д  рогожными  "крышками".  При
некоторые повозках были и собачки, которых хотя и не следовало бы брать  в
паломничество, но это  были  "усердные"  собачки,  которые  догнали  своих
хозяев на втором, третьем покорме и ни при каком бойле не  хотели  от  них
отвязаться. Им здесь не было места, по настоящему положению паломничества,
но они были терпимы и, чувствуя свое контрабандное положение, держали себя
очень смирно; они жались где-нибудь у тележного  колеса  под  дегтяркою  и
хранили серьезное молчание. Одна скромность спасала их от остракизма и  от
опасного для них крещеного цыгана, который в одну  минуту  "снимал  с  них
шубы". Здесь, в бедном обозе, под открытым небом жилось весело  и  хорошо,
как на ярмарке. Всякого разнообразия здесь было более, чем  в  гостиничных
номерах, доставшихся только особым избранникам, или под навесами постоялых
дворов, где в вечном полумраке мостились  в  повозках  люди  второй  руки.
Правда, в бедный обоз не заходили тучные иноки  и  иподиаконы,  не  видать
было даже и настоящих, опытных странников, но зато здесь были свои мастера
на все руки и шло  обширное  кустарное  производство  разных  "святостей".
Когда мне довелось читать известное в киевских хрониках  дело  о  подделке
мощей (*32) из бараньих костей, я был удивлен  младенчеством  приема  этих
фабрикантов в сравнении с смелостью мастеров, о которых слыхал ранее.  Тут
это было какое-то откровенное _неглиже  с  отвагой_.  Даже  самый  путь  к
выгону по Слободской улице уже  отличался  ничем  не  стесняемою  свободою
самой широкой предприимчивости. Люди знали, что  этакие  случаи  не  часто
выпадают, и не теряли времени: у многих ворот стояли столики,  на  которых
лежали иконки, крестики и бумажные сверточки  с  гнилою  древесною  пылью,
будто бы от старого гроба, и тут же лежали стружки от  нового.  Весь  этот
материал  был,  по  уверению  продавцов,  гораздо  высшего  сорта,  чем  в
настоящих местах, потому что принесен сюда самими  столярами,  копачами  и
плотниками, производившими самые важные работы. У входа в лагерь вертелись
"носящие и сидящие" с образками нового угодника,  заклеенными  пока  белою
бумажкою с крестиком. Образки эти продавались по  самой  дешевой  цене,  и
покупать их можно  было  сию  же  минуту,  но  открывать  нельзя  было  до
отслужения первого молебна. У многих недостойных, купивших такие образки и
открывших их раньше времени, они оказались чистыми дощечками. В овраге  же
за становищем, под санями, опрокинутыми кверху  полозьями,  жили  у  ручья
цыган с цыганкою и цыганятами. Цыган и цыганка имели тут большую врачебную
практику. У них на одном полозе был привязан за  ногу  большой  безголосый
"петух", из которого выходили по утрам камни, "двигавшие постельную силу",
и цыган имел кошкину траву, которая тогда была весьма  нужна  к  "болячкам
афедроновым". Цыган этот был в своем роде знаменитость. Слава  о  нем  шла
такая, что он, когда в неверной земле семь спящих дев открывали, и там  он
не лишний был: он старых людей на молодых  переделывал,  прутяные  сеченья
господским людям лечил и военным кавалерам заплечный бой  из  нутра  через
водоток выводил. Цыганка же его, кажется, знала еще большие тайны природы:
она две воды мужьям давала: одну ко обличению жен, кои блудно грешат;  той
воды если женам дать, она в них не удержится, а насквозь пройдет; а другая
вода магнитная: от этой воды жена неохочая во сне страстно мужа обоймет, а
если усилится другого любить - с постели станет падать.
   Словом, дело здесь кипело, и многообразные нужды человечества  находили
тут полезных пособников.
   Пустошный человек как завидел купцов, не стал с ними  разговаривать,  а
начал их манить, чтобы сошли в овражек, и сам туда же вперед юркнул.
   Опять это  показалось  страшновато:  можно  было  опасаться  засады,  в
которой  могли  скрываться  лихие  люди,  способные  обобрать  богомольцев
догола,  но  благочестие  превозмогло  страх,  и  купец  после  небольшого
раздумья, помолясь богу и помянув угодника, решился переступить  шага  три
вниз.
   Сходил он осторожно, держась за кустики, а жене  и  дочери  приказал  в
случае чего-нибудь кричать изо всей мочи.
   Засада здесь и в самом деле была, но не опасная: купец нашел  в  овраге
двух таких же,  как  он,  благочестивых  людей  в  купеческом  одеянии,  с
которыми надо было  "сладиться".  Все  они  должны  были  здесь  заплатить
пустотному уговорную плату за проводы их к угоднику, а тогда он им откроет
свой план и сейчас их поведет. Долго думать было нечего, и упорство  ни  к
чему не вело: купцы сложили сумму и дали, а пустошный открыл им свой план,
простой, но, по простоте своей, чисто гениальный: он заключался в том, что
в "бедном обозе" есть известный пустошному человеку человек расслабленный,
которого надо только поднять и нести к угоднику, и никто их не остановит и
пути им не затруднит с болящим. Надо только купить  для  слабого  болезный
одрец [носилки] да покровец и, подняв его, нести всем шестерым, подвязавши
под одр полотенчики.
   Мысль эта казалась в первой своей части превосходною, - с расслабленным
носителей, конечно, пропустят, но каковы быть могут последствия?  Не  было
бы дальше конфуза? Однако и на этот счет  все  было  успокоено,  проводник
сказал только, что это не стоит внимания.
   - Мы таковые разы, - говорит, - уже видали: вы,  в  ваше  удовольствие,
сподобитеся все видеть и приложиться к угоднику во время всенощного пения,
а в рассуждении болящего, будь воля угодника, - пожелает он его исцелить -
и исцелит, а не пожелает - опять его воля. Теперь только скиньтесь  скорее
на одрец и на покровец, а у меня уж все  это  припасено  в  близком  доме,
только надо деньги отдать. Мало меня здесь повремените, и в путь пойдем.
   Взял, поторговавшись, еще на снасть по два рубля с лица  и  побежал,  а
через десять минут назад вернулся и говорит:
   - Идем, братия, только не бойко выступайте, а  поспустите  малость  очи
побогомысленнее.
   Купцы спустили очи и пошли с благоговением и в этом же  "бедном  обозе"
подошли к одной  повозке,  у  которой  стояла  у  хрептуга  совсем  дохлая
клячонка, а на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял себя,
перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых  пупавок  [ромашек].
На этой повозке под липовым лубком лежал  человек  средних  лет,  с  лицом
самих пупавок желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети
валяются.
   Женщины, завидев этакую ужасную немощь, стали креститься,  а  проводник
их обратился к больному и говорит:
   - Вот, дядя Фотей, добрые люди  пришли  помочь  мне  тебя  к  исцеленью
нести. Воли божией час к тебе близится.
   Желтый человек стал поворачиваться к незнакомым людям и благодарственно
на них смотрит, а перстом себе на язык показывает.
   Те догадались, что он немой. "Ничего, - говорят, - ничего,  раб  божий,
не благодари нас, а богу благодарствуй", -  и  стали  его  вытаскивать  из
повозки - мужчины под плечи и под ноги, а женщины только его слабые  ручки
поддерживали и еще более напугались страшного состояния  больного,  потому
что руки у  него  в  плечевых  суставах  совсем  "перевалилися"  и  только
волосяными веревками были кое-как перевязаны.
   Одрик  стоял  тут  же.  Это  была  небольшая  старая  кроватка,  плотно
засыпанная по углам клоповыми яйцами; на  кроватке  лежал  сноп  соломы  и
кусок редкого миткалю  с  грубо  выведенным  красками  крестом,  копнем  и
тростию. Проводник ловкою рукою распушил соломку, чтобы на все  стороны  с
краев  свешивалась,  положили  на  нее  желтого  расслабленного,   покрыли
миткалем и понесли.
   Проводник шел впереди с глиняной жаровенкой и крестообразно покуривал.
   Еще они и из обоза не вышли, как на них уже начали креститься, а  когда
пошли по улицам, внимание к ним становилось  все  серьезнее  и  серьезнее:
все,  видя  их,  понимали,  что  это  к  чудотворцу  несут   болящего,   и
присоединялися. Купцы шли поспешаючи,  потому  что  слышали  благовест  ко
всенощной, и пришли с своею ношею как раз вовремя, когда запели:  "Хвалите
имя господне, рабы господа".
   Храм,  разумеется,  не  вмещал  и  сотой  доли   собравшегося   народа;
видимо-невидимо людей  сплошною  массою  стояло  вокруг  церкви,  но  чуть
увидали одр и носящих, все загудели: "Расслабого несут, чудо будет",  -  и
вся толпа расступилась.
   До самых дверей стала живая улица, и дальше все сделалось,  как  обещал
проводник. Даже и твердое упование веры  его  не  осталось  в  постыжении:
расслабленный исцелел. Он встал, он сам вышел на своих  ногах  "славяще  и
благодаряще". Кто-то все это записал на  записочку,  в  которой,  со  слов
проводника, исцеленный расслабленный был назван "родственником" орловского
купца, через что ему многие завидовали, и исцеленный за  поздним  временем
не пошел уже в свой бедный обоз,  а  ночевал  под  сараем  у  своих  новых
родственников.
   Все это было приятно. Исцеленный  был  интересным  лицом,  на  которого
многие приходили взглянуть и кидали ему "жертовки".
   Но он еще мало говорил и неявственно -  очень  шамкал  с  непривычки  и
больше всего на купцов исцеленною рукою показывал: "их-де спрашивайте, они
родственники, они все знают". И тогда те  поневоле  говорили,  что  он  их
родственник; но вдруг под все это подкралась неожиданная  неприятность:  в
ночь, наставшую после исцеления желтого расслабленного, было замечено, что
у бархатного намета над гробом угодника пропал один золотой шнур  с  такою
же золотою кистью.
   Дознавали об этом из-под руки и спросили орловского купца,  не  заметил
ли он, близко подходя, и что такое за люди  помогали  ему  нести  больного
родственника? Он по совести сказал, что люди были незнакомые,  из  бедного
обоза, по усердию несли. Возили его туда узнавать место,  людей,  клячу  и
тележку с золотушным мальчиком, игравшим пупавками,  но  тут  только  одно
место было на своем месте, а ни людей, ни повозки, ни мальчика с пупавками
и следа не было.
   Дознание бросили, "да не молва будет в людях". Кисть повесили новую,  а
купцы после такой неприятности  скорее  собрались  домой.  Но  только  тут
исцеленный родственник осчастливил их новой радостью: он обязывал их взять
его с собою и в противном случае угрожал жалобою и про кисть напомнил.
   И потому, когда пришел час к отъезду купцов восвояси, Фотей очутился на
передке рядом с кучером, и скинуть его было невозможно до лежавшего на  их
пути села Крутого. Здесь был в то время очень опасный спуск с одной горы и
тяжелый подъем  на  другую,  и  потому  случались  разные  происшествия  с
путниками: падали лошади, переворачивались экипажи и прочее в  этом  роде.
Село  Крутое  непременно  надо  было  проследовать  засветло,  иначе  надо
заночевать, а в сумерки никто не рисковал спускаться.
   Наши купцы тоже здесь переночевали и  утром  при  восхождении  на  гору
"растерялись", то есть потеряли  своего  исцеленного  родственника  Фотея.
Говорили, будто с вечера они "добре его угостили из  фляги",  а  утром  не
разбудили и съехали, но нашлись другие добрые люди, которые поправили  эту
растерянность и, прихватив Фотея с собою, привезли его в Орел.
   Здесь он отыскал своих неблагодарных родственников,  покинувших  его  в
Крутом, но не встретил у них родственного приема. Он стал нищенствовать по
городу и рассказывать, будто купец ездил  к  угоднику  не  для  дочери,  а
молился, чтобы хлеб подорожал. Никому это точнее Фотея известно не было.



10

   Не в долгих днях после появления в Орле известного и покинутого Фотея в
приходе Михаила Архангела у купца Акулова были "бедные столы".  На  дворе,
на досках, дымились большие липовые чаши с лапшой и чугуны с  кашей,  а  с
хозяйского крыльца раздавали по рукам ватрушки с луком  и  пироги.  Гостей
набралось множество, каждый со своей  ложкой  в  сапоге  или  за  пазухой.
Пирогами оделял Голован. Он часто был зван к таким "столам"  архитриклином
(*33) и хлебодаром, потому что был справедлив,  ничего  не  утаит  себе  и
основательно знал, кто какого пирога стоит - с горохом, с морковью  или  с
печенкой.
   Так и теперь он стоял и каждому подходящему "оделял" большой пирог, а у
кого знал в доме немощных - тому два и более "на недужную порцию". И вот в
числе разных подходящих подошел к Головану и Фотей, человек новый, но  как
будто удививший Голована. Увидав Фотея, Голован словно что-то  вспомнил  и
спросил:
   - Ты чей и где живешь?
   Фотей сморщился и проговорил:
   - Я ничей, а божий, обшит рабьей кожей, а живу под рогожей.
   А другие говорят Головану: "Его купцы привезли от угодника... Это Фотей
исцеленный".
   Но Голован улыбнулся и заговорил было:
   - С какой стати это Фотей! - но в эту же самую минуту  Фотей  вырвал  у
него пирог, а другою рукою дал ему оглушительную пощечину и крикнул:
   - Не бреши лишнего! - и с этим сел за столы, а  Голован  стерпел  и  ни
слова ему не сказал. Все поняли, что, верно, это  так  надобно,  очевидно,
исцеленный юродует, а Голован знает, что это надо сносить.  Но  только  "в
каком расчислении стоил  Голован  такого  обращения?"  Это  была  загадка,
которая продолжалась многие годы и установила такое мнение, что в Головане
скрывается что-нибудь очень бедовое, потому что он Фотея боится.
   И впрямь тут было что-то загадочное. Фотей,  скоро  павший  в  всеобщем
мнении до того, что вслед ему кричали: "У святого кисть украл и  в  кабаке
пропил", - с Голованом обходился чрезвычайно дерзко.
   Встречая Голована где бы то  ни  было,  Фотей  заступал  ему  дорогу  и
кричал: "Долг подавай". И Голован, нимало ему не возражая, лез за пазуху и
доставал оттуда медную гривну. Если же у него не случалось с собою гривны,
а было менее, то  Фотей,  которого  за  пестроту  его  лохмотьев  прозвали
Горностаем, швырял Головану недостаточную дачу назад,  плевал  на  него  и
даже бил его, швырял камнями, грязью или снегом.
   Я сам помню, как однажды в  сумерки,  когда  отец  мой  со  священником
Петром сидели у окна в кабинете, а Голован  стоял  под  окном  и  все  они
втроем вели свой  разговор,  в  открытые  на  этот  случай  ворота  вбежал
ободранный Горностай и с  криком:  "Забыл,  подлец!"  -  при  всех  ударил
Голована по лицу, а тот, тихонько его  отстранив,  дал  ему  из-за  пазухи
медных денег и повел его за ворота.
   Такие поступки были никому не в редкость, и объяснение,  что  Горностай
что-нибудь за Голованом знает, было, конечно, весьма естественно. Понятно,
что это возбуждало у многих и любопытство,  которое,  как  вскоре  увидим,
имело верное основание.



11

   Мне было около  семи  лет,  когда  мы  оставили  Орел  и  переехали  на
постоянное житье в деревню. С тех пор  я  уже  не  видал  Голована.  Потом
наступило время учиться, и оригинальный мужик с большой головою  пропал  у
меня из вида. И слышал я о нем только раз,  во  время  "большого  пожара".
Тогда погибло не только много строений и движимости, но  сгорело  и  много
людей - в числе последних называли Голована. Рассказывали, что он  упал  в
какую-то яму, которой не видно было под пеплом, и "сварился". О  семейных,
которые его пережили, я не справлялся. После этого я вскоре уехал в Киев и
побывал в родимые места уже через десять  лет.  Было  новое  царствование,
начинались  новые  порядки;   веяло   радостной   свежестью,   -   ожидали
освобождения крестьян и даже поговаривали уже о гласном  судопроизводстве.
Все новое: сердца горели. Непримиримых еще не было,  но  уже  обозначались
нетерпеливцы и выжидатели.
   На пути к бабушке я остановился на несколько дней  в  Орле,  где  тогда
служил совестным судьею (*34) мой дядя, который  оставил  по  себе  память
честного человека. Он имел  много  прекрасных  сторон,  внушавших  к  нему
почтение даже в тех людях, которые не разделяли его взглядов  и  симпатий:
он был в молодости щеголь, гусар,  потом  садовод  и  художник-дилетант  с
замечательными способностями; благородный, прямой, дворянин,  и  "дворянин
au bout des  ongles"  [до  кончика  ногтей  (франц.)].  Понимая  по-своему
обязательство этого звания, он, разумеется, покорствовал новизне, но желал
критически относиться к эмансипации  и  представлял  из  себя  охранителя.
Эмансипации хотел только такой, как в Остзейском крае (*35). Молодых людей
он привечал и ласкал, но их вера,  что  спасение  находится  в  правильном
движении вперед, а не назад, - казалась ему ошибкой.  Дядя  любил  меня  и
знал, что я его люблю и уважаю, но во  мнениях  об  эмансипации  и  других
тогдашних вопросах мы с ним не сходились. В Орле он делал из меня по этому
поводу очистительную жертву, и хотя я  тщательно  старался  избегать  этих
разговоров, однако он на них направлял и очень любил меня "поражать".
   Дяде всего более нравилось подводить меня  к  казусам,  в  которых  его
судейская практика обнаруживала "народную глупость".
   Помню роскошный, теплый вечер, который мы провели с дядею  в  орловском
"губернаторском" саду,  занимаясь,  признаться  сказать,  уже  значительно
утомившим  меня  спором  о  свойствах  и  качествах  русского  народа.   Я
несправедливо утверждал, что народ _очень_ умен, а дядя, может  быть,  еще
несправедливее настаивал, что народ _очень_ глуп,  что  он  совершенно  не
имеет понятий о законе, о собственности и вообще  народ  _азият_,  который
может удивить кого угодно своею дикостью.
   - И вот, - говорит, - тебе, милостивый  государь,  подтверждение:  если
память твоя сохранила ситуацию города, то ты должен  помнить,  что  у  нас
есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает кто  межевал  и  кому
отводил под постройки. Все это в несколько приемов убрал огонь, и на месте
старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто не  может  узнать,
кто здесь по какому праву сидит?
   Дело  было  в  том,  что,  когда  отдохнувший  от  пожаров  город  стал
устраиваться и некоторые  люди  стали  покупать  участки  в  кварталах  за
церковью Василия Великого, оказалось, что у продавцов не  только  не  было
никаких документов, но что и сами эти владельцы и их предки считали всякие
документы совершенно лишними. Домик и местишко до этой поры переходили  из
рук в руки без всякого заявления властям и без всяких  даней  и  пошлин  в
казну, а все это,  говорят,  писалось  у  них  в  какую-то  "китрать",  но
"китрать" эта в один из бесчисленных пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, -
умер; а с тем и все следы  их  владенных  прав  покончились.  Правда,  что
никаких споров по праву владения не было, но все  это  не  имело  законной
силы, а держалось на том, что если Протасов говорит, что  его  отец  купил
домишко от покойного деда Тарасовых, то Тарасовы не  оспаривали  владенных
прав Протасовых; но  как  теперь  требовались  _права_,  то  прав  нет,  и
совестному судье воочию предлежало решать вопрос: преступление ли  вызвало
закон или закон создал преступление?
   - А зачем все это они так делали? - говорил дядя. - Потому-с,  что  это
не обыкновенный народ, для которого хороши и  нужны  обеспечивающие  право
государственные учреждения, а это _номады, орда_ (*36),  осевшая,  но  еще
сама себя не сознающая.
   С тем мы заснули, выспались, - рано утром я сходил на Орлик, выкупался,
посмотрел на старые места, вспомнил Голованов домик и, возвращаясь, нахожу
дядю в беседе с тремя неизвестными мне "милостивыми государями".  Все  они
были купеческой конструкции - двое сердовые (*37) в сюртуках с крючками, а
один совершенно белый (*38), в ситцевой  рубахе  навыпуск,  в  чуйке  и  в
крестьянской шляпе "гречником".
   Дядя показал мне на них рукою и говорит:
   - Вот это иллюстрация ко вчерашнему сюжету.  Эти  господа  рассказывают
мне свое дело: войди в наше совещание.
   Затем он обратился к предстоящим с очевидною  для  меня,  но  для  них,
конечно, с непонятною шуткою и добавил:
   - Это мой родственник, молодой  прокурор  из  Киева,  -  к  министру  в
Петербург едет и может ему объяснить ваше дело.
   Те поклонились.
   - Из них, - вид