роказничать, хотя теперь
уже двенадцатый час  ночи, и хотя она  за  обычай всегда в это время спит, и
хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда спала, ибо ей то здорово, а я
люблю  слегка освежать себя  в ночной тишине каким удобно  чтением,  а  иною
порой пишу свои нотатки,  и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей
и спящую ее  целую, и если  чем огорчен, то в сем отрадном  поцелуе почерпаю
снова бодрость  и силу и тогда засыпаю покойно. Днесь же я вел себя  до  сей
поры  несколько инако.  По  сем  дне, повергавшем  меня всеми  ощущениями  в
беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием того, что мною выше
описано, что  чувствовал  плохую женку  мою в душе моей,  и поелику душа моя
лобзала ее, я не вздумал  ни однажды подойти  к ней и поцеловать ее. Но она,
тонкая сия лукавица, заметив сие мое упущение, поправила оное  с невероятною
оригинальностью:  час тому назад пришла  она, положила  мне на стол  носовой
платок чистый и, поцеловав меня, как бы и путная, удалилась  ко  сну. Но что
же,  однако,  за непостижимые хитрости женские  за  ней  оказываются! Вдруг,
пресерьезнейше  пишучи, вижу я, что  мой платок  как бы движется  и внезапно
падает  на  пол.  Я  нагнулся, положил  его снова  на  стол и снова  занялся
писанием; но платок опять упал на пол. Я его положил на колени мои,  а он  и
оттоль  падает.  Тогда я взял  сего  непокорного да  прикрепил его, подложив
немного под чернильницу, а он, однако,  и оттуда убежал и даже увлек с собою
и  самую  чернильницу,  опрокинул ее и  календарь мой  сим  изрядным  пятном
изукрасил. Что  же сие  полотняное бегство  означает?  означает оно  то, что
попадья моя выходит наипервейшая кокетка, да еще к тому и редкостная, потому
что не с добрыми  людьми,  а с мужем  кокетничает. Я уж ее сегодня вечером в
этом  упрекнул,  когда  она,  улыбаючись, предо  мною  сидела на окошечке  и
сожалела, что она романсов петь не умеет, а она какую теперь штуку измыслила
и приправила!  Взяла  к этому  платку, что  мне  положила,  поднося его мне,
потаенно прикрепила весьма длинную  нитку, протянула ее под  дверь к себе на
постель  и,  лежачи на  покое, платок мой у  меня из-под рук изволит,  шаля,
подергивать. И я, толстоносый,  потому  это  только  открыл, что с последним
падением  платка ее тихий  и радостный хохот раздался  и потом  за дверью ее
босые ножонки затопотали. Напрокудила,  да и плюх в  постель. Пошел, целовал
ее без меры, но ушел опять, чтобы занотовать себе всю прелесть жены моей под
свежими чувствами.
     7-го августа. Всю ночь прошедшую не спал от избытка моего счастия  и не
солгу,  если  прибавлю,  что  также  и  Наташа  немало  сему   бодрствованию
способствовала. Словно влюбленные под Петров  день солнце караулят, так и мы
с нею, после пятилетнего брака  своего, сегодняшнего солнца дождались,  сидя
под окном своим.  Призналась голубка, что она и весьма часто  этак не  спит,
когда  я  пишу,  а  только  спящею  притворяется,  да  и  во  многом  другом
призналась.  Призналася, что вчера в  церкви,  слушая  мое слово, которое ей
почему-то столь много  понравилось,  она дала обет  идти пешком в Киев, если
только почувствует себя  в тягости.  Я  этого не одобрил,  потому что  такой
переход беременной  не совсем в силу;  но обет исполнить ей разрешил, потому
что  при  такой  радости, разумеется,  и сам  тогда с нею  пойду, и где  она
уставать станет, я понесу ее. Делали сему  опыт: я  долго носил  ее на руках
моих по саду, мечтая, как бы она уже была беременная и я ее охраняю, дабы не
случилось  с  ней от  ходьбы  какого несчастия.  Столь этою  мыслью желанною
увлекаюсь, что,  увидев,  как  Наташа,  шаля, села на  качели, кои кухаркина
девочка под яблонью подцепила, я  даже снял те качели, чтобы сего  вперед не
случилось, и наверх яблони закинул с величайшим опасением, чему Наташа очень
много смеялася. Однако, хотя  жизнь  моя и  не изобилует  вещами, тщательной
секретности требующими, но все-таки хорошо, что  хозяин  домика нашего обнес
свой садик добрым  заборцем, а Господь обрастил этот забор густою малиной, а
то,  пожалуй, иной  сказал  бы, что попа  Савелия  не  грех подчас назвать и
скоморохом.
     9-го  августа. Заношу препотешное событие,  о чем моя жена с дьяконовым
сыном-ритором вела сегодня не  только разговор, но даже и спор. Это поистине
и казус и комедия.  Спорили о том: Кто всех умнее?  Ритор говорит,  что всех
умнее был Соломон, а  моя попадья утверждает, что я, и должно сознаться, что
на сей раз роскошный царь Сиона имел адвоката гораздо менее стойкого, чем я.
Ох, сколь  же я смеялся! И скажите,  сделайте ваше одолжение,  что на  свете
бывает! Я все  это слышал из спальни,  после  обеда отдыхая, и, проснувшись,
уже  не  решился  прерывать их  диспута, а они один другого  поражали:  оный
ритор, стоя за разум Соломона,  подкрепляет свое мнение словами Писания, что
"Соломон  бе мудрейший из всех на земли  сущих", а  моя благоверная поразила
его особым  манером: "Нечего, нечего, - говорит, - вам мне  ткать это  ваше:
бе, да рече, да пене; это ваше бе, - говорит, - ничего не значит, потому что
оно  еще тогда  было писано, когда отец  Савелий  еще не родился". Тут в сей
дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария
Бенефактов, и  он завершил все сие,  подтвердив слова  жены моей,  что  "это
правда", то есть "правда" в рассуждении того, что меня тогда не  было. Итак,
вышли все сии три критика как есть правы. Неправ остался один я, к  которому
все  их  критические  мнения поступили на антикритику: впервые огорчил я мою
Наташу,  отвергнув ее  мнение насчет того, что я всех умнее, и на вопрос ее,
кто  меня умнее? отвечал, что она. Наиотчайнейший отпор в сем получил, каким
только  истина  одна  отвергаться  может:  "Умные,  - говорит,  -  обо  всем
рассуждают, а  я ни о чем судить не  могу и никогда не  рассуждаю. Отчего же
это?" На сие я ее тихо тронул за ее маленький нос  и отвечал: "Это оттого ты
не  спешишь  мешать  рассуждением, что  у  тебя вместо строптивого носа  сия
смиренная пуговица на этом  месте посажена".  Но,  однако, она и сие поняла,
что я хотел выразить этою  шуткой,  намекая на ее  кротость, и попробовала и
это в  себе опорочить, напомнив в сей цели, как она однажды руками билась  с
почтмейстершей,   отнимая   у   нее  служащую  девочку,  которую  та  сурово
наказывала.
     10-го августа, утром. Пришла мне  какая мысль сегодня в постели! Рецепт
хочу  некий издать  для всех несчастливых  пар как всеобщего  звания, так  и
наипаче  духовных,  поелику  нам  домашнее  счастие наипаче  необходимейшее.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила  с водой  против
мужчины, ходящего с огнем, то есть дабы, если он с пылкостию, то она была бы
с  кротостию, но все  это,  по-моему, еще не ясно, и  притом  слишком  много
толкований  допускает; а я,  глядя на  себя с Натальей Николаевной,  решаюсь
вывесть,  что и наивернейшее средство ладить - сие: пусть считают друг друга
умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней. "Друг, друг, друга!"
Эко  как  бесподобно выражаюсь!  Но,  впрочем, настоящему  мечтателю  так  и
подобает говорить без толку.
     15-го августа.  Успение Пресвятыя Богородицы. Однако  в то самое время,
как я восторгался женой моей, я и не заметил, что тронувшее Наташу слово мое
на Преображеньев день других тронуло совершенно в другую сторону, и я посеял
против  себя  вовсе  нежеланное неудовольствие в  некоторых лицах в  городе.
Богомольцы мои,  конечно не  все,  а  некоторые,  конечно,  и  впереди  всех
почтмейстерша Тимонова, обиделись, что я унизил их намеком на Пизонского. Но
все  это вздор умов  пустых и вздорных.  Конечно, все  это  благополучно  на
самолюбиях их благородий, как раны на песьей шкуре, так и присохнет.
     3-го  сентября.  Я  сделал  значительную   ошибку:   нет,  совсем  этой
неосторожности не  конец. Из консистории получен  запрос; действительно ли я
говорил  импровизацией проповедь с указанием на  живое лицо? Ах, сколь у нас
везде всего живого  боятся! Что ж, я так  и отвечал, что говорил  именно вот
как и вот что. Думаю, не повесят же меня за это и головы не снимут,  а между
тем против воли смутно и спокойствие улетело.
     20-го  октября.  Всеконечно, правда,  что  головы  не  снимут,  но  рот
замкнуть могут,  и сделать сего не преминули. 15-го же сентября я был вызван
для  объяснения.  Одна спешность  сия сама  по себе  уже  не  много  доброго
предвещала, ибо  на добро у  нас люди  не торопливы, а власти тем  паче, но,
однако,   я   ехал    храбро.   Храбрость   сия   была   охлаждена   сначала
тридцатишестидневным сидением на ухе без рыбы в ожидании объяснения, а потом
приказанием  все,  что  вперед  пожелаю  сказать,  присылать  предварительно
цензору Троадию.  Но  этого  никогда не будет, и зато я буду нем  яко  рыба.
Прости,  Вседержитель, мою гордыню, но я не могу  с холодностию бесстрастною
совершать дело  проповеди.  Я  ощущаю порой  нечто на меня  сходящее,  когда
любимый  дар мой ищет действия; мною тогда овладевает  некое,  позволю  себе
сказать, священное  беспокойство; душа трепещет и горит, и  слово  падает из
уст,  как угль горящий. Нет, тогда  в душе моей есть свой закон цензуры!.. А
они  требуют, чтоб я вместо  живой речи, направляемой от души к душе,  делал
риторические   упражнения  и  сими  отцу  Троадию   доставлял   удовольствие
чувствовать, что в церкви минули дни  Могилы,  Ростовского Димитрия и других
светил  светлых, а  настали  иные, когда  не умнейший  слабейшего  в  разуме
наставляет, а обратно, дабы сим  уму и чувству человеческому  поругаться.  Я
сей дорогой не ходок.
     Нет, я против сего бунтлив, и лучше сомкнитесь вы, мои нельстивые уста,
и смолкни ты, мое бесхитростное слово, но я из-под неволи не проповедник.
     23-го ноября. Однако не  могу сказать, чтобы жизнь  моя была уже совсем
обижена разнообразием. Напротив, все идет вперемежку, так что даже и интерес
ни на минуту не ослабевает: то оболгут добрые люди, то начальство потреплет,
то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат, то увлекусь ласками попадьи
моей, то замечтаюсь до самолюбия, а время в сем все идет да идет, и к смерти
все  ближе да  ближе.  Еще не  все! Еще не все  последствия моей злополучной
Преображенской  проповеди  совершились.  У  нас,  в восьмнадцати верстах  от
города, на  берегу нашей же реки Турицы,  в обширном селе Плодомасове, живет
владелица сего села, боярыня Марфа Андревна Плодомасова. Сия  кочерга  столь
старого леса, что уже и  признаков жизни ее издавна никаких не замечается, а
известно только по старым памятям, что она женщина весьма немалого духа. Она
и   великой  императрице  Екатерине  знаема  была,  и  Александр  император,
поговорив  с  нею,  находил  необременительною  для  себя  эту ее беседу;  а
наиболее всего она известна в народе тем, как она в молодых летах своих одна
с  Пугачевым сражалась и  нашла, как себя от этого мерзкого зверя  защитить.
Еще же о чем  ежели на ее  счет  вспоминают,  то  это еще повторение  о  ней
различных  оригинальных   анекдотов  о   ее   свиданиях  с  посещавшими   ее
губернаторами,  чиновниками,  а  также,  в  двенадцатом   году,  с  пленными
французами; но все это относится к  области  ее  минувшего века. Ныне же про
нее забыли, и если когда речь ее особы  коснется, то думают, что  и она сама
уже  всех  забыла.  Лет  двадцать  уже  никто  из сторонних  людей  не может
похвастаться, что он боярыню Плодомасову видел.
     Третьего дня, часу в  двенадцатом пополудни, я  был несказанно изумлен,
увидев подъезжающие ко мне  большие господские дрожки тройкой больших  рыжих
коней, а на тех дрожках нарочито  небольшого человечка, в картузе  ворсистой
шляпной материи с длинным козырем и в коричневой шинели с премножеством один
над другим набранных капишончиков и пелерин.
     Что  бы сие, думаю, за неведомая особа,  да  и ко  мне ли  она едет или
только ошибкой правит на меня путь свой?
     Размышления  эти  мои,  однако  же,  были  скоро  разрешены  самою  сею
загадочною  особой,  вошедшею в мою зальцу с преизящною  благопристойностью,
которая  всегда  мне  столь нравится.  Прежде  всего  гость  попросил  моего
благословения, а затем, шаркнув своею чрезвычайно маленькою ножкой по полу и
отступив с поклоном два шага назад, проговорил:
     - Госпожа моя, Марфа  Андревна  Плодомасова, приказали мне, отец иерей,
вам кланяться и просить вас немедленно со мною к ним пожаловать.
     - В свою очередь, - говорю, - позвольте мне, сударь узнать, чрез кого я
имею честь все это слышать?
     -  А  я,  -  отвечает  оный  малютка,  -  есмь  крепостной  человек  ее
превосходительства Марфы Андревны, Николай Афанасьев, - и, таким образом мне
отрекомендовавшись,  сия  крошечная  особа при сем снова напомнила  мне, что
госпожа его меня ожидает.
     - По какому делу, - говорю, - не знаете ли?
     - Ее  господской  воли, батюшка, я,  раб ее,  знать не могу, -  отвечал
карла и  сим скромным  ответом  на  мой  несообразный вопрос  до  того  меня
сконфузил,  что я даже начал пред ним изворачиваться,  будто я спрашивал его
вовсе не в том смысле. Спасибо ему, что он не стал меня допрашивать: в каком
бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
     Пока  я  в  смежной  комнате одевался, сей интересный карлик  вступил в
собеседование  с  Наташей  и  совсем  увлек  и  восхитил ее  своими  речами.
Действительно, и в словах да и в самом говоре сего крошечного старичка  есть
нечто невыразимо милое и  ко всему сему благородство и ласковость. Служанке,
которая подала ему  стакан воды, он  положил на поднос двугривенный, и когда
сия  взять  эти деньги сомневалась,  он сам  сконфузился и заговорил:  "Нет,
матушка, не обидьте, это у  меня такая привычка";  а когда попадья моя вышла
ко мне,  чтобы волосы мне напомадить, он  взял на руки  случившуюся здесь за
матерью  замарашку-девочку кухаркину и  говорит: "Слушай, как  вон уточки на
бережку разговаривают. Уточка-франтиха говорит  селезню-козырю:  купи  коты,
купи коты! а селезень отвечает: заказал, заказал!" И дитя  рассмеялось, да и
я тоже  сему сочинению словесному птичьего разговора невольно улыбнулся. Это
хотя бы даже господину Лафонтену или Ивану Крылову впору. Дорогу не заметил,
как и  прошла  в  разговорах  с этим  пречудесным карлой:  столь  много ума,
чистоты и здравости нашел во всех его рассуждениях.
     Но  теперь  самое  главное:  наступал  час свидания  моего  с  одинокою
боярыней.
     Немалое  для  меня  удивление  составляет,  что  при  приближении  сего
свидания я, от природы моей  не робкий, ощущал в себе нечто вроде  небольшой
робости. Николай Афанасьич,  проведя меня через ряд с поразительною для меня
пышностью и крайней чистотой содержимых покоев, ввел  меня в круглую комнату
с  двумя рядами окон, изукрашенных в полукругах цветными стеклами; здесь  мы
нашли старушку немногим чем побольше Николая. При входе нашем  она стояла  и
вертела ручку  большого  органа, и я уже  чуть было  не принял ее  за  самую
оригиналку-боярыню и  чуть ей не раскланялся. Но  она, увидев нас,  неслышно
вошедших по  устилающим  покои пушистым коврам, немедленно при явлении нашем
оставила свою  музыку и бросилась с несколько звериною, проворною ухваткой в
смежный  покой,  двери  коего завешены большою занавесью  белого  атласа, по
которому вышиты цветными шелками разные китайские фигурки.
     Эта женщина, скрывшаяся с такою поспешностью  за занавесь, как  я после
узнал,  родная  сестра  Николая  и тоже  карлица,  но  лишенная  приятности,
имеющейся в кроткой наружности ее брата.
     Николай тоже скрылся  вслед за сестрою под ту  же самую занавесь, а мне
указал дожидаться  на кресле. Тут-то вот, в течение времени,  длившегося  за
сим около получаса, я и почувствовал некую  смягу во рту, столь знакомую мне
по бывшим ощущениям в детстве во время экзаменов. Но, наконец, настал и сему
конец. За тою же самою занавесью я услышал такие слова: "А ну, покажи-ка мне
этого  умного попа,  который, я слышала, приобык  правду говорить?" И с  сим
занавесь как бы мановением чародейским, на невидимых шнурах, распахнулась, и
я  увидал пред  собою саму боярыню Плодомасову. Голос ее, который я пред сим
только что слышал, уже достаточно противоречил моему  мнению о ее дряхлости,
а вид ее противоречил  сему  и еще того  более. Боярыня  стояла предо мной в
силе, которой, казалось, как бы  и конца быть не может. Ростом она не велика
и не  дородна особенно, но как бы  над всем будто царствует. Лицо  ее хранит
выражение большой  строгости  и  правды и,  судя по  чертам, надо  полагать,
некогда  было прекрасно.  Костюм ее довольно странный  и  нынешнему  времени
несоответственный: вся  голова ее  тщательно увита в несколько  раз  большою
коричневою  шалью, как у туркини.  Далее  на  ней, как  бы сказать, какой-то
суконный казакин светлого  цвета; потом под этим  казакином юбка  аксамитная
ярко-оранжевая и желтые сапожки на  высоких серебряных  каблучках, а в  руке
палочка  с  аметистовым  набалдашником.  С  одного  боку  ее  стоял  Николай
Афанасьевич, с другого - Марья Афанасьевна, а сзади ее - сельский священник,
отец  Алексей,  по  ее  назначению  посвященный   из  ее  на  волю  пущенных
крепостных.
     - Здравствуй! - сказала она мне, головы нимало не наклоняя, и добавила:
- я тебя рада видеть.
     Я в  ответ  на  это  ей  поклонился,  и,  кажется,  даже  и  с изрядною
неловкостью поклонился.
     - Поди же, благослови меня, - сказала она.
     Я подошел  и благословил ее,  а она взяла и поцеловала мою руку, чего я
всячески намерен был уклониться.
     -  Не дергай руки,  - сказала она,  сие заметив, -  это не твою руку  я
целую, а твоего сана. Садись теперь и давай немножко познакомимся.
     Сели мы: она, я и отец Алексей, а карлики возле ее стали.
     -  Мне  говорил отец  Алексей, что ты  даром проповеди и  хорошим  умом
обладаешь. Он сам в этом ничего не смыслит, а верно от людей слышал,  а я уж
давно  умных людей не видала и вот  захотела со скуки на тебя посмотреть. Ты
за это на старуху не сердись.
     Я мешался в ответах и,  вероятно, весьма мало отвечал тому,  что  ей об
уме моем было  насказано,  но  она, к счастию, приступила  к  расспросам, на
которые мне пришлось отвечать.
     - Тебя, говорят, раскольников учить прислали? - так она начала.
     -  Да, - говорю, -  между  прочим имелась  в  виду и  такая цель в моей
посылке.
     - Полагаю,  - говорит, - бесполезное это дело:  дураков учить все равно
что мертвых лечить.
     Я  не  помню,  какими   точно  словами  отвечал,  что  не  совсем  всех
раскольников глупыми понимаю.
     - Что ж, ты, умными их почитая, сколько успел их на путь наставить?
     - Нимало,  - говорю, - еще не  могу  успехом похвастать,  но  тому есть
причины.
     Она. О каких ты говоришь причинах?
     Я.  Способ действия  с  ними несоответственный,  а зло  растет через ту
шатость, которую они видят в церковном обществе и в самом духовенстве.
     Она. Ну, зло-то, какое в них зло? Так  себе, дурачки Божии, тем грешны,
что книг начитались.
     Я. А православный алтарь все-таки страждет на этом распадении.
     Она. А вы бы этому алтарю-то повернее служили,  а не оборачивали бы его
в  лавочку, так от вас бы  и отпадений не было. А то вы ныне все благодатью,
как сукном, торгуете.
     Я промолчал.
     Она. Ты женат или вдов?
     Я. Женат.
     Она.  Ну, если Бог благословит детьми, то  зови  меня  кумой: я  к тебе
пойду крестить. Сама не поеду: вон ее, карлицу свою, пошлю, а если сюда дитя
привезешь, так и сама подержу.
     Я опять поблагодарил и, чтобы разговориться, спрашиваю:
     - Ваше превосходительство, верно, изволите любить детей?
     -  Кто же, - говорит, - путный человек детей не любит? Их есть царствие
Божие.
     - А вы давно одни изволите жить?
     Она. Одна, отец, одна, и давно я одна, - проговорила она, вздохнув.
     Я. Одиночество это часто довольн