лушать и пересмеивать.
     - А ты разве боишься?
     - Я не боюсь, а за нахальство рассержусь и побью. А  у  самого  у  него
голос как труба.
     - Я им,- говорит,- на свободе все примеры объясню, как в  нашем  городе
любят. Послушаем, как они подведут и покажут себя на все лады:  как  ворчком
при облачении,  как  середину,  как  многолетный  верх,  как  "во  блаженном
успении" вопль пустить и памятную завойку сделать. Вот и вся недолга.
     И дядя согласился.
     - Да, - говорит,- надо их сравнять и тогда для всех безобидное  решение
сделать. Который к нашему елецкому фасону больше потрафит  -  о  том  станем
хлопотать и к себе его сманим, а который слабже выйдет - тому дадим на  рясу
за беспокойство.
     - Бери деньги с собою, а то у них крадут.
     - Да и ты тоже свои с собой бери.
     - Хорошо.
     - Ну. а теперь ты иди уставляй угощение, а я за  дьяконами  поеду.  Они
просили, чтоб в  сумерки,-  потому  что  наш  народ,  говорят,  шельма:  все
пронюхает.
     Дядя и на это отвечает согласно, но только говорит:
     - Я вот этих сумерек-то у них в  Орле  боюся,  а  теперь  скоро  совсем
стемнеет.
     - Ну, я,- отвечает незнакомый,- ничего не боюсь.
     - А как ихний орловский подлет с тебя шубу стащит?
     - Ну, как же. Так-то он с меня и стащит! Лучше пусть не  попадается,  а
то я, пожалуй, и сам с него все стащу.
     - Хорошо, что ты так силен.
     - А ты с племянником ступай. Парнище такой, что  кулаком  вола  ушибить
может.
     Маменька отзывается:
     - Миша слаб - где ему защищаться!
     -  Ну,  пусть  медных  пятаков  в  перчатку  возьмет,  тогда  и  крепок
сделается.
     Тетенька отзывается:
     - Ишь что выдумает!
     - Ну, а чем я худо сказал?
     - На все у вас в Ельце, видно, свое правило.
     - А то как же? У вас губернатор правила уставляет, а у нас  губернатора
нет,- вот мы зато и сами себе даем правило.
     - Как бить человека?
     - Да, и как бить человека есть правила.
     - А вы лучше до воровского часу не оставайтесь, так ничего с вами и  не
приключится.
     - А у вас в Орле в котором часу настает воровской час?
     Тетушка отвечает из какой-то книги:
     - "Егда люди потрапезуют и, помоляся, уснут, в той час восстают татие и
исходя грабят".
     Дядя с незнакомым рассмеялись. Им это все,  что  маменька  с  тетенькой
говорили, казалось будто невероятно или нерассудительно.
     - Чего же,- говорят,-у вас в таком случае полицмейстер смотрит?
     Тетенька опять отвечают от Писания:
     - "Аще не Господь хранит дом - всуе бдит строгий". Полицмейстер  у  нас
есть с названием Цыганок. Он свое дело и смотрит,  хочет  именье  купить.  А
если кого ограбят, он говорит: "Зачем дома не спал? И не ограбили б".
     - Он бы лучше чаще обходы посылал.
     - Уж посылал.
     - Ну и что же?
     - Еще хуже стали грабить.
     - Отчего же так?
     - Неизвестно. Обход пройдет, а подлеты за ним вслед - и грабят.
     - А может быть, не подлеты, а сами обходные и грабили.
     - Может быть, и они грабили.
     - Надо с квартальным.
     - А с квартальным еще того хуже - на него если пожалуешься, так ему  же
и за бесчестье заплатишь.
     - Экий город несуразный!- вскричал Павел Мироныч (я догадался, что  это
был он) и простился и вышел, а дядя пошевеливается и еще рассуждает:
     Нет, и вправду,- говорит,- у нас в Ельце лучше. Я на живейном
     Не езди на живейнике! Живейный тебя оберет, да и с санок долой
     Ну так как хотите, а я опять племянника Мишу с собой возьму. Нас с  ним
вдвоем никто не обидит.
     Маменька сначала и слышать не хотели, чтобы  меня  отпустить,  но  дядя
стал обижаться и говорит:
     - Что же это такое: я же ему часы с ободком подарил, а он неужели будет
ко мне неблагодарный и пустой родственной услуги не окажет?  Не  могу  же  я
теперь все дело расстроить. Павел Мироныч вышел при  моем  полном  обещании,
что я с ними буду и все приготовлю, а теперь вместо того что же,  я  должен,
наслушавшись ваших страхов, дома,  что  ли,  остаться  или  один  на  верную
погибель идти?
     Тетенька с маменькой притихли и молчат.
     А дядя настаивает:
     - Ежели б,- говорит,- моя прежняя молодость, когда мне было хоть  сорок
лет,- так я бы не побоялся подлетов, а я муж в летах, мне  шестьдесят  пятый
год, и если с меня далеко от дому шубу долой стащат, то  я,  пока  без  шубы
приду, непременно воспаление плеч получу, и тогда мне надо молодую рожечницу
кровь оттянуть, или я тут у вас и околею. Хороните меня тогда здесь на  свой
счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим гробом вспомнят,  что  твой  Мишка
своего дядю родного в своем  отечественном  городе  без  родственной  услуги
оставил и один раз в жизни проводить не пошел...
     Тут мне стало так его жалко и так совестно, что я сразу же  выскочил  и
говорю:
     - Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без  родственной  услуги
не оставлю. Неужели я буду  неблагодарный,  как  Альфред,  которого  ряженые
солдаты по домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не
заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку  проводить,  потому
что они мне родной и часы мне подарили и мне будет от всех людей совестно их
без своей услуги оставить.
     Маменька, как ни смущались, должны были меня отпустить,  но  только  уж
зато строго-престрого наказывали, чтобы и не пил, и по сторонам не  смотрел,
и никуда не заходил, и поздно не запаздывался.
     Я ее всячески успокаиваю.
     - Что вы,- говорю,- маменька: зачем  по  сторонам,  когда  есть  прямая
дорога. Я при дяде.
     - Все-таки,- говорят,- хоть  и  при  дяде,  а  до  воровского  часу  не
оставайся. Я спать не буду, пока вы домой обратите. А потом  стала  меня  за
дверью крестить и шепчет:
     - Ты на своего дяденьку Ивана Леонтьевича не очень смотри: они в  Ельце
все колобродники. К ним даже и  в  дома-то  их  ходить  страшно:  чиновников
зазовут угощать, а потом в рот силой льют, или выливают  за  ворот,  и  шубы
спрячут, и ворота запрут, и запоют: "Кто не хочет пить - того будем бить". Я
своего братца на этот счет знаю.
     - Хорошо-с,- отвечаю,- маменька; хорошо, хорошо! Во всем за меня будьте
покойны.
     А маменька все свое:
     - Сердце мое,- говорят,- чувствует, что это у вас добром не кончится.

        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     Наконец вышли мы с дяденькой наружу за ворота и пошли. Что такое с нами
подлеты двумя могут сделать? Маменька с тетенькой, известно, домоседки и  не
знают того, что я один по десяти человек на один кулак колотил в бою.  Да  и
дяденька еще, хоть и пожилой человек, а тоже за себя постоять могут.
     Побежали мы туда, сюда, в рыбные лавки и  в  ренсковые  погреба,  всего
накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в  номера,  с  большими  кульками.
Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и  ром  расставили  и
хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим:
     - Мы ничего нехорошего делать  не  будем,  но  только  желание  наше  и
просьба - чтобы никто чужой не слыхал и не видал.
     - Это,- говорит,- сделайте милость; клоп один разве в стене услышит,  а
больше некому.
     А сам такой соня - все со сна рот крестит.
     Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с  собой  привез:  и
богоявленского, и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка  да
икорки и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать.
     Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном на кроватях
одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а  в  среднем  -  голоса
пробовать.
     Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал,  что  главное  у
них в Ельце купечество от дьяконов любит.  Голос  у  него,  я  вам  говорил,
престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.
     Даже гостинник очнулся и говорит:
     - Вам бы самому и первым дьяконом быть.
     - Мало ли что!- отвечает Павел Мироныч,- мне, при моем капитале, и  так
жить можно, а я только люблю в священном служении громкость слушать.
     - Этого кто же не любит!
     И  сейчас  после  того,  как  Павел  Мироныч  прокричал,  начали   себя
показывать дьякона: сначала  один,  а  потом  другой  одно  и  то  же  самое
возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стега
а никитский рыжий, сухой, что  есть  хреновый  корень,  и  бородка  маленька
смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно,  который  лучше.  В  одном
роде у одного лучше выходит, а в другом у другого  приятнее.  Сначала  Павел
Мироныч представил,  как  у  них  в  Ельце  любят,  чтобы  издали,  ворчанье
раздавалось. Проворчал "Достойно есть", и потом "Прободи, владыко" и "Пожри,
владыко", а потом это же самое сделали оба дьякона. У  рыжего  ворчок  вышел
лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого,
как будто издалека ветром наносит: "Во время онно". А потом  начал  выходить
все выше  да  выше  и  наконец  сделал,  такое  воскликновение,  что  стекла
зазвенели. И дьякона вровнях с ним не отставали.
     Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как  надо
певчим в тон подводить, потом радостное многолетие  и  "о  спасении";  потом
заунывное -  "вечный  покой".  Сухой  никитский  дьякон  завойкою  так  всем
понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и  еще
упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.
     Дьякон отвечает:
     - Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым  ямайским
ромом подкрепиться - от него раскат в грудях шире идет.
     - Сделай твое одолжение - ром на то изготовлен: хочешь  из  рюмки  пей,
хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку, да и перелей все сразу
из горлышка.
     Дьякон говорит:
     - Нет, я больше стакана за раз не обожаю.
     Подкрепились - дьякон и начал сниза "во блаженном успении вечный покой"
и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем  всем  "усопшим  владыкам
орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму  же
и Иннокентию", и как дошел до "с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им" так даже  весь  кадык
клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что  ужас  стал  нападать,  и
дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним  то  же
самое. А  из-под  кровати  вдруг  что-то  бац  нас  по  булдажкам,-  мы  оба
вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся...
     Дяденька в испуге говорит:
     - Ну вас совсем! Оставьте их... не зовите их больше...  они  уж  и  так
здесь под кроватью толкаются.
     Павел Мироныч спрашивает:
     - Кто под кроватью может толкаться?
     Дядя отвечает:
     - Покойнички.
     Павел Мироныч, однако,  не  оробел:  схватил  свечку  с  огнем  да  под
кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из  рук  вышибло,  и  лезет
оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.
     Все мы, кроме гостинника, в разные  стороны  кинулись  и  твердим  одно
слово:
     - Чур нас! чур!
     А за этим из-под другой кровати  еще  другой  купец  выползает.  И  мне
кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.
     - Что же это значит?
     А эти купцы оба говорят:
     - Пожалуйста, это ничего не значит... Мы просто любим басы слушать.
     А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла  Мироныча
свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а  Павел  Мироныч
свечою чуть лицо не подпалил.
     Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и  стал  его  обвинять,  что
если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса
под кровать накладывать.
     А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.
     - Эти хозяева,- говорит,- оба мне родственники: я им хотел  родственную
услугу сделать. Я в своем доме что хочу - все могу.
     - Нет, не можешь.
     - Нет, могу.
     - А если тебе заплочено?
     - Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы
дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы  их  ни  пятками
ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.
     - Не нарочно мы их пятками ткали, а только  ноги  свои  подвели,говорит
дядя.
     - А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.
     - Мы подвели с ужаса.
     - Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать...
     Павел Мироныч вскипел.
     - Да это нешто,- говорит,- лерегия? Это один пример для образования,  а
лерегия в церкви.
     -- Все равно,- говорит гостинник,- это все к одному и тому же касается.
     - Ах вы, поджигатели!
     - А вы бунтовщики.
     - Какие?
     - Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!
     И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг  все  возмутилось,  и
уже гостинник кричит:
     - Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с  своими  мясниками
сам продолжать буду.
     Павел Мироныч ему и погрозил.
     А гостинник отвечает:
     - А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов  кликну,  что
вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.
     Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.
     - Ну что делать,- говорит,- зови, если с места встанешь,  а  я  вон  из
номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.
     Мясники захотели уйти - верно, вздумали людей кликнуть.  Павел  Мироныч
их в кучу и кричит:
     - Где ключ? Я их всех запру.
     Я говорю дяде:
     - Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись!  Тут  может  убийство
выйти! А дома теперь маменька и  тетенька  ждут...  Что  они  думают!..  Как
беспокоятся!
     Дядя и сам устрашился.
     - Хватай шубу,- говорит,- пока отперто, и уйдем.
     Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что  на  вольный
воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и
снег мокрый-премокрый целыми хлопками так  в  лицо  и  лепит,  так  глаза  и
застилает.
     - Веди,- говорит дядя,- я что-то вдруг все забыл -  где  мы,  и  ничего
рассмотреть не могу.
     - Вы,- говорю,- уж только скорей ноги уносите.
     - Павла Мироныча нехорошо что оставили.
     - Да ведь что же с ним делать?
     - Так-то оно так... но первый прихожанин.
     - Он силач; его не обидят.
     А снег так и слепит, и как мы  из  духоты  выскочили,  то  невесть  что
кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.

        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

     Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я
в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара
да из света точно у меня память отуманили.
     - Позвольте,- говорю,- дяденька, сообразить, где мы находимся.
     - Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?
     - Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой,
другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а  я  теперь
за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.
     - Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем
разденут, и нельзя знать будет, куда  бежать  голым.  Насмерть  простудиться
можно.
     - Авось, бог даст, не разденут.
     - А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?
     - Знаю.
     - Обоих знаешь?
     - Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.
     - И что же - они всамделе купцы?
     - Купцы.
     - У одного рожа-то мне совсем не понравилась.
     - Чем?
     - Язовитское в нем ображение.
     - Это Ефросин: он и меня раз испугал.
     - Чем?
     - Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал
против Николы помолиться, чтобы пронес бог,- потому что у них в  рядах  злые
собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей  свищет,  и  сквозь
заборные доски лампада перед иконой светится .. Я прилег к щелке  подглядеть
и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком,  бычок  у  его  ног  зарезан  и
связанными  ногами  брыкается,  головой  вскидывает;  голова   мотается   на
перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле  ножа
ждет, не то мычит, не то дрожит,  а  над  парной  кровью  соловей  в  клетке
яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает.  Страшно  мне  стало.  Я
испугался и крикнул:  "Ефросин  Иваныч!"  Хотел  его  просить  меня  до  лав
проводить, но он как вздрогнет весь... Я и убежал. И сейчас это в памяти.
     - Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?
     - А что же такое? разве вы боитесь?
     - Не боюсь, да не надо про страшное.
     - Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так - я  тебя
испугался. А он отвечает: "А ты меня испугал, потому  что  я  стоял  соловья
заслушавшись, а ты вдруг крикнул". Я говорю: "Зачем же ты так  чувствительно
слушаешь?" -"Не могу,- отвечает,- у меня часто сердце заходится".
     - Да ты силен или нет? - вдруг перебил дядя.
     -  Хвалиться,-  говорю,-  особенной  силой  не  стану,  а  если  пятака
три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите  подлета  треснуть
прямо на помин души.
     - Да хорошо,- говорит,- если он будет один.
     - Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..
     - Ничего, мол: если и двое, так справимся - вы поможете.  А  в  большой
компании подлеты не ходят.
     - Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я
бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах...
     Но не успел он это проговорить,  как  вдруг  слышим,  сзади  нас  будто
кто-то идет и еще поспешает.
     - Позвольте,- говорю,- мне кажется, как будто кто-то идет.
     - А что? И я слышу, что идет,- отвечает дядя.

        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     Я молчу, дядя мне шепчет:
     - Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.
     А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту
ходят, а зимой через лед между барками.
     Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те  заперты,
а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница,  а  сверху  сюда
обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались.  А  полицмейстер
Цыганок здесь будку построил, и народ  стал  говорить,  что  будочник  ворам
помогает... Думаю, кто это ни подходит - подлет или нет,а в самом деле лучше
его мимо себя пропустим.
     Мы с дядей остановились... И что же вы думаете:  тот  человек,  который
сзади ишел, тоже, должно быть, стал - шагов его сделалось не слышно.
     - Не ошиблись ли мы,- говорит дядя,- может быть, никто не шел.
     - Нет,- отвечаю,- я явственно слышал шаги, и очень близко.
     Постояли еще - ничего не слышно; но только что дальше пошли  -  слышим,
он опять за нами поспевает... Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.
     Мы убавили шаги и идем тише - и он тише; мы опять прибавим шагу - и  он
опять шибче подходит и вот-вот в самый наш след врезается.
     Толковать больше нечего:  мы  явственно  поняли,  что  это  подлет  нас
следит, и следит как есть с самой гостиницы;  значит,  он  нас  поджидал,  и
когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым - он нас и
взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться.  Он  один
не будет.
     А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в  горшке  с
простоквашей мешаешь: бело и мокро - все облипши.
     А впереди теперь у нас Ока, надо на  лед  сходить;  а  на  льду  пустые
барки, и чтобы к нам домой на ту сторону  перейти,  надо  сквозь  эти  барки
тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами  следит,  верно
тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего  способнее  на
льду между барок грабить - и убить, и под воду спустить. Тут  их  притон,  и
днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с  подстилкою  из
костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и  до/кидают.  И  особые
женки кабацкие с ними тут тоже привитали.  Лихие  бабенки.  Бывало,  выкажут
себя, мужчин