илое, все  живущее далеко
и спящее в своих  тихих  гробах.  Детство, сердитый старик Днепр, раздольная
заднепровская  пойма, облитая таким же серебристым светом; сестра с курчавой
головкой,  брат, отец в синих  очках с  огромной "четьи-минеей", мать,  Анна
Михайловна,  Дора  - все ему  было гораздо ближе, чем он  сам себе и оконная
рама, о которую он опирался головою. Он совсем видел эту  широкую пойму, эти
песчаные  острова,  заросшие  густой  лозою,  которой вольнолюбивый черторей
каждую  полночь начинает рассказывать про ту  чудную  долю - минувшую, когда
пойма  целым Днепром умывалась,  а в  головы горы клала и степью укрывалась;
видел  он и темный, черный бор, заканчивающий картину; он совсем  видел Анну
Михайловну, слышал, что она говорит, знал, что она думает; он видел  мать  и
чувствовал ее присутствие; с ним неразлучна была Дора.  Они были где-то. Где
же? Где-то, где и он; да и что за дело, где? Но она есть; она существует...-
Умерла! -  говорит себе Долинский, стоя в своем прежнем положении.-  И что ж
такое, что умерла? - Нет ее; совсем нет - сгнила... Эта воля, эта душа, этот
ум - все, все это сгнило... Столько жизни пропало без следа... что ж я люблю
теперь... в чем тела нет, нет Жизни; ни тени нет, ни звука слабого...
     Среди  жуткого  ночного  безмолвия,  за спиною  Долинского что-то  тихо
треснуло и зазвучало, как  лопнувшая гитарная квинта. Долинский  вздрогнул и
прижался к  оконнице.  Беспокойно и с неуверенностью оглянулся он назад; все
было тихо; месяц прихотливо ложился широкими  светлыми полосами на блестящий
пол, и на одной половине едва означалась новая,  тоненькая трещина, которой,
однако, нельзя было заметить при лунном полусвете
     Долинский вздохнул, обернулся и снова спокойно стал к окошку.
     -  Легко  как  поддаваться  суеверному страху!  -  рассуждал  он,  стоя
по-прежнему у  открытой форточки. - Треснет  что-нибудь в пустой комнате - и
вздрогнешь, и  готов  пугаться, а воображение,  по детской привычке,  сейчас
подрисовывает, в голове вдруг  пролетит то одно, то другое,  и готов верить,
что все, что кажется, то  будто непременно  и есть... Милые, чистые,  теплые
всякою верою детские годы! Куда вы минули? Куда унеслись безвозвратно?.. Все
безвозвратно... Ушло и нет его, а между тем,  оно живет в  душе - былое... В
душе!.. Ну в чем-то, ведь вот живет же Дора  во  мне  самом, в моей любви  и
муках Странная мысль! Луна одна все та же,  вечно, а мне сдается даже, что я
ее видал  совсем когда-то  не  такою... Вон тот белый мотылек, что с сумерек
уснул  на  розовом листочке,  и  дремлет,  облитый  дрожащим, лунным светом,
неужто  чувствует его точь-в-точь, как и  я?.. А может быть, что та же самая
луна ему совсем  иной показалась,  когда, дней пять назад, под  листочком он
спал бескрылою козявкой?.. Наверно так; его глаза теперь, конечно, видят все
иначе...  И  все  теперь  в  его  сознании  стоит совсем  иначе... Два  шага
человеческих  с  трудом  переползал  он в сутки  и  немощный выматывал  себе
тяжелый саван, и вот теперь - какая прелесть! Два крылышка, навыкате глазки,
жизнь  в  светлом  воздухе;  воздушная  любовь  и  сладкий  сон  на  розовой
постели... А  он  ведь,  в сущности,  все  тот же... Он изменился,  да, но к
лучшему, конечно.  А  жук, который  прилетел с надворья, а  я, а все мы?  Мы
сгнить должны. Закон природы... странно! Природа дышит и обновляется в своем
торжественном  бессмертии;  луна  ее сегодня светит, как  светила в ту ночь,
которою в ее глазах убит был братом Авель; и червячки  с козявками по смерти
также оживают, а Авель, а человек - венец земной природы, гниет бесследно...
Где Соломон, где  эта савская царица, которая так  рабски шла, чтоб положить
свою дань благоговения к ногам царя и исполина мысли?.. Неужто исчезли оба -
и этот царь,  и эта савская царица исчезли!.. Точно так исчезли, как дуралей
какой-нибудь, который разгрызал лесной орех с гораздо большим  размышлением,
чем  повторял понаслыху,  что "ничто не ново  под  луною"?  Не  может  быть.
Приходило  ли этому дураку в  голову,  какой страшный  смысл,  какая ужасная
загадка положена в этих пяти словах, которые болтал его язык? А так сказать,
сболтнуть "ничто не ново под луной" - ведь, кажется, и очень будто просто! И
всего  только  пять слов... и мозг вертится, изнемогает мозг перед ними и...
нет  ясного  ответа...  Противоречий нить все путается больше,  и  верить на
слово приходится, что все живущее не ново...
     Не ново!.. Нет нового, так старое ж пропасть не может... Все в экономии
природы должно существовать и само  гниение... один  прием... один процесс и
снова жизнь... Козявки нет -  летает мотылек; умерший Соломон не нов был под
луною  и  каждый  так...  Быть может, я уж  жил когда-то?  Порой ведь что-то
помнится ж  такое,  чего никак  себе растолковать не  можешь, какой-то свет,
такой совсем не солнечный, не  огненный, не лунный; слова безвучные и  звуки
странного  значения... Быть  может, что  Картуш шнырял  когда-нибудь лисицей
прежде, иль волком рыщет нынче Пугачев; Иуда в кардинальской шапке, а Каин в
обществе моравских братий, и на одной ноге в лесу стоит Ньютон дервишем. Сам
я, я  думаю,  что  я, лет  тридцать как всего  возникшее  творенье,  а может
быть... я жил  еще в Картуше, в Магомете, или в том трусе, который  прибежал
один  из  термопильского ущелья!.. Да, наконец, в  моем отце  иль  матери...
Прямая  вещь! Быть может,  Соломона мысль меня смущает  и  волнует совсем не
случаем, неспроста! Ведь Соломон живет? Живет, конечно! Не ново здесь ничто,
так старому нельзя погибнуть, ибо иначе, как ничто не ново? Материя! Материя
и сила!.. Да ведь поэзия,  лиризм  - ведь тоже силы... А песня! Неужели ж не
сила? А музыка, которая влияет на животных, которую приходят слушать рыбы!..
А эта странная гармония  речей, которых "значение пусто и ничтожно, а им без
волнения внимать  невозможно"? Да  мало  ли чего еще!.. Не все ж материи так
тонки, что их наш глаз способен видеть и отличать... История видений,  снов,
предчувствий  ясна совсем  не столько,  чтобы решить,  одно ли то живет, что
места  требует  в  пространстве.  А  если  Соломон  теперь  так  тонок,  так
прозрачен, что может стать перед моим  окном и не  заслонить  от  глаз  моих
листка, где дремлет этот мотылек? Не нов он будет, но иной. Кто докажет мне,
что его  нет?..  Ведь что ж такое скептицизм? Ну, фараонова тощайшая корова,
которая, сожрав свою тучнейшую сестру, все так тоща, что сердце у нее стучит
по голым ребрам?.. Ведь  позволительно же верить в то, по крайней  мере, что
по  земле ходили лица, уст своих не  осквернявшие ни  лестью и  ни  ложью...
Неужто я живу только пока я ем, ношу сюртук и  сплю? Жизнь вечная вечна, как
эта вся  природа,  как  мысль,  живущая в  сменяющих друг друга  поколениях.
Читала  Дора Спинозу  и  умерла, не дочитав половины. Шутила, говорила,  что
выучится думать хорошенько, вот  и выучилась. Вот печатный  Спиноза цел и на
столе развернутый  лежал все время с ее смерти, а ее нет... Я вот теперь три
листка просмотрел подалее, подалее того,  где остановилась Дора, и что ж она
теперь:  на три страницы далее  или ближе от Спинозы? Иль,  может быть,  она
оттуда видит  и читает? Иль, может быть, не  сны одни  мне снятся, а в самом
деле,  для нее не нужны двери и, измененная, она владеет  средством с струею
воздуха  влетать  сюда, здесь быть  со  мной и  снова носиться и даже черные
фигурки букв способна различать... Нелепый бред! Луна меня тревожит: лучи ее
как  будто  падают мне  прямо в  мозг и  в сердце. Что  умерло, то спит и не
придет повернуть рукой забытую страницу.
     Долинский хотел отойти от окна и вдруг страшно вздрогнул, и по телу его
побежали мурашки.  В комнате  покойной Доры  тихо и  отчетливо перевернулась
страница.  _  Детский страх!..  Мечта,  послышалось  мне,  иль  просто ветер
дунул,- говорил себе Долинский, стараясь взять над собою силу, а панический,
суеверный  страх сам предупреждал его,  а  он  брал его  за плечи, двигал на
голове  его волосы и через мгновение донес до его слуха столь же спокойный и
столь же отчетливый звук от оборота второй страницы.
     - Вторая,- шепнул дрожащими от  ужаса  губами  Долинский,-  их три: так
третья, что ли, будет тоже?
     Третья страница зашелестела,  не спеша перевалилась  и, шурша, легла на
открытую половину.
     - А тридцать первый  реформатский полк правильно ретировался и отступал
к образцовой ферме,- прошло вдруг в голове Долинского.
     - Что за нелепость, что за вздор такой, какой полк маршировал? - шептал
он, стараясь удерживать себя и поворачивая свое лицо от окна в комнату.
     -  Там  нет  никого,-  сказал  он,  и  только  что хотел  сделать  один
решительный шаг,  как  скрепчавший перед зарею  ветерок  разом надул тяжелые
дверные занавеси  из  Дашиной  комнаты, полы драпировки далеко выдвинулись и
запарусили.
     - Кто там,  кто  ходит  здесь? -  отчаянно крикнул нервным,  испуганным
голосом Долинский.
     - Уйдите  от  меня!  - добавил  он через  секунду,  не  сводя  острого,
встревоженного взгляда  с длинных пол,  которые  все колыхались, таинственно
двигались, как будто кто-то в  них путался и, разом распахнувшись, защелкали
своими  взвившимися углами,  как щелкают  детские, бумажные  хлопушки,  а по
стеклам  противоположного  окна мелькнуло  несколько бледных, тонких  линий,
брошенных  заходящей луною,  и вдруг все  стемнело;  перед Долинским выросла
огромная  мрачная  стена,  под  стеной  могильные  кресты,  заросшие  глухой
крапивой, по стене медленно идет в белом саване Дора.
     - Ах,  уйди  ты!  Уйди! -  подумал  больной, и  стена и Дора тотчас  же
исчезли от его думы, но зато  в темной арке белого камина загорелся приятный
голубоватый огонь, и перед этим  огнем на полу, грациозно закинув под голову
руки, лежала какая-то совершенно незнакомая красивая женщина.
     - Этого ничего нет,- понимал Долинский. Он отвернулся к окну и оторопел
еще более:  там,  высоко-высоко на  небе, стояла его собственная темная тень
колоссальнейших  размеров, а тут сбоку, возле самой  его  щеки, смотрело  на
него чье-то бледное, смеющееся лицо.
     Расстроенное   воображение   Долинского   долее   не   выдержало.   Ему
представились  какие-то  бледные,  прозрачные  тени  -  тени,  толпящиеся  в
движущихся занавесях, тени под шторою окна; вся комната полна тенями: тени у
него на плечах и в нем самом: все тени, тени... Он отчаянно пожался к окну и
сильно подавленное стекло разлетелось вдребезги.
     - А тридцать первый реформатский полк правильно  ретировался и отступал
к образцовой ферме,- стояло у него в голове, и затем он ничего не помнил.
     Прохладный,  утренний  воздух,  врываясь  в разбитое  окно и  форточку,
мало-помалу освежил больную  голову Долинского. Он приподнял лицо и медленно
оглянулся.  На  дворе   серело,  между  крыш  на  востоке  неба  прорезалась
бледно-розовая  полоска  и на  узенькой  дощечке,  под  низеньким  фронтоном
плоской   крыши,  гулко  ворковал  проснувшийся  голубь.   Сильная   нервная
возбужденность Долинского сменилась необычайной слабостью,  выражавшейся  во
всей его распускавшейся фигуре и совершенно угасающем взоре.
     - Жизнь!..  Иная жизнь! Жизнь вечная! - шептал он, как бы что-то ловя и
преследуя  глазами, как  бы стараясь что-то прозреть  в  тонком серо-розовом
свете под белым потолком пустой комнаты.
     Только протяжно и  с бесконечным покоем пронесся по светлому, утреннему
небу один тихий звон маленького  колокола с круглой башни ближайшей  церкви.
Долинский вздрогнул.
     - Зовет! - прошептал он, складывая на груди своей руки.
     Колокол через минуту опять прозвучал еще тише и еще призывней.
     - Зовет! Зовет! -  повторил больной, и бледное лицо  его сразу  приняло
строгое, серьезное выражение, какое бывает у некоторых мертвецов.
     - Создатель! Пощади мой разум! - произнес он тверже через минуту и, как
немощный больной, держась стены, побрел к своей постели.

Глава одиннадцатая
ИНОЙ ПУТЬ

     Бежали  дни за днями.  Из них составлялись недели и месяцы -  Долинский
никуда не  показывался. К нему несколько раз заходил Кирилл Онучин; раза три
заходила  даже  Вера  Сергеевна, но madame  Бюжар, тщательно оберегая своего
странного  постояльца, никого к  нему  не допускала. Вера Сергеевна в первый
месяц  исчезновения  Долинского  послала  ему  несколько  записок,  которыми
приглашала его  прийти, потому что ей  "скучно"; в другой она даже  говорила
ему, что "хочет его видеть" и, наконец,  она  писала: "Я очень расстроена. У
меня горе, в  котором  мне  не к кому прибегнуть, не  с  кем посоветоваться,
кроме  вас!  Вас это может удивить, если вы думаете,  что я  только светская
кукла и ничего более. Если вы так  думаете, то  вы  очень ошибаетесь. Но, во
всяком случае, что  бы вы ни думали обо мне, я вам говорю, что у меня  горе,
большое  горе. Чем я ничтожнее, тем оно  для  меня  тяжелее.  Мне приходится
бороться с тяжелыми  для меня  требованиями и  мне не  с кем обдумать  моего
положения,  не с  кем  сказать  слова.  Вы  -  человек с  сердцем  и человек
любивший;  умоляю  вас,  помогите мне хоть одним теплым  словом! Если вы  не
хотите  быть у нас, если не хотите у нас с кем-нибудь встретиться, то завтра
попозже  в сумерки, как стемнеет, будьте  на том месте, где мы с вами гуляли
вдвоем утром, и ждите меня - я найду случай уйти из дома.
     Надеюсь,  что  у  вас  недостанет  холодности  отказать  мне  в   такой
небольшой, но важной для меня услуге, хоть, наконец, из снисхождения к моему
полу. Помните,  что я  буду ждать вас и  что  мне страшно будет возвращаться
одной ночью. Письмо сожгите".
     Трудно  поручиться, достало  ли бы у Долинского холодности не исполнить
просьбу  Веры Сергеевны, если  бы он прочел это послание; но он не  читал ни
одного из ее писем.  Как только m-me Бюжар подавала ему конверт, надписанный
рукою Веры Сергеевны,  он судорожно  сминал его в своей руке, уходил в угол,
тщательно  сжигал нераспечатанный  конверт, растирал испепелившуюся бумагу и
пускал пыль за  свою оконную форточку.  Он боялся  всего, что может  хоть на
одно  мгновение  отрывать  его  от  дум,  сетований  и  таинственного  мира,
создаваемого его мистической  фантазией.  Наконец, все его оставили. Он  был
очень этому рад. Окончив работу, он с восторженностью начал изучать пророков
и  жил  совершенным  затворником. А  тем временем настала  осень, получилось
разрешение перевезти  гроб  Даши в Россию  и пришли деньги  за  напечатанную
повесть   Долинского,  которая   в   свое   время   многих   поражала  своею
оригинальностью и носила сильный отпечаток душевного настроения автора.
     Долинскому приходилось выйти из своего заточения и действовать.
     На  другой  же день, по получении  последней возможности отправить тело
Даши, он впервые вышел очень рано из дома. Выхлопотав позволение вынуть гроб
и перевезя его  на железную дорогу, Долинский просидел  сам  целую  ночь  на
пустом,  отдаленном  конце длинной платформы, где поставили  черный  сундук,
зловещая  фигура  которого  будила в  проходивших тяжелое  чувство  смерти и
заставляла их бежать от этого странного багажа.
     Долинский  не  замечал ничего этого. Он сидел у  сундука, облокотясь на
него рукою, и, казалось, очень спокойно отдыхал от дневных  хлопот и беготни
по  поводу  перевозки. На  дворе  совсем  меркло;  мимо  платформы торопливо
проходили  к  домам разные рабочие люди; прошло несколько девушек, которые с
ужасом  и с любопытством взглядывали на мрачный сундук и на  одинокую фигуру
Долинского, и вдруг сначала шли удвоенным  шагом, а потом бежали, кутая свои
головы широкими  коричневыми платками и путаясь в длинных юбках платьев. Еще
позже забежало несколько резвившихся после ужина мальчиков, и эти глянули и,
забыв свои крики, как бы по сигналу, молча ударились  во всю мочь в сторону.
Ночь спустилась; заря совсем погасла, и кругом  все  окутала темная мгла; на
темно-синем небе не было ни звездочки, в тихом воздухе ни звука.
     Откуда-то прошла  большая  лохматая собака  с  недоглоданною костью  и,
улегшись, взяла  ее между передними лапами. Слышно было, как зубы стукнули о
кость и как треснул оторванный лоскут мяса, но вдруг собака потянула чутьем,
глянула  на черный сундук, быстро вскочила, взвизгнула,  зарычала тихонько и
со  всех ног бросилась в  темное поле, оставив свою  недоглоданную кость  на
платформе.
     Когда рано утром тронулся поезд, взявший  с собою тело Доры,  Долинский
спокойно поклонился ему  вслед до  самой до  земли  и еще  спокойнее  побрел
домой.
     Распорядясь таким образом,  Долинский часу  в одиннадцатом отправился к
Онучиным. Неожиданное появление его всех очень  удивило, Долинский также мог
бы здесь кое-чему удивиться.
     Кирилла Сергеевича он застал за газетами на террасе.
     -  Батюшки мои! Вы  ли  это,  Нестор Игнатьич?  - вскричал  добродушный
ботаник, подавая ему обе свои руки. - Вера!
     - Ну,- послышалось лениво из залы.
     - Нестор Игнатьич воскрес и является.
     Из залы не было никакого ответа и никто не показывался.
     - Я принес вам мой долг, Кирилл Сергеич. Сколько я вам должен? -  начал
Долинский.
     - Позвольте, пожалуйста! Что это  в самом деле  такое? Год  пропадает и
чуть перенес ногу, сейчас уж о долге.
     - Тороплюсь, Кирилл Сергеич.
     - Куда это?
     - Я сегодня еду.
     - Как едете!
     - То есть уезжаю. Совсем уезжаю, Кирилл Сергеич.
     - Батюшки светы! Да надеюсь, хоть пообедаете же ведь вы с нами?
     - Нет, не могу... у меня еще дела.
     Ботаник посмотрел на него удивленными  глазами, дескать: "а должно быть
ты,  брат,  скверно  кончишь", и  вынул из кармана  своего пиджака  записную
книжечку.
     - За вами  всего тысяча  франков,- сказал  он, перечеркивая  карандашом
страницу.
     Долинский  достал из бумажника вексель  на банкирский  дом и  несколько
наполеондоров и подал их Онучину.
     - Большое спасибо вам,- сказал он, сжав при этом его руку.
     -  Постойте  же;  ведь  все  же,  думаю,  захотите,  по  крайней  мере,
проститься с сестрою и с матушкой?
     - Да, как же, как же, непременно,- отвечал Долинский.
     Онучин пошел с террасы в залу, Долинский за ним.
     В зале, в которую они вошли,  стоял у окна какой-то пожилой  господин с
волосами,  крашенными в светло-русую краску, и немецким лицом, и с  ним Вера
Сергеевна. Пожилой господин сиял самою благоприятною  улыбкою и, стоя  перед
m-lle Онучиной лицом  к окну,  рассказывал  ей что-то  такое,  что,  судя по
утомленному лицу и рассеянному взгляду Веры  Сергеевны, не  только нимало ее
не интересовало, но, напротив, нудило ее и раздражало. Она стояла прислонясь
к  косяку окна и, сложив руки на груди, безучастно смотрела по комнате.  Под
глазами  Веры  Сергеевны  были  два больших  синеватых пятна,  и  ее  живое,
задорное личико несколько затуманилось и побледнело.
     Она взглянула на Долинского весьма холодно и едва кивнула ему головою в
ответ на его приветствие.
     -  Барон фон  Якобовский и господин Долинский,-  отрекомендовал  Кирилл
Сергеевич друг другу пожилого господина и Долинского.
     Барон фон Якобовский раскланялся очень в меру и очень в меру улыбнулся.
     - Член русского посольства в N.,- произнес вполголоса Онучин, проходя с
Долинским через гостиную в кабинет матери.
     Серафима Григорьевна сидела в большом мягком кресле, с лорнетом в руке,
читала новый нумер парижского  "L'Union  Chretienne". {"Христианского союза"
(франц.)}
     - Ах, Нестор Игнатьич!  - воскликнула она очень радушно.- Мы вас совсем
было уж и из  живых выключили. Садитесь поближе;  ну что? Ну, как вы нынче в
своем здоровье?
     Долинский  поблагодарил за внимание, присел около хозяйкиного кресла, и
у них пошел обыкновенный полуформенный разговор.
     - А у нас есть маленькая новость,- сказала, наконец, тихонько улыбаясь,
Серафима  Григорьевна.-  С  вами, как  с  нашим добрым другом,  мы  можем  и
по