ЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ

     Был  пыльный и душный  вечер. Илья  Макарович зашел к Анне Михайловне с
синьорой Луизой и засиделись.
     -  Что это вы, Анна Михайловна, такие скупые стали? - спросил, поглядев
на часы, художник.
     - Чем, Илья Макарович, я стала скупа? - спросила Анна Михайловна.
     - Да вот десять часов, а вы и водчонки не дадите.
     - Que diu? {Что такое? (итал.)} -  спросила  итальянка, строго взглянув
глазами на своего сожителя.
     Илья  Макарович дмухнул два раза  носом и  пробурчал  что-то  с  весьма
решительным выражением.
     - Вот  срам! Какая  я  в  самом  деле  невнимательная! -  сказала  Анна
Михайловна, поднявшись и идя к двери.
     -  Постойте!  Постойте!  -  крикнул  Илья Макарович.-  Я ведь  это  так
спросил. Если есть, так хорошо, а нет - и не нужно.
     - Постойте, я посмотрю в шкафу.
     -  Пойдемте вместе!  -  крикнул  Илья  Макарович и  засеменил за  Анной
Михайловной.
     В шкафу  нашлось  немного  водки, в графинчике, который ставили на стол
при Долинском.
     - Вот и отлично,- сказал художник,- теперь бы кусочек чего-нибудь.
     - Да вы идите в мою комнату - я велю туда подать что найдут.
     - Нет, зачем хлопотать! Не надо! Не надо! Вот это что у вас в банке?
     - Грибы.
     -  Маринованные! Отлично.  Я  вот грибчонком закушу. Илья Макарович тут
же, стоя у шкафа, выпил водчонки и закусил грибчонком.
     - Хотите еще рюмочку? - сказала Анна Михайловна, держа в руках графин с
остатком водки.- Пейте, чтоб уж зла не оставалось в доме.
     Илья Макарович мыкнул  в знак согласия и, показав  через плечо рукою на
дверь,  за  которой  осталась его сожительница, покачал головой и помотал  в
воздухе пальцами.
     Анна  Михайловна  рассмеялась, как умеют  смеяться одни женщины,  когда
хотят, чтобы не слыхали их смеха, и вылила в рюмку остаток водки.
     - За здоровье отсутствующих! - возгласил Илья Макарович.
     - Да  пейте, бестолковый, скорей! -  отвечала шепотом  Анна Михайловна,
тихонько толкнув художника под руку.
     Журавка как будто спохватился и, разом вылив в рот  рюмку, чуть было не
поперхнулся.
     -  А  грибчонки бардзо  добрые,- заговорил  он,  громко откашливаясь за
каждым слогом.
     Анна Михайловна, закрыв рот батистовым платком, смеялась от всей  души,
глядя на "свободного художника, потерявшего свободу".
     - Ахтительные грибчонки,-  говорил Илья Макарович, входя в комнату, где
оставалась его итальянка.
     Синьора Луиза стояла у окна и смотрела на стену соседнего дома.
     - Пора домой,- сказала она, не оборачиваясь.
     -  Ту  минуту,  ту минуту.  Вот  только  сверну  сигареточку,-  отвечал
художник, доставая из кармана табак и папиросную бумажку.
     Анна Михайловна вошла и положила ключи в карман своего платья и села.
     - Чего вы торопитесь? - спросила она по-французски.
     - Да  вон, синьора приказывает,-  отвечал по-русски и  пожимая  плечами
Илья Макарович.
     - Пора,  дети  скучать будут. Не улягутся без  меня,-  отвечала синьора
Луиза.
     - А что-то наш Несторушка теперь  поделывает? - спросил Илья Макарович,
которого две рюмчонки, видимо, развеселили.
     - А бог его знает,- вздохнув, отвечала Анна Михайловна.
     - Теперь хорошо в Италии!
     - Да, я думаю.
     - А у нас-то какая дрянь! Бррр! Колорит-то! Колорит-то! Экая гадость. А
пишут они вам?
     - Вот только десятый день что-то нет писем, и это меня очень тревожит.
     - Не случилось ли чего с Дарьей Михайловной?
     - Бог знает. Писали, что ей лучше, что она почти совсем здорова и ни на
что не жалуется, а, впрочем, всего надумаешься.
     -  Не влюбился  ли  Несторушка в  итальяночку  какую? -  посмеиваясь  и
потирая руки, сказал художник.
     Анна  Михайловна  слегка смешалась,  как человек,  которого поймали  на
самой сокровенной мысли.
     - Что  ж, очень  умно  сделает.  Пусть  себе  влюбляется хоть  и  не  в
итальянку, лишь бы был счастлив,- проговорила она с самым спокойным видом.
     - Нет,  Анна Михайловна! На свете нет лучше женщин, как  наши русские,-
сказал, вздохнув, Журавка.
     - В самом деле? - спрашивала его, улыбаясь, Анна Михайловна.
     - Да, право! Где всем этим тальянкам до нашей, до русской! Наша русская
как полюбит, так и пригреет, и приголубит, и пожалеет, а это все...
     - Qua? {Что? (итал.)} - спросила  синьора Луиза, услыхав  несколько раз
повторенное слово "итальянка".
     - Квакай, матушка,- отвечал Илья Макарович, и без того недовольный тем,
что его почти насильно уводят домой.- Научись говорить по-русски, да тогда и
квакай; а то капусту выучилась есть вместо апельсин, а говорить в  пять  лет
не  выучилась. Ну, прощайте,  Анна  Михайловна! - добавил  он, взяв  шляпу и
подав свернутую кренделем руку подруге своей жизни.
     Анна Михайловна подала руку Илье Макаровичу и поцеловала синьору Луизу,
оскалившую при сем случае свои длинные зубы, закусившие русского маэстро.
     - Колорит-то, колорит-то какой! -  говорил Журавка, вертясь перед окном
передней.- Буря, кажется, будет.
     Ему  смерть  не  хотелось  идти  домой.  Анна  Михайловна  улыбнулась и
сказала:
     - Да,  в одиннадцатой  линии, как говаривал  Нестор  Игнатьич,  того  и
гляди, что к ночи соберется буря.
     - Да, сострил шельмец, чтоб ему самому вымокнуть.
     - Будет с него, батюшка мой, и того, что было. Итальянке наскучил  этот
разговор, и она незаметно толкнула Журавку локтем.
     -  Сейчас,  матушка!  -  отвечал  он  и, обратясь  к  Анне  Михайловне,
спросил:- А что, барыня-то его бомбардирует?
     -  Нет, теперь, слава  богу,  не пишет  - успокоилась, Анна  Михайловна
лгала.
     - Экая егарма! - сказал Журавка, дмухнув носом.
     - Вот вам и русская.
     - Кой черт это русская! Вы вот русская, а это черт, а не русская.
     -  Идите  уж, полно  толковать,-  сказала  Анна  Михайловна, видя,  что
итальянка  сердится и несколько раз еще  толкнула локтем Журавку, который не
замечал этого,  слагая свой панегирик  некогда  сильно  захаянной им русской
женщине.-  Идите, а то  того  и гляди, что  гром грянет  и перекреститься не
успеете.
     Журавка  махнул  рукой  и  потащил  за  двери   свою  синьору;  а  Анна
Михайловна, проводив  гостей, вошла в комнату Долинского, села  у его стола,
придвинула  к  себе его  большую  фотографию  и  сидела как  окаменелая,  не
замечая,  как белобрюхой, холодной жабой  проползла над  угрюмыми, каменными
массами столицы бесстыдно наглая, петербургская летняя ночь.
     Часто Анне Михайловне  выпадали такие ночи, и  так тянулось  до  осени.
Письма из-за  границы начали приходить все  как-то реже. Сначала вместо двух
писем  в  неделю  Анна  Михайловна  стала получать по  одному, а  там письмо
являлось только раз  в  две  недели и даже еще реже. И все  письма эти стали
казаться Анне Михайловне как-то  странными. Долинский  извещал  в  них,  что
Дорушке лучше, что Дорушка  совсем почти выздоровела, а там говорил что-то о
хорошей  итальянской природе, о  русских  за границей, а о себе  никогда  ни
слова. Дорушка же только делала приписки под его письмами и то не всегда.
     - Что  это  значит? - думала Анна Михайловна.-  Дорушке лучше,  Дорушка
почти здорова и от Дорушки не добьешься слова. Неужто же она меня разлюбила?
Неужто Долинский забыл меня? Неужто они оба...
     Анна Михайловна бледнела от своих догадок  и ужасно страдала, но письма
в Италию  писала ровные, теплые, без горечи и упрека.  Она не писала  им  ни
чаще,  ни реже, но всякое воскресенье своими  руками аккуратно бросала  одно
письмо в заграничный ящик. Иногда  вся сила ее над собою истощалась; горячая
натура  брала верх  над разумом, и Анна  Михайловна  хотела завтра  же взять
паспорт и лететь в Ниццу, но бессонная ночь проходила в размышлениях и утром
Анна Михайловна  говорила  себе:  зачем?  к  чему?  Чему быть,  тому  уж  не
миновать,- прибавляла она в раздумье.
     Так все и ползло и лезло скучное время.

Глава третья
ШПИЛЬКА

     Перед Новым годом у Анны Михайловны была куча хлопот. От заказов некуда
было  деваться;  мастерицы  работали  рук  не покладывая; а  Анна Михайловна
немножко побледнела и сделалась еще интереснее. В темно-коричневом шерстяном
платье, под  самую шею,  перетянутая по талии  черным шелковым поясом,  Анна
Михайловна стояла  в своем магазине с утра до ночи,  и с утра до  ночи можно
было видеть на противоположном тротуаре не одного, так двух  или трех зевак,
любовавшихся ее фигурою.
     - Если б я была хоть вполовину так хороша, как эта дура,- рассуждала  с
собою m-lle Alexandrine,  глядя  презрительно на  Анну Михайловну,- что бы я
только  устроила...  Tiens, oui! Oui...  une petite maisonnette  et tout ca.
{Boт-вот! Маленький домик и все такое (франц.)}
     Анна же  Михайловна,  разумеется,  ко всем  поклонениям  своей  красоте
оставалась совершенно равнодушной.
     Она держала себя с большим  достоинством. С таким  тактом встречала она
своих то  надменных,  то суетливых заказчиц, так ловко  и такими  парижскими
оборотами  отпарировала  всякое  покушение бомонда  потретировать модистку с
высоты своего величия, что засмотреться на нее было можно.
     В  один из таких  дней магазин  Анны Михайловны  был полон  существами,
обсуждавшими  достоинство той и другой шляпки, той и  другой  мантильи. Анна
Михайловна терпеливо  слушала пустые вопросы и отвечала на них со вниманием,
щадя пустое самолюбие  и смешные претензии. В час  в дверь  вошел почтальон.
Письмо было из-за границы; адрес надписан Дашею.
     - Je vous demande bien pardon, je dois lire cette lettre immediatement,
{Прошу прощения, я  должна  тотчас прочесть  это  письмо (франц.)} - сказала
Анна Михайловна.
     - Oh! Je vous en prie, lisez! Faites moi la grace de lire,  {Прошу вас,
читайте. Окажите такую любезность (франц.)} - отвечала ей гостья.
     Анна Михайловна отошла к окну и поспешно  разорвала конверт. Письмо все
состояло из  десяти  строк, написанных Дашиной  рукой:  Дорушка  поздравляла
сестру с новым годом, благодарила ее за деньги и, по русскому обычаю, желала
ей  с  новым годом нового счастья.  На сделанный когда-то  Анной Михайловной
вопрос:  когда они думают возвратиться, Даша теперь  коротко отвечала в post
scriptum:
     "Возвращаться  мы  еще не думаем.  Я хочу  еще пожить тут. Не хлопочи о
деньгах. Долинский  получил  за  повесть, нам есть чем жить. В этом долге  я
надеюсь с ним счесться".
     Долинский только приписывал, что  он здоров и что на днях будет  писать
больше. Этим давно уже он обыкновенно оканчивал свои коротенькие  письма, но
обещанных больших  писем  Анна  Михайловна никогда  "на днях"  не  получала.
Последнее письмо так поразило Анну Михайловну своею оригинальною краткостью,
что, положив его  в  карман, она  подошла  к  оставленным ею покупательницам
совершенно растерянная.
     - Не от mademoiselle Доры ли? - спросила ее давняя заказчица.
     - Да, от нее,- отвечала как могла спокойнее Анна Михайловна.
     - Здорова она?
     - Да, ей лучше.
     - Скоро возвратится?
     - Еще не собирается. Пусть живет там; там ей здоровее.
     - О, да, это конечно. Россия и Италия - какое же сравнение? Но вам  без
нее большая  потеря. Ты  не можешь вообразить, chere Vera,- отнеслась дама к
своей  очень  молоденькой  спутнице,-  какая  это  гениальная  девушка,  эта
mademoiselle Дора! Какой вкус, какая простота и отчетливость во всем, что бы
она  ни  сделала,  а  ведь русская! Удивительные  руки! Все  в них как будто
оживает, все изменяется. Вообще артистка.
     - Где же она теперь? - спросила m-lle Vera.
     - В Ницце,- отвечала Анна Михайловна.
     - В Ницце?!
     - Да, в Ницце.
     - Я тоже провела это лето с матерью в Ницце.
     -  Это  m-lle  Vera  Онучина,-  назвала  дама девушку.  Анна Михайловна
поклонилась.
     - Очень может быть, что я где-нибудь встречала там вашу сестру.
     - Очень немудрено.
     - С кем она там?
     - С одним... нашим родственником.
     - Если это не секрет, кто это такой?
     - Долинский.
     - Долинский, его зовут Нестор Игнатьевич?
     - Да, его так зовут.
     - Так он ей не муж?
     - Нет. С какой стати?
     - Он вам родственник?
     - Да,- отвечала Анна Михайловна, проклиная эту пытливую особу, и, чтобы
отклонить ее от допроса, сама  спросила: - Так вы знали... видели мою сестру
в Ницце, вы ее знали там?
     -  Une tete d`or!  {Золотая голова!  (франц.)} Кто же ее  не знает? Вся
Ницца знает une tete d`or.
     - Это, верно, ее там так прозвали?
     - Да, ее все так  зовут. Необыкновенно интересное лицо; она ни с кем не
знакома, но ее все русские  знают и никто ее иначе не называет, как une tete
d'or. Мой брат познакомился где-то с Долинским, и  он бывал у нас,  а сестра
ваша, кажется, совсем дикарка.
     - Нну... это не совсем так,- произнесла Анна Михайловна и спросила:
     - Здорова она на вид?
     -  Кажется;  но  что она прекрасна,  это я  могу вам  сказать наверно,-
отвечала, смеясь, незнакомая девица.
     -  Да, она  хороша,- сказала Анна Михайловна  и рассеянно спросила: - А
господин Долинский часто бывал у вас?
     - О, нет! Три или четыре раза за  все лето, и то брат его затаскивал. У
нас случилось много русских и  Долинский был так любезен, прочел у нас  свою
новую повесть. А то, впрочем, и он тоже нигде не бывает. Они всегда вдвоем с
вашей  сестрой. Вместе бродят по окрестностям, вместе  читают, вместе живут,
вместе скрываются от всех глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.
     -  Как я вам благодарна за этот рассказ! - проговорила Анна Михайловна,
держась рукой за стол, за которым стояла.
     -  Мне  самой  очень  приятно  вспомнить  обворожительную tete  d`or. А
знаете, я через  месяц  опять еду в Ниццу с моей maman. Может  быть,  хотите
что-нибудь передать им?
     - Merci bien. {Большое спасибо (франц.)} Я им пишу часто. Светская дама
со светской девицей вышли.
     - Как она забавно менялась в лице,- заметила девица.
     - Ну, да еще бы! Это ее amant. {Любовник (франц.)}
     - Я так и подумала. Какой оригинальный случай. Дамы засмеялись.
     - И в каком,  однако, странном кружке  вращаются эти господа!  - пройдя
несколько шагов, сказала m-lle Vera.
     - И, ma chere! {Моя дорогая! (франц.)} В  каком же  по-твоему кружке им
должно вращаться?
     - А он умен,- в раздумье продолжала девица.
     - Мало ли, мой друг, умных людей на свете?
     - И довольно интересен, то есть я хотела сказать, довольно оригинален.
     Дама взглянула на девицу и саркастически улыбнулась.
     -  Не настолько,  однако, надеюсь,  интересен,  -  пошутила она,- чтобы
приснился во сне mademoiselle Вере.
     - М-м-м... за сны свои, ma chere Barbe, никто  не отвечает,- отшутилась
m-lle Вера, и они обе весело рассмеялись, встретились со знакомым гусаром  и
заговорили ни о чем.

Глава четвертая
ТУМАННАЯ ДАЛЬ БЛИЗИТСЯ И ЯСНЕЕТ

     Как только дамы вышли  из  магазина, Анна  Михайловна написала  к  Илье
Макаровичу,  прося его  сегодня  же принести  ей книжку  журнала, в  котором
напечатана последняя повесть Долинского, и ждала  его  с  нетерпением.  Илья
Макарович  через два  часа  прибежал из своей  одиннадцатой  линии, немножко
расстроенный и надутый, и принес с собою книжку.
     - Что же это Несторка-то! - начал он, только входя в комнату.
     -  А  что?  -  спросила Анна  Михайловна,  перелистывая  с  нетерпением
повесть.
     - И повести вам не прислал?
     - Верно, у него у самого ее нет. Не скоро доходит за границу.
     Илья Макарович заходил по комнате и все дмухал сердито носом.
     - Читали вы повесть? - спросила Анна Михайловна.
     - Читал, как же не прочесть? Читал.
     - Хороша?
     - Хорошую написал повесть.
     - Ну, и слава богу.
     - Денег он пропасть зарабатывает какую!
     - Еще раз слава богу.
     - А что, он вам пишет?
     - Пишет,-  медленно  проговорила Анна Михайловна. Илья  Макарович опять
задмухал.
     - Водчонки  пропустить хотите? - спросила  Анна  Михайловна, не подымая
глаз от книги.
     - Нет, черт с ней! Чаишки разве; так от скуки - могу.
     Анна Михайловна позвонила. Подали самовар.
     - Вы на меня не в претензии? - спросила она Илью Макаровича.
     - За что?
     - Что я при вас читаю.
     - Сделайте милость!
     - Скучно без них ужасно,- сказала Анна Михайловна, обваривая чай.
     - И чего они там сидят? - Для Даши.
     Илья Макарович опять задмухал.
     -  Знаете,  что я подозреваю? - сказал он.- Это  у него все теперь  эти
идеи в голове бродят.
     - Попали пальцем в небо.
     Илья   Макарович  хотел   употребить   дипломатическую,  успокоительную
хитрость и очень сконфузился, что она не удалась.
     - А вот  что, Анна Михайловна! - сказал  он,  пройдясь несколько раз по
комнате  и снова остановясь перед хозяйкой,  сидевшей за  чайным столом  над
раскрытою книгою журнала.
     - Что, Илья Макарович?
     Художник долго смотрел  ей в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой
произнес:
     - Махну-ка я, Анна Михайловна, в Италию.
     - Это же ради каких благ?
     - Еще раз перед старостью небо теплое увидеть. Душу свою обогрею.
     - Э, не сочиняйте-ка  вздоров! У кого  душа тепла,  так везде она будет
тепла, и под этим небом.
     Илья Макарович не умел сказать обиняком то, что он думал.
     - Их посмотрю,- сказал он прямо.
     - Ну, и что ж будет?
     Илья Макарович долго молчал, менялся в лице и моргал глазами.
     -  Обрезонить  надо  человека; вот что  будет! - наконец вымолвил  он с
таинственным придыханием.
     - Это вы Долинского хотите обрезонивать! Он не мальчик, Илья Макарович.
Ему уже не двадцать лет, сам понимает, что делает.
     - И ее,- еще тише продолжал художник.
     - Ее?
     Илья  Макарович сделал  самую  строгую мину  и качнул  в знак  согласия
головою.
     - Дашу? - переспросила его Анна Михайловна.
     - Ну, да.
     - Не  знаете  вы, за  что беретесь, мой милый! - отвечала, улыбнувшись,
Анна Михайловна.
     -   Слово  надо  сказать;   одно   слово   иногда  заставляет  человека
опомниться,- таинственно произнес художник.
     - Кому же это  вы будете говорить, что вы будете говорить, и по  какому
праву, наконец, Илья Макарыч?
     - Право! С подлецом нечего разбирать прав!
     - Пожалуйста, только не горячитесь.
     - Нет-с, я не  горячусь  и  не буду горячиться, а  я  только  хочу  ему
высказать все, что у меня накипело на сердце, только и  всего; и  черт с ним
после.
     Анна Михайловна махнула рукой.
     - Да и ей тоже-с. Воля милости ее, а пусть слушает. А уж я наговорю!
     - Даше?
     - Да-с.
     - О, Аркадия священная!  Даже  не слова человеческие,  а  если бы  гром
небесный упал перед нею, так она... и  на этот гром, я думаю, не обратила бы
внимания. Что  тут слова, когда, видите,  ей  меня не жаль;  а ведь она меня
любит!  Нет, Илья Макарович, когда  сердце занялось пламенем,  тут  уж ничей
разум и никакие слова не помогут!
     - Так что ж они о себе теперь думают!  - грозно крикнул и  привскочил с
места Журавка.
     - А ничего не думают!
     - Как же ничего не думают?
     - А так - зачем думать?
     - Как зачем думать? Помилуйте, Анна  Михайловна, да  это...  что же это
такое вы сами-то наконец говорите?
     - Я вам говорю, что они ничего не думают.
     - Да что же он-то  такое? После этого ведь он же выходит подлец! - Илья
Макарович в азарте стукнул кулаком по столу и опять закричал: - Подлец!
     - За что вы его так браните? Ну, что от этого поправится или получшеет?
     - Зачем же он сбил девушку? Анна Михайловна улыбнулась.
     - Чего вы смеетесь?
     -  Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть  и  в Италии
были.
     - Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.
     - Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы
извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?
     -  Да  как вы  можете  утверждать,  что он  ее с чего-нибудь сбивал?  -
сказала Анна Мих