хоть
собачьей юколы, но боялся о  ней спросить, потому что не уверен был, есть ли
она с нами.
     Целый  день  мы  кружили  как-то  зря;  я   это  видел  -  если  не  по
бесстрастному  лицу моего возницы, то  по неспокойным,  неровным и тревожным
движениям его собак, которые все как-то  прыгали,  суетились  и беспрестанно
метались из стороны в сторону. Моему дикарю с ними было много хлопот, но его
неизменное бесстрастное  равнодушие не покидало его  ни на минуту: он только
работал своим орстелем как будто с несколько большим вниманием, без которого
нам, конечно, в этот день сто раз быть бы выброшенными и остаться либо среди
степи, либо где-нибудь под лесами, мимо которых мы проезжали.
     Но вот  вдруг  одна  собачка  ткнулась мордою в снег,  дрыгнула задними
лапами и пала. Дикарь, разумеется, лучше меня знал,  что  это значит и какою
угрожает нам новою бедою, но не выразил ни страха, ни смущения: так же,  как
и всегда, он твердою, но бесстрастною рукою  застремил в снег свой орстель и
дал мне  держать этот якорь  нашего спасения, а сам  поспешно сошел с саней,
вынул изнемогшего пса из хомутика и потащил  его взад, за сани. Я думал, что
он хочет  пришибить и  закинуть  куда-нибудь  этого  пса;  но,  оглянувшись,
увидел, что и  эта  собака уже висит на дереве,  и из нее опять ползут  вниз
кровавые черева. Отвратительное зрелище!
     - Это что опять? - крикнул я ему.
     - А шайтану ее, бачка.
     - Ну, брат, довольно будет с твоего шайтана; много ему по две собаки на
день есть.
     - Ничего, бачка, пусть лопает.
     - Нет,  не  "ничего", - говорю, - а если ты их так будешь колоть, то ты
их всех шайтану переколешь.
     - Я, бачка, ему тех даю, которые дохнут.
     - А ты бы их лучше покормил.
     - Нечем, бачка.
     - Вот оно что! - это сказалось то самое, чего я и боялся.
     А короткий день  уже  опять клонился к вечеру, и  остальные  собачонки,
видимо, совсем устали, из  сил выбились и  начали как-то  дико похаркивать и
садиться. И  вдруг еще одна пала,  а прочие все,  как по уговору,  все сразу
сели на хвосты и завыли, точно тризну по ней правили.
     Дикарь мой встал  и  хотел вздернуть  шайтану третью  собаку, но я  ему
этого  на  сей  раз  уже  решительно  не  позволил.  Так надоело мне на  это
смотреть, да и казалось,  что эта мерзость как будто увеличивала ужас нашего
положения.
     -  Оставь,  -  говорю,  -  и  не  смей  трогать: пусть издыхает, как ей
пришлось.
     Он  и  спорить  не стал,  но  зато  с  обычным  ему самым  невозмутимым
спокойствием  выкинул самую  неожиданную  штуку.  Он  молча  застремил  свой
орстель впереди саней  и всех собачонок, одну за другою, отцепил и пустил их
на  волю.  Оголодалые  псы  словно  забыли  истому:  они  взвизгнули,  глухо
затявкали и понеслись  всей  стаей в одну сторону  и в  минуту же скрылись в
лесу за дальним перелогом.  Все  это сталось так скоро, как в сказке об Илье
Муромце  сказывается: "Как садился Илья на коня, все  видели,  а  как уехал,
того никто  не видал". Наша двигательная сила  нас  оставила: мы опешили; от
десятка  наших еще так недавно  бодрых собачонок  при нас оставалась  только
одна, издохшая, которая валялась у наших ног в своем хомутишке.
     Дикарь мой стоял на этом позорище, облокотясь на свой орстель, и  с тем
же бесстрастием смотрел себе на ноги.
     - Зачем ты это сделал? - воскликнул я.
     - Пустил, бачка.
     - Вижу, что пустил; а придут ли они назад?
     - Нет, бачка, не придут, - они одичают.
     - Для чего же, для чего ты их спустил?
     - Лопать, бачка, хотят, - пусть зверька изловят, - лопать будут.
     - А мы с тобою что будем лопать?
     - Ничего, бачка.
     - Ах ты, изверг!
     Он, верно,  не понял и ничего  мне  не отвечал,  но воткнул в снег свой
орстель и пошел. Никто бы не отгадал, куда и зачем он  от  меня удалился.  Я
его окликал, звал его  вернуться назад, но он, только взглянув на меня своим
тупым взглядом, прорычал: "Молчи, бачка", и  побрел дальше. Скоро и он исчез
за опушкой, и я остался один-одинешенек.
     Надо ли вам распространяться о том, как ужасно было мое положение, или,
может быть, вы лучше поймете весь этот ужас  из  того,  что я не думал ни  о
чем,  кроме  того,  что я голоден, что мне хочется  не  есть, в человеческом
смысле желания пищи, а жрать, как голодному волку. Я вынул мои часы, подавил
репетир и был поражен новым сюрпризом: мои часы стояли - чего с ними никогда
не  случалось  на  заводе.  Дрожащими   руками  я  вложил  в   них   ключ  и
удостоверился, что  они  стали потому,  что весь завод сошел;  а они  ходили
около  двух суток  на одном  заводе.  Это  мне  открывало, что мы, ночуя под
снегом, пролежали в  своей ледяной  могиле более чем сутки!.. Сколько  же? -
может быть двое, может быть трое? Я более не удивлялся, что я так мучительно
страдаю  от  голода...  Я,  значит, не ел по  крайней  мере  третьи сутки и,
сообразив это, почувствовал свой терзающий голод еще ожесточеннее.
     Есть, что-нибудь есть! - нечистое, гадкое, лишь бы есть! - вот все, что
я понимал, отчаянно водя вокруг себя полными нестерпимой муки глазами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Мы  стояли на  плоском  возвышении; за нами была  огромная,  безбрежная
степь, а  впереди бесконечное ее продолжение; вправо обозначалась занесенная
снегом низменность  и  перевал, за которым  далеко синела на горизонте гряда
леса,  куда  скрылись  наши собаки. Влево  шла другая  лесная опушка,  вдоль
которой мы ехали,  пока  вся наша сбруя не расстроилась.  Сами мы стояли как
раз  под  большим сугробом, который, видно,  намело  на  пригорок,  покрытый
высокими, под самое  небо уходящими  пихтами и  елинами. Томимый голодом,  я
стыл,  сидя на краю саней,  и, не обращая внимания ни на что  окружающее, не
заметил, когда здесь очутился возле меня мой дикарь. Я не видал ни того, как
он подошел, ни того, как  он молча сел рядом со  мною;  теперь  же,  когда я
обратил на него внимание,  он сидел, поставив орстель в колена, а руки завел
за теплую малицу.  Ни одна черта  его лица не изменилась, ни один  мускул не
двигался, и глаза не выражали ничего, кроме тупой и спокойной покорности.
     Я взглянул на него и ни о  чем его  не спросил,  а он,  как до  сих пор
никогда первый не заговаривал, и теперь не заговорил. Так мы и осмеркли, так
и просидели  рядом бесконечную  темную ночь, не сказав  друг другу ни одного
слова.
     Но  чуть на  небе начало  слегка  сереть, дикарь тихо поднялся с саней,
заложил руки поглубже за пазуху  и опять побрел вдоль по опушке. Долго он не
бывал  назад, я долго видел, как  он  бродил и все останавливался:  станет и
что-то долго-долго  на деревьях разглядывает, и опять дальше потянет. И  так
он, наконец, скрылся с моих глаз,  а потом  опять так же тихо  и бесстрастно
возвращается  и  прямо  с  прихода  лезет  под сани  и начинает  там  что-то
настроивать или расстроивать.
     - Что ты, - спрашиваю, - там делаешь? - и при этом  неприятно открываю,
как  у меня спал и  даже совсем переменился мой голос, между тем мой  дикарь
как прежде говорил, так и теперь так же, перекусывая звуки, отрывает.
     - Лыжи, бачка, достаю.
     - Лыжи! - воскликнул я в ужасе, тут только во  всем значении поняв, что
такое значит "навострить лыжи". - Зачем ты лыжи достаешь?
     - Сейчас убегу.
     "Ах ты, разбойник", - думаю. - Куда же ты это побежишь?
     - На правую руку, бачка, убегу.
     - Зачем же ты туда побежишь?
     - Лопать тебе принесу.
     -  Врешь,  - говорю, - ты  меня  здесь кинуть хочешь.  Но он  нимало не
смутился и отвечает:
     - Нет, я тебе лопать принесу.
     - Где же ты мне лопать возьмешь?
     - Не знаю, бачка.
     - Как же не знаешь: куда же ты бежишь?
     - На праву руку.
     - Кто же там, на правой руке?
     - Не знаю, бачка.
     - А не знаешь, так чего же ты бежишь?
     - Примету нашел - чум есть.
     - Врешь, - говорю, - любезный, ты меня одного здесь бросить хочешь.
     - Нет; я лопать принесу.
     - Ну, ступай, только уж лучше не ври, а иди себе куда знаешь.
     - Зачем, бачка, врать, нехорошо врать.
     - Очень, брат, нехорошо, а ты врешь.
     - Нет, бачка, не вру! поди со мной: я тебе приметку покажу.
     И, зацепив лыжи и орстель, он поволок  их за собою и меня взял за руку,
привел к одному дереву и спрашивает:
     - Видишь, бачка?
     - Что же, - говорю, - дерево вижу, - больше ничего.
     - А вон, на большом суку, ветка на ветке, - видишь?
     - Ну что же такое? вижу, есть ветка, - верно, ветер ее сюда забросил.
     - Какой, бачка, ветер; это  не ветер, а добрый  человек ее посадил, - в
ту руку чум есть.
     Ну, очевидное дело, что или он  меня  обманывает, или сам обманывается;
но что же мне делать? - силой мне его не  удержать, да  и зачем я его  стану
удерживать?  Не  все ли  равно, что одному,  что вдвоем умирать с  холоду  и
голоду?  Пусть  бежит  и  спасается,  если  может  спастись.  И  говорю  ему
по-монашески: "Спасайся, брат!"
     А он спокойно отвечает: "Спасибо, бачка", и с этим утвердился на лыжах,
заложил орстель на плечи, шаркнул раз ногой,  шаркнул два - и побежал. Через
минуту его уже и  не видно стало, и я  остался один-одинешенек  среди снега,
холода и совсем уже изнурившего меня мучительного голода,

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Небольшой   зимний  сибирский   день   я   пробродил  около  саней,  то
присаживаясь, то  снова поднимаясь, когда холод пересиливал  несносные  муки
голода. Ходил я, разумеется, потихоньку, потому что и сил у меня не было, да
и от сильного движения скорее устаешь, и тогда еще скорее стынешь.
     Бродя  все  вблизи того  места, где  меня кинул  мой  дикарь, я не  раз
подходил и  к  тому дереву,  на котором  он  мне  указывал  приметную ветку:
прилежно я ее рассматривал и все  еще более убеждался, что это просто ветка,
заброшенная сюда ветром с другого дерева.
     - Обманул, -  говорил я себе, - обманул он меня, да и не поставится ему
это в  грех: зачем  ему было  пропадать вместе со мною,  без всякой для меня
пользы?
     И нужно ли  вам рассказывать, как тяжело и мучительно долог мне казался
этот куцый день? Я не верил ни в какую возможность  спасения  и ждал смерти;
но где  она? зачем медлит и когда-то  еще соберется припожаловать? Сколько я
еще  натерзаюсь,  прежде  чем она  меня обласкает  и успокоит мои мучения?..
Скоро я стал замечать, что у меня начинает минутами изнемогать зрение: вдруг
все предметы как  бы  сольются и пропадут в какой-то серой  мгле,  но  потом
опять вдруг и  неожиданно  разъяснит... Кажется, это  происходит  просто  от
усталости, но не знаю, какую роль здесь играет  перемена  в освещении:  чуть
освещение переменится, становится снова видно, и  видно очень ясно и далеко,
а потом опять затуманит. На часок  выпрыгнувшее за далекими холмами солнышко
стало обливать покрывавший эти холмы снег удивительно чистым розовым светом,
-  это бывает там  перед  вечером, после  чего  солнце сейчас  же  быстро  и
скрывается, и розовый свет тогда сменяется самою  дивною синевою. Так было и
теперь:  вокруг  меня  вблизи   все  засинело,  как  будто  сапфирною  пылью
обсыпалось,  -  где  рытвинка, где ножной след или так просто палкою в  снег
ткнуто - везде как сизый дымок заклубился, и через малое время этой игры все
сразу  смеркло:  степь  как  опрокинутою  чашей   покрыло,  и   потом  опять
облегчает...   сереет...  С  этою  последнею  переменою,  как  исчез  и  сей
удивительный  голубой  свет  и перебежала  мгновенная тьма, на моих  усталых
глазах в серой мгле пошли отражаться разные удивительные степные фокусы. Все
предметы  начали принимать невероятные, огромные размеры  и очертания:  наши
салазки торчали как корабельный  остов;  заиндевелая дохлая  собака казалась
спящим белым медведем, а деревья как бы ожили и  стали переходить с места на
место... И все это  так живо и  интересно, что я, несмотря  на мое печальное
положение, готов был бы во все это с любопытством всматриваться, если  бы не
одно странное обстоятельство,  которое меня  отпугнуло от моих наблюдений и,
пробудя во мне новый страх,  оживило с ним вместе и инстинкт самосохранения.
Пред моими глазами, вдали, в полутьме, что-то мелькнуло, как  темная стрела,
потом  другая, третья, и вслед за тем в воздухе раздался  протяжный жалобный
вой. Я  мигом сообразил,  что  это или  волки,  или  наши отпущенные собаки,
которые,  вероятно,  ничего  съедомого  не нашли  и  зверя  не затравили, а,
истомясь   голодом,   вспомнили   о  своей   околевшей   подруге   и   хотят
воспользоваться  ее  трупом.  Во   всяком  случае  те  ли  это  или  другие,
оголодавшие ли псы или волки, но они моему преосвященству спуска не дадут, и
хотя мне, по разуму,  собственно было бы легче  быть сразу растерзанным, чем
долго томиться  голодом,  однако инстинкт самосохранения  взял  свое,  и я с
ловкостью и быстротою, каких, признаться сказать, никогда за собою не знал и
от себя не чаял,  взобрался в своем тяжелом убранстве  на самый верх дерева,
как векша, и тогда лишь опомнился, когда выше было некуда лезть. Передо мною
открывалась целая необъятность из снега и темного,  как густая накипь, неба,
на котором из  далекой  непроглядной  тьмы зарделись  красноватые, безлучные
звезды; а пока я окинул все это взглядом, внизу, почти у самого корня  моего
дерева, произошла  какая-то свалка: рванье, стон, опять  потасовка,  и опять
стон, и вот опять во тьме мелькнули вроссыпь стрелы, и сразу все стихло, как
будто ничего  и не бывало. Настала такая невозмутимая тишина, что я слышал и
свой собственный  пульс внутри себя  и свое  дыхание: оно  как-то шумит, как
сено, а если сильно вздохнуть, то точно электрическая искра тихо пощелкивает
в невыносимо разреженном морозном воздухе, таком сухом и таком холодном, что
даже мои  волосы на бороде  насквозь  промерзли,  кололись, как проволоки, и
ломались; я  даже  сейчас  чувствую  озноб  при  этом воспоминании, которому
всегда помогают  мои с той  поры  испорченные ноги. Внизу,  может быть, было
немножко теплее, а может быть, и нет;  но я во всяком случае  не  верил, что
нашествие хищников там не повторится, и  решил до утра  не сходить с дерева.
Это было не страшнее, чем закопаться под  снегом с моим зловонным товарищем,
да и вообще что уже могло быть страшнее всего моего теперешнего положения? Я
только выбрал поразбросистее разветвление  и уселся  на нем, как в  довольно
спокойном кресле, так что если бы даже мне и вздремнулось, то я ни за что не
упал  бы;  а впрочем, для  большей  безопасности я крепко обхватил один  сук
руками  и завел  их обе поглубже  за  малицу. Позиция была  хорошо выбрана и
хорошо устроена: я сидел, как  примерзлый старый сыч, на которого, вероятно,
похож был и  с виду.  Часы мои давно  уже не шли,  но  отсюда для  меня были
прекрасно открыты  Орион и  Плеяды - эти небесные часы,  по которым я теперь
мог вести счет времени моих мучений. Я этим и занялся: сначала вычислил себе
приблизительно  данную  минуту,  а   потом  так  просто,  без  всякой  цели,
долго-долго  глядел на эти странные  звезды  на совершенно черном небе, пока
они  стали  слабеть,  и  из золотых  сделались  медяными, и, наконец, совсем
потемнели и сгасли.
     Настало  утро,  такое  же серое и безрадостное. Мои  часы, поставленные
мною по расположению Плеяд, показали девять. Голод все  ожесточался  и мучил
меня  неимоверно:  я  уже не чувствовал ни томящего  запаха  яств и никакого
воспоминания о  вкусе пищи,  а у меня просто была голодная боль:  мой пустой
желудок  сучило   и   скручивало,  как  веревку,  и  причиняло  мне  мучения
невыносимые.
     Без  всякой надежды найти что-нибудь съестное я  спустился  с  дерева и
стал бродить. В одном месте я поднял на снегу еловую  шишку.  Сначала думал,
не  кедровая  ли  и  нет  ли  в ней орешков,  но  оказалось  просто-напросто
обыкновенная  еловая  шишка.  Я  разломил  ее,  достал  из  нее  зернышко  и
проглотил,  но смолистый запах  был так противен, что  и пустой  желудок  не
принял  этого зерна, и  оттого боли  мои  только  усилились.  В  это время я
заметил,  что  около  наших  брошенных  саней  в  разных  направлениях  было
множество  недавних следов и что наша дохлая собака  исчезла. За нею теперь,
очевидно, был на очереди мой труп, на  который сбежатся те же волки и так же
скоро и хищно  его между собою разделят.  Только когда же это будет? Неужели
еще  сутки?  А   ну  как  еще   более?  -  Нет.  Я  припомнил  себе   одного
фанатика-запощеванца,  который  заморил себя голодом во славу  Христову;  он
имел дух отмечать дни своего томления и насчитал их девять... Это ужасно! Но
тот голодал  в  тепле,  а  я подвергаюсь всему  при жестоком  холоде, - это,
конечно, должно делать  большую разницу. Силы мои меня совсем оставили, -  я
уже не мог согревать себя движением и сел на сани. Даже сознание моей участи
меня как  будто  покинуло: я чувствовал  на веках моих тень смерти и томился
только  тем,  что она  так медленно  уводит меня  в  путь  невозвратный.  Вы
поймете, что я так искренно желал уйти из этой мерзлой пустыни в сборный дом
всех живущих и нимало не сожалел, что здесь, в этой студеной тьме, я постелю
постель мою.  Цепь  мыслей  моих порвалась, кувшин  разбился, и  колесо  над
колодцем  обрушилось: ни мыслей, ни даже обращения к  небу в самых привычных
формах - нечего, негде и нечем стало почерпнуть. Я это сознал и вздохнул.
     Авва, отче!  не могу даже  изнести тебе  покаяния, но  ты  сам  сдвинул
светильник мой с места, сам и поручись за меня перед собою!
     Это была вся моя молитва,  которую я  мог собрать в  уме моем,  и затем
ничего не  помню, как шел  этот день. Всеконечно, с твердостию могу уповать,
что он был такой  же точно, как и тот, что минул. Казалось мне только, что я
в этот день видел  будто  бы вдали от себя два  живые существа, и  это будто
были две какие-то птицы; они мне казались ростом с сорок и статью похожие на
сороку,  но  с скверным лохматым пером, вроде совиного. Перед  самым закатом
солнца они слетели откуда-то с дерева на снег, походили и улетели. Но, может
быть,  мне это  только казалось в  моих  предсмертных галлюцинациях;  однако
казалось  это так живо, что я  следил за их полетом  и видел, как они где-то
вдали скрылись, как будто растаяли. Усталые глаза мои, дойдя до этого места,
так на нем и стали, и остолбенели. Но что бы вам думалось? - вдруг я начинаю
замечать в этом направлении какую-то странную точку, которой, кажется, здесь
прежде не было. Притом  же казалось, что она как будто движется,  - хоть это
было так  незаметно, что  движение ее скорей можно было отличать  внутренним
чутьем, а не глазами, но я был уверен, что она движется.
     Надежда  на  спасение заговорила,  и  все  муки  мои  не  в  силах были
перекричать и заглушить ее; точка все росла и все яснее и яснее определялась
на этом удивительно; нежно-розовом фоне. Мираж ли это, столь возможный в сем
пустынном месте, при таком капризном освещении, или это действительно что-то
живое спешит ко мне, но оно во  всяком случае летит прямо на  меня, и именно
не идет, а  летит: я вижу, как оно чертит, наконец различаю фигуру - вижу  у
нее ноги, - я вижу, как они штрихуют одна за другою и... вслед за тем  снова
быстро перехожу от радости к отчаянию. Да; это не мираж - я его слишком явно
вижу, но зато это и не человек, как и не зверь. Вообще на земле нет во плоти
ни  одного   такого  существа,  которое  походило  бы   на  это   волшебное,
фантастическое   видение,  какое  на   меня   надвигало,   словно  сгущаясь,
складываясь,  или,  как  господа спириты  говорят  ныне, "материализуясь" из
игривых  тонов мерзлой  атмосферы.  Или  меня  обманывает  мой  глаз  и  мое
воображение, или кто что ни говори, а это дух. Какой? Кто ты? Неужто это мой
отец Кириак спешит мне  навстречу из царства мертвых... А может быть, мы оба
уже  там?.. неужто  я уже и кончил переход?  Как хорошо! как  любопытен этот
дух, этот  мой  новый согражданин в новой ж