замечу и все
вам подам на постельку.
     - Нет, я сама встану и лампад закрою, - отвечала Аичка молодым  голосом
с московской оттяжкой.
     - Ан вот же и не встанете, - вот я лампад уж книжкой и загородила.
     - Да уж вы известная - пожилая, да скорая.
     - Да, я и не могу иначе: у меня ведь игла ходит в теле.
     - Какая игла в теле?
     - Самая тонкая, одиннадцатый нумер.
     - Зачем же она вам в тело попала?
     - По моей скорости: шила и в ладонь ее воткнула - она и  ушла  в  тело.
Лекаря ловили, да не поймали. Сказали: "Сама выйдет", а она уж тридцать  лет
во мне по всем местам ходит, а вон не выходит... Вот теперь вашим  глазурным
очам не больно, и я  покойна  и  буду  здесь  же  у  ваших  ножек  сидеть  и
потихоньку вас гладить, а сама буду что-нибудь вам рассказывать.
     - Нет, не надо меня гладить, я это не люблю! Садитесь  в  кресло  и  из
кресла мне что-нибудь рассказывайте, - отвечала Аичка.
     - А я непременно здесь хочу! Это мое самое  любимое  -  услужить  милой
даме, в чем приятно, и у ее ножек посидеть и помечтать с ней о  каких-нибудь
разностях! Вспоминается, как еще, бывало, сами мы молоденькими девушками, до
невестинья, все так-то по ночам друг с другом шу-шу про все свои тайности по
секрету  шушукались,  и  так,  бывало,  расшалимся,  что  и  заснем  вместе,
обнявшись.
     -  А  по-моему,  женщине  с  женщиной  обнявшись  ласкаться  никакой  и
особенной радости нет, даже и мечтать не о чем.
     - Ласки, мой ангел, сами и мечты привлекут, и которые дружные,  те  для
того, уединясь, и мечтают. Разумеется, не со всякой такая  дружба  возможна,
но если у которой есть настоящий  друг,  выдающийся,  то  "сколько  счастья,
сколько муки"!.. Это испытать и не позабыть!
     - Ничего не понимаю.
     - Удивляюсь! Но я понимаю: у меня в девушках был такой заковычный друг,
Шура. Ах, какая была прелесть приятненькая, и зато уж мы любили друг  друга!
Мамаша, бывало, сердится и говорит: "Не расточайте вы, дурочки, попусту свои
невинные нежности - мужьям ласки оставьте". А мы и замуж не хотели, да и что
еще ждет замужем-то! Я только и свету видела, что до  замужства,  а  уж  как
двум Пентефриям в жертву досталась, так и не обрадовалась.
     - Как же вы это двум достались? Это интересно.
     - Одного закопала, а за другого вышла.
     - Ах... так!.. Вы за одного после другого вышли!
     - Да, а то как же?
     - Вы сказали, что "двум досталась".
     - А уж ты подумала, что я вместе была за двумя разом!
     Марья Мартыновна рассмеялась дробным горошком и весело проговорила:
     -  Ах  ты,  шалуша,  шалуша!  Ты  думала,  что  у  меня  один  муж  был
праздничный, а другой для будни?
     - Да ведь это ж тоже бывает.
     - Бывает, мой друг, бывает. В нынешнем свете чего не бывает, но со мной
не было.
     - Иные ведь обманывают: женатый, да скроет про первую жену, и  еще  раз
женится. Ему за это достанется, а второй женщине ничего.
     - Да, если она отведет от себя, что не  знала,  то  тогда  ей  особенно
выдающегося наказания  нет,  но  только  все-таки  в  суде  ее  защитники-то
процыганят, и прокурор о постыдных вещах расспрашивать будет.
     - А какая беда, что спрашивают? через  это  женщина-то,  когда  о  себе
расскажет, так после еще всем интереснее делается; да и  с  тем  же,  с  кем
разведут, после опять жить можно.
     - Да, но только уж придется жить все равно как невенчанные.
     - Извините-с, настоящий развод пред престолом нынче не делают, в церкви
венцов не снимают, а только и всего, что в суде прочитают.
     - А все уж по отдельному виду надо прописываться"
     - Это не важность!
     - Да; по  полицейским  правилам  это  все  равно,  но  прислуга  меньше
уважает.
     - Платите больше, и отлично уважать будет.
     - Все - как при законе - так жить нельзя.
     - А при капитале как хочешь жить можно, так это еще и лучше.
     - Разумеется, при твоем капитале, как выдающемся, и ты молодая вдова, в
двадцать четыре года, так тебе все пути не заказаны, делай что хочешь.  И  я
тебе совет дам: не губи время и делай.
     - Советуете?
     - От всей моей души советую. Век молодой надо чем помянуть;  тоже  ведь
за стариком-то ты пять лет промучилась - это не шутка.
     - Не вспоминайте мне про него!
     - Прости, милуша, прости! Я не знала, что ты про покойников  вспоминать
боишься.
     - Я его не боюсь, а... мне противно вспомнить, как он храпел ночью.
     -Да, уж, мужчина, который если храпит, - это немыслимая гадость.
     - Я, бывало, целые ночи не  сплю,  заверну  голову  одеялом  и  сижу  в
постели, да и плачу. А теперь если приснится, как он храпел, сразу весь  сон
и пропадет.
     - Да, кто храпит, им и не стоит жениться, тем больше что это при  твоей
молодости и при капитале, да еще и при выдающейся красоте...
     - Ну, вы мне про мою красоту много не льстите, - я  ведь  сама  себя  в
зеркало видывала... Разумеется, я так себе - не урод, но аляповата.
     - А чем же вы нехороши?
     - Не о том,  что  нехороша,  а  я  не  люблю,  если  ко  мне  с  лестью
подъезжают. Это