которая благодаря прямоте и оригинальности нашего славного  Гуго
получила самую нескромную огласку и повернула весь дом вверх дном.
   По женскому суждению, во всем этом, о чем я сейчас начну  рассказывать,
был непростительно виноват сам Гуго; но  когда  же  у  дам  бывают  другие
виноватые, кроме мужей? Слушайте, пожалуйста, беспристрастно  и  рассудите
дело сами, без дамского подсказа.



11

   - Со времени женитьбы Пекторалиса утек год, затем прошел  другой  -  и,
наконец, третий. Так точно мог бы уйти и шестой,  и  восьмой,  и  десятый,
если бы этот третий год не был необыкновенно счастлив  для  Пекторалиса  в
экономическом отношении. От этого счастья и произошло большое несчастие, о
котором вы сейчас услышите.
   Я уже вам сказал, кажется,  что  Пекторалис  был  основательный  знаток
своего  дела  -  и  при  отличавшей  его  аккуратности  и   настойчивости,
свойственной его железной воле, делал все, за что принимался,  чрезвычайно
хорошо и добросовестно. Это скоро сделало ему такую репутацию в  околотке,
что его постоянно приглашали то  туда,  то  сюда,  наладить  одну  машину,
установить другую,  поправить  третью.  Наши  принципалы  его  в  этом  не
стесняли - и  он  всюду  поспевал,  а  зато  и  заработок  его  был  очень
значителен.  Средства  его  так  возрастали,  что  он  начал   подумывать:
отложиться от своего Доберана и завести собственную механическую фабрику в
центре нашей заводской местности, в городе Р.
   Желание, конечно, самое простое и понятное для  всякого  человека,  так
как кому же не хочется выбиться из положения поденного работника  и  стать
более или менее самостоятельным хозяином своего собственного  дела;  но  у
Гуго Карловича были к тому еще и другие сильные побуждения, так как у него
с самостоятельным  хозяйством  соединялось  расширение  прав  жизни.  Вам,
пожалуй, не совсем понятно, что я  этим  хочу  сказать,  но  я  должен  на
минуточку удержать пояснение этого в тайне.
   Не помню, право, сколько именно требовалось  по  расчетам  Пекторалиса,
чтобы он мог основать свою фабрику, но, кажется, это выходило что-то около
двенадцати или пятнадцати тысяч рублей, - и как только он доложил  к  этой
сумме последний грош, так сейчас же и  поставил  точку  к  одному  периоду
своей жизни и объявил начало нового.
   Обновление это совершилось в три приема, из коих  первый  заключался  в
том, что Пекторалис объявил, что он более не будет служить и  открывает  в
городе фабрикацию. Второе дело было  -  устройство  этой  фабрикации,  для
которой прежде всего нужно было  место,  и  притом,  разумеется,  по  мере
возможности дешевое и удобное. Таких мест в небольшом городе было  немного
- и из них одно только отвечало всем требованиям Пекторалиса: он к нему  и
привязался. Это было большое глубокое место, выходившее одною  стороною  к
ярмарочной площади, а другою - к  берегу  реки,  -  и  притом  здесь  были
огромные старые каменные строения, которые с самыми  ничтожными  затратами
могли  быть  приспособлены  к  делу.  Но  половина   этого   облюбованного
Пекторалисом  места  была  давно  заарендована  на  долгое  время  некоему
мещанину Сафронычу, у которого тут был маленький  чугуноплавильный  завод.
Пекторалис знал и этот завод, и самого Сафроныча и  надеялся  его  выжить.
Правда, что Сафроныч не подавал ему на это никаких  надежд  и  даже  прямо
отвечал, что он отсюда не пойдет; но Пекторалис придумал себе план, против
которого Сафроныч, по его расчетам, никак не мог устоять. И вот, в надежде
на этот план, место было куплено, и  Пекторалис  в  один  прекрасный  день
вернулся к нам на старое пепелище с купчею крепостию  и  в  самом  веселом
расположении духа. Он был так весел, что позволил себе  большие  и  совсем
ему не свойственные нескромности, обнял при всех  жену,  расцеловал  обоих
своих принципалов, взял за уши и потянул кверху Офенберга и затем объявил,
что он устроился, благодарит за хлеб за соль и скоро уезжает в Р. на  свое
хозяйство.
   Мне показалось, что Клара Пекторалис при этом  известии  побледнела,  а
Офенберг как будто потерялся до того, что сам Гуго обратил на это внимание
и, расхохотавшись, сказал:
   "О! ты не ждал этого, бедный разиня! - И с этими словами он повернул  к
себе деревянного гернгутера, сильно хлопнул его по плечу и произнес: - Ну,
ничего, не грусти, Офенберг, не грусти, я и о тебе подумал  -  я  тебя  не
оставлю, и ты будешь со мною,  а  теперь  отправляйся  сейчас  в  город  и
привези оттуда много шампанского и все то, что я купил по этой записке".
   Записка  была  -  реестр   самых   разнообразных   покупок,   сделанных
Пекторалисом и оставленных в городе. Тут было вино, закуска и прочее.
   Пекторалис, очевидно, хотел задать нам большой пир -  и  действительно,
на другой же день, когда вся бакалея была привезена, он обошел  всех  нас,
прося к себе вечером на большое угощение, по случаю своей женитьбы.
   Мне показалось, что я не вслушался, и я его переспросил:
   "Вы даете  нам  прощальный  пир  по  случаю  своего  отъезда  и  нового
приобретения?"
   "О нет; это мы еще будем пировать там, когда хорошо пойдет мое дело,  а
теперь я делаю пир потому, что я сегодня буду жениться".
   "Как, вы будете сегодня жениться?"
   "О да, да, да: сегодня Клара Павловна... я с ней сегодня женюсь".
   "Что вы за вздор говорите?"
   "Никакой вздор, непременно женюсь".
   "Как женитесь? Да ведь, позвольте, вы ведь три года уже как женаты".
   "Гм! да, три года, три года. Ишь вы! Вы думаете, что это  всегда  будет
так, как было три года. Конечно, это могло так оставаться и  тридцать  три
года, если бы я не получил денег и не завел своего  хозяйства;  но  теперь
нет, брат, Клара Павловна, будьте покойны, я с вами нынче женюсь. Вы меня,
кажется, не понимаете?"
   "Решительно не понимаю, не понимаю".
   "Дело самое простое: у меня с Кларинькой так было положено, что когда у
меня будет три тысячи талеров, я буду делать с  Кларинькой  нашу  свадьбу.
Понимаете, только свадьбу и ничего более, а  когда  я  сделаюсь  хозяином,
тогда мы совсем как нужно женимся. Теперь вы понимаете?"
   "Батюшки мои, - говорю, - я боюсь за вас, что начинаю понимать, как  вы
это... три года... все еще не женились!"
   "О да, разумеется, еще не женился! Ведь я вам сказал, что если бы я  не
устроился как нужно, я бы и тридцать три года так прожил".
   "Вы удивительный человек!"
   "Да, да, да, я и сам  знаю,  что  я  удивительный  человек,  -  у  меня
железная воля! А вы разве не поняли, что я вам давно сказал, что,  получая
три тысячи талеров, я еще не буду наверху блаженства, а буду только близко
блаженства?"
   "Нет, - отвечаю, - тогда не понял".
   "А теперь понимаете?"
   "Теперь понимаю".
   "О, вы неглупый человек. И что вы теперь обо мне скажете? Я теперь  сам
хозяин и могу иметь семейство, я буду все иметь".
   "Молодец,  -  говорю,  -  молодец!..  и  черт  вас  побери,  какой   вы
молодец!.."
   И целый потом этот день до вечера я был не шутя взволнован этою штукою.
   "Этакой немецкий черт! - думалось мне, - он нашего Чичикова пересилит".
   И как Гейне все мерещился во сне подбирающий под себя  Германию  черный
прусский орел (*14), так мне все метался  в  глазах  этот  немец,  который
собирался сегодня быть мужем своей жены после трех лет женитьбы.
   Помилуйте, чего после этого такой человек не  вытерпит  и  чего  он  не
добьется?
   Этот вопрос стоял у меня в голове и во  все  время  пира,  который  был
продолжителен и изобилен, на котором и русские и англичане, и немцы -  все
были пьяны, все целовались,  все  говорили  Пекторалису  более  или  менее
плоские намеки на то, что  задлившийся  пир  крадет  у  него  блаженные  и
долгожданные мгновения; но Пекторалис был непоколебим; он тоже  был  пьян,
но говорил:
   "Я никуда не тороплюсь; я никогда не тороплюсь - и я всюду поспею и все
получу в свое время. Пожалуйста, сидите и  пейте,  у  меня  ведь  железная
воля".
   В эти минуты он, бедняжка, еще не знал, как она ему была нужна и  какие
ей предстояли испытания.



12

   - На другой  день  по  милости  этого  пира  пришлось  проспать  добрым
полчасом дольше обыкновенного, да и то не  хотелось  встать,  несмотря  на
самую неотвязчивую докуку будившего  меня  слуги.  Только  важность  дела,
которое он мне сообщал и которое я не скоро  мог  понять,  заставила  меня
сделать над собою усилие.
   Речь шла о Гуго Карловиче, - точно  еще  не  был  окончен  заданный  им
пьянейший пир.
   "Да в чем же дело?" - говорю я, сидя на  постели  и  смотря  заспанными
глазами на моего слугу.
   А дело было вот в чем: через час после ухода от Пекторалиса  последнего
гостя, Гуго на рассвете серого дня вышел на крыльцо своего флигеля, звонко
свистнул и крикнул:
   "Однако!"
   Через несколько минут он повторил это громче и потом раз за  разом  еще
громче прокричал:
   "Однако! однако!"
   К нему подошел один из ночных сторожей и говорит:
   "Что твоей милости, сударь?"
   "Пошли мне сейчас "Однако"!"
   Сторож посмотрел на немца и отвечал:
   "Иди спать, родной, - что тебе такое!"
   "Ты дурак: пошли мне "Однако". Пойди  туда,  вон  в  тот  флигель,  где
слесаря, и разбуди его там в его комнатке, - и скажи, чтобы сейчас  пришел
сюда".
   "Перепились, басурманы!" - подумал сторож  и  пошел  будить  Офенберга:
он-де немец и скорее разберет, что другому немцу надо.
   Офенберг тоже был подшафе и насилу продрал глаза, но  встал,  оделся  и
отправился к Пекторалису, который во все  это  время  стоял  в  туфлях  на
крыльце. Завидя Офенберга, он весь вздрогнул и опять закричал ему:
   "Однако!"
   "Чего вы хотите?" - отвечал Офенберг.
   "Однако, чего я хочу, того уже, однако, нет, - отвечал  Пекторалис.  И,
резко переменив тон, скомандовал: - Но иди-ка за мною".
   Позвав к себе Офенберга, он заперся с ним на ключ в конторе - и  с  тех
пор они дерутся.
   Я просто своим ушам не верил; но мой человек твердо стоял  на  своем  и
добавил, что Гуго и Офенберг дерутся опасно - запершись на ключ,  так  что
видеть ничего не видно, и крику, говорит, из  себя  не  пущают,  а  только
слышно, как ужасно удары хлопают и барыня плачет.
   "Пожалуйте, - говорит, - туда, потому что там  давно  уже  все  господа
собрались - потому убийства боятся; но никак взлезть не могут".
   Я бросился к флигелю Пекторалиса и застал, что  там  действительно  вся
наша колония была в сборе и суетилась у  дверей  Пекторалиса.  Двери,  как
сказано, были плотно заперты, и за ними происходило что-то необыкновенное:
оттуда была слышна сильная возня - слышно было, как кто-то кого-то  чем-то
тузил и перетаскивал. Побьет, побьет и  потащит,  опрокинет  и  бросит,  и
опять тузит, и потом вдруг будто  пауза  -  и  опять  потасовка,  и  тихое
женское всхлипывание.
   "Эй, господа! - кричали им. - Послушайте... довольно вам Отпирайтесь!"
   "Не отвечай! - слышался голос Пекторалиса, и вслед за этим  опять  идет
потасовка.
   "Полно, полно, Гуго Карлыч! - кричали мы. - Довольно!  иначе  мы  двери
высадим!"
   Угроза, кажется, подействовала: возня продолжалась еще минуту  и  потом
вдруг прекратилась - и в ту же самую  минуту  дверной  крюк  откинулся,  и
Офенберг вылетел к нам, очевидно при некотором стороннем содействии.
   "Что с вами, Офенберг?" - вскричали мы разом; но тот ни  слова  нам  не
ответил и пробежал далее.
   "Батюшка, Гуго Карлыч, за что вы его это так обработали?"
   "Он знает", - отвечал Пекторалис, который и сам был обработан  не  хуже
Офенберга.
   "Что бы он вам ни сделал, но все-таки... как же так можно?"
   "А отчего же нельзя?"
   "Как же так избить человека!"
   "Отчего же нет? и он меня бил: мы на равных  правилах  сделали  русскую
войну".
   "Вы это называете русскою войною?"
   "Ну да; я ему поставил такое условие: сделать  русскую  войну  -  и  не
кричать".
   "Да помилуйте, - говорим, - во-первых, что это такое за  русская  война
без крику? Это совсем вы выдумали что-то не русское".
   "По мордам".
   "Ну да что же "по мордам",  -  это  ведь  не  одни  русские  по  мордам
дерутся,  а  во-вторых,  за  что  же  вы  это,  однако,  так  друг   друга
обеспокоили?"
   "За что? он  это  знает",  -  отвечал  Пекторалис.  Этим  двусмысленным
образом он ответил на всю  трагическую  суть  своего  положения,  которое,
очевидно, имело для него много неприятного в своей неожиданности.
   Вскоре же после этой русской войны двух немцев  Пекторалис  переехал  в
город и, прощаясь со мною, сказал мне:
   "Знаете, однако, я очень неприятно обманулся".
   Догадываясь, чего может  касаться  дело,  я  промолчал,  но  Пекторалис
нагнулся к моему уху и прошептал:
   "У Клариньки, однако, совсем нет такой железной волн, как  я  думал,  и
она очень дурно смотрела за Офенбергом".
   Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не  взял.  Этот
бедняк оставался у нас  до  поправки  здоровья,  пострадавшего  в  русской
войне; но на Пекторалиса не жаловался, а  только  говорил,  что  никак  не
может догадаться, за что воевал.
   - "Позвал, - говорит, - меня, кричит: "Однако!" - а потом:  "Становись,
говорит, и давай делать русскую войну; а если не будешь  меня  бить,  -  я
один тебя буду бить". Я долго терпел, а потом стал и его бить".
   "И все за "однако"?"
   "Больше ничего не слыхал и не знаю".
   "Это ведь, однако, странно!"
   "И, однако, больно-с", - отвечал Офенберг.
   "А вы Кларе Павловне кур не строили [ухаживать,  флиртовать  (франц.)],
Офенберг?"
   "То есть, ей-богу, ничего не строил".
   "И ни в чем не виноваты?"
   "Ей-богу, ни в чем".
   Так это и осталось под некоторым сомнением: в какой  мере  был  виноват
сей Иосиф (*15) за то, за что он пострадал, но что Пекторалис на  сей  раз
получил жестокий удар своей железной воле - это было несомненно, - и  хотя
нехорошо  и  грешно  радоваться  чужому  несчастью,  но,  откровенно   вам
признаюсь, я был немножко доволен, что мой самонадеянный немец, убедись  в
недостатке воли у самой  Клары,  получил  такой  неожиданный  урок  своему
самомнению.
   Урок этот, конечно, должен был иметь на него свое влияние, но  все-таки
он не сломал  его  железной  воли,  которой  надлежало  оборваться  весьма
трагикомическим образом, но совершенно при другом роковом  обстоятельстве,
когда у Пекторалиса зашла русская война с настоящим русским же человеком.



13

   - Пекторалис имел достаточно воли, чтобы снесть неудовольствие, которое
причинило ему открытие недостатка большой воли в его супружеской половине.
Конечно, ему это было нелегко уже по тому одному, что  его  теперь  должна
была оставить самая, может быть, отрадная мечта - видеть плод  союза  двух
человек, имеющих железную волю; но, как человек самообладающий, он подавил
свое горе и с усиленною ревностью принялся за свое хозяйство.
   Он устраивал фабрику  и  при  этом  на  каждом  шагу  следил  за  своею
репутациею человека, который превыше обстоятельств и везде все  ставит  на
своем.
   Выше было сказано,  что  Пекторалис  приобрел  лицевое  место,  задняя,
запланная часть которого была в долгосрочной  аренде  у  чугуноплавильщика
Сафроныча, и что  этого  маленького  человека  никак  нельзя  было  отсюда
выжить.
   Ленивый, вялый и беспечный Сафроныч как стал, так и стоял на своем, что
он ни за что не сойдет с места до конца контракта, - и суды, признавая его
в праве на такую настойчивость, не могли ему ничего сделать.
   А он со своим дрянным народом и еще более дрянным хозяйством мешал и не
мог не мешать стройному хозяйству Пекторалиса. И этого  мало;  было  нечто
более несносное в этом  положении:  Сафроныч,  почувствовав  себя  в  силе
своего права, стал кичиться и ломаться, стал всем говорить:
   "Я-ста его, такого-сякого немца, и знать-де не хочу. Я своему отечеству
патриот - и с места не сдвинусь. А захочет судиться, так у  меня  знакомый
приказный Жига есть, - он его в бараний рог свернет".
   Этого уже не  мог  снесть  самоуважающий  себя  Пекторалис  и,  в  свою
очередь,  решил  отделаться  от  Сафроныча  по-своему,  и   притом   самым
решительным  образом,   -   для   чего   он   уже   и   вперед   расставил
неосмотрительному мужику хитрые сети.
   Пекторалис  скомбинировал  свои  отношения  с   Сафронычем,   казалось,
чрезвычайно предусмотрительно, - так что Сафроныч, несмотря на свои права,
весь очутился в его руках и увидал это тогда, когда дело было приведено  к
концу, или, по крайней мере, так казалось.
   Но вот как шло дело.
   Пекторалис трудился и богател, а Сафроныч ленился, запивал и приходил к
разорению. Имея такого конкурента, как  Пекторалис,  Сафроныч  уже  совсем
оплошал и шел к неминучей нищете, но тем не менее все сидел на своих задах
и ни за что не хотел выйти.
   Я помню этого бедного, слабовольного человека с его русским  незлобием,
самонадеянностью и беспечностью.
   "Что будет с вами, Василий Сафроныч, - говорили ему, указывая на упадок
его дел, совершенно исчезавших за широкими захватами Пекторалиса,  -  ведь
вон у вас по вашей беспечности перед самыми устами какой перехват вырос".
   "И, да что же такое, господа? - отвечал беспечный Сафроныч,  -  что  вы
меня все этим немцем пугаете? Пустое дело: ведь и  немец  не  собака  -  и
немцу хлеб надо есть; а на мой век станет".
   "Да ведь вон он всю работу у вас захватывает".
   "Ну так что же такое? А может быть, это так нужно,  чтобы  он  за  меня
работал. А с пепелища своего я все-таки не пойду".
   "Эй, лучше уйдите - он вам отступного даст".
   "Нет-с, не  пойду:  помилуйте,  куда  мне  идти?  У  меня  здесь  целое
хозяйство заведено, да у бабы - и корыта, и кадочки, и полки,  и  наполки:
куда это все двигать?"
   "Что  вы  за  вздор  говорите,  Сафроныч,  да  мудрено   ли   все   это
передвинуть?"
   "Да ведь это оно так  кажется,  что  не  мудрено,  но  оно  у  нас  все
лядащенькое, все ветхое: пока оно стоит на месте, так и цело; а тронешь  -
все рассыпется".
   "Новое купите".
   "Ну для чего же нам новое покупать,  деньги  тратить,  -  надо  старину
беречь, а береженого и бог бережет. Да мне и приказный Жига  говорит:  "Я,
говорит, тебе по своему самому хитрому рассудку советую: не трогайся;  мы,
говорит, этого немца сиденьем передавим".
   "Смотрите, не врет ли вам ваш Жига".
   "Помилуйте, что же ему врать! Если бы он, конечно, это трезвый говорил,
то он тогда, разумеется, может по слабости врать; а то  он  это  и  пьяный
божится: ликуй, говорит, Сафроныч, велии это творятся дела не  к  погибели
твоей, а ко славе и благоденствию".
   Такие обидные речи Сафроныча опять доходили до Пекторалиса и раздражали
его неимоверно и, наконец, совсем  выведи  его  из  терпения  и  заставили
выкинуть самую радикальную штуку.
   "О, если он хочет со мною свою волю померить, - решил Пекторалис, - так
я же ему покажу, как он передавит меня своим сиденьем! Баста! - воскликнул
Гуго Карлыч, - вы увидите, как я его теперь кончу".
   "Он тебя кончит", - передали Сафронычу; но тот только  перекрестился  и
отвечал:
   "Ничего; бог не выдаст - свинья не съест, мне Жига сказал:  погоди,  он
нами подавится".
   "Ой, подавится ли?"
   "Непременно подавится. Жига это умно судил: мы, говорит; люди русские -
с головы костисты, а снизу мясисты. Это не то что немецкая колбаса, ту всю
можно сжевать, а от нас все что-нибудь останется".
   Суждение всем понравилось.
   Но на другой день после этих переговоров жена  Сафроныча  будит  его  и
говорит:
   "Встань скорее, нетяг ленивый, - иди посмотри, что нам немец сделал".
   "Что ты все о пустяках, - отвечал Сафроныч, - я тебе сказал: я  костист
и мясист, меня свинья не съест".
   "Иди смотри, он и калитку и ворота забил;  я  встала,  чтобы  на  речку
сходить, в самовар воды принести, а ворота заперты, и выходить  некуда,  а
отпирать не хотят, говорят - не велел Гуго Карлыч и наглухо заколотил".
   "Да, - вот это штука!" - сказал Сафроныч и, выйдя к забору,  попробовал
и калитку и ворота: видит - точно, они не о