ыл оторван, знаете, от крови
родной и от фамилии.  Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы
как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это
было втуне,  потому что покойница все это провидели. Стали  приближаться мои
именины, они и изволят говорить:
     "Какой же, - говорят, - я тебе, Николай, подарок подарю?"
     "Матушка,  - говорю, - какой мне еще,  глупцу,  подарок?  Я  и так всем
свыше главы моей доволен".
     "Нет, - изволят говорить, - я думаю тебя хоть рублем одарить".
     Что ж, я отказываться не посмел, поцеловал ее ручку и говорю:
     "Много, -  говорю, - вашею милостью взыскан",  - и сам опять  сел чулок
вязать. Я еще тогда хорошо  глазами видел и даже  в гвардию нитяные чулки на
господина  моего  Алексея  Никитича вязал.  Вяжу,  сударь,  чулок-то,  да  и
заплакал.  Бог  знает  чего заплакал, так,  знаете,  вспомнилось  что-то про
родных, пред днем ангела, и заплакал.
     А  Марфа  Андревна  видят это,  потому  что  я  напротив  их  кресла на
подножной скамеечке всегда вязал, и спрашивают:
     "Что ж ты это, - изволят говорить, - Николаша, плачешь?"
     "Так, - отвечаю,  - матушка, что-то слезы так..." - да и знаете, что им
доложить-то, отчего плачу, и не знаю.  Встал, ручку их поцеловал, да и опять
сел на свою скамеечку.
     "Не  извольте, -  говорю,  -  сударыня, обращать взоров  ваших  на  эту
слабость, это я так, сдуру, эти мои слезы пролил".
     И  опять сидим да  работаем;  и  я чулок  вяжу,  и  они  чулочек вязать
изволят. Только вдруг они этак повязали, повязали и изволят спрашивать:
     "А  куда же  ты,  Николай, рубль-то денешь, что я  тебе завтра подарить
хочу?"
     "Тятеньке, - говорю, - сударыня, своему при верной оказии отправлю".
     "А если, - говорят, - я тебе два подарю?"
     "Другой, - докладываю, - маменьке пошлю".
     "А если три?"
     "Братцу, - говорю, - Ивану Афанасьевичу".
     Они покачали головкой да изволят говорить:
     "Много  же как  тебе,  братец, денег-то надо, чтобы всех оделить! Этого
ты, такой маленький, и век не заслужишь".
     "Господу,  -  говорю,  - было угодно меня таким  создать", -  да с сими
словами и опять  заплакал; опять сердце, знаете, сжалось:  и сержусь на свои
слезы и  плачу. Они же, покойница, глядели,  глядели  на меня и этак молчком
меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили мою
голову  в колени,  да и я плачу,  и они изволят плакать. Потом встали,  да и
говорят:
     "Ты никогда не ропщешь, Николаша, на бога?"
     "Как же, - говорю, - матушка, можно на бога роптать? Никогда не ропщу!"
     "Ну, он, - изволят говорить, - тебя за это и утешит".
     Встали они,  знаете, с этим словом,  велели мне  приказать, чтобы к ним
послали  бурмистра  Дементия в  их нижний  разрядный кабинет,  и  сами  туда
отправились.
     "Не плачь, - говорят, - Николаша! тебя господь утешит".
     И точно, утешил.
     При этом  Николай Афанасьевич вдруг заморгал  частенько  своими тонкими
веками  и,  проворно  соскочив  со стула, отбежал в  уголок, где утер  белым
платочком  глаза и возвратился со  стыдливою  улыбкой на  свое место.  Снова
усевшись,  он  начал  совсем  другим,   торжественным  голосом,  очень  мало
напоминавшим прежний:
     - Встаю я, судари мои, рано: сходил  потихоньку умылся, потому что я  у
них, у  Марфы Андревны, в  ножках  за ширмой, на  ковре спал,  да и пошел  в
церковь,  чтоб  у отца  Алексея  после утрени  молебен  отслужить.  Вошел я,
сударь, в церковь и прошел прямо в алтарь, чтоб у отца Алексея благословение
принять, и вижу, что покойник  отец Алексей как-то  необыкновенно радостны в
выражении и меня  шепотливо поздравляют с радостью. Я это отнес, разумеется,
к праздничному  дню и к именинам моим. Но что  ж  тут, милостивые  государи,
последовало! Выхожу я  с просфорой на  левый клирос,  так как  я с  покойным
дьячком Ефимычем на левом клиросе тонким голосом пел, и  вдруг мне в  народе
представились  и  матушка, и отец,  и братец Иван  Афанасьевич. Батушку-то с
матушкой  я в народе еще  и не  очень вижу, но  братец Иван Афанасьевич,  он
такой был...  этакой  гвардион,  я его сейчас  увидал.  Думаю, это  видение!
Потому что  очень уж  я желал их в этот день видеть. Нет,  не видение! Вижу,
маменька,  - крестьянка они были, - так  и  убиваются плачут. Думаю, верно у
своих господ отпросились и  издалека да  пришли с  своим  дитем  повидаться.
Разумеется, я,  чтобы  благочиния  церковного не нарушать,  только подошел к
родителям, к братцу, поклонился им в пояс, и ушел скорей  совсем в алтарь, и
сам уже не пел... Потому решительно скажу: не мог-с! Ну-с; так и  заутреня и
обедня по чину, как  должно,  кончились, и тогда... Вот только  опять боюсь,
чтоб  эти  слезы дурацкие  опять  рассказать не мешали, - проговорил, быстро
обмахнув  платочком глаза, Николай  Афанасьевич.  -  Выхожу я, сударь, после
обедни  из  алтаря, чтобы  святителю  по моему  заказу молебен отслужить,  а
смотрю  -  пред  аналоем  с  иконой  стоит  сама  Марфа Андревна,  к  обедне
пожаловали, а за нею вот они самые, сестрица Марья Афанасьевна, которую пред
собой изволите видеть,  родители мои  и братец.  Стали петь  "святителю отче
Николае", и вдруг  отец Алексей на молитве всю  родню мою  поминает. Очень я
был всем этим, сударь, тронут: отцу Алексею я, по состоянию своему, что имел
заплатил, хотя они и брать не  хотели, но это нельзя же даром молиться, да и
подхожу  к Марфе Андревне, чтобы поздравить. А они меня тихонько  ручкой  от
себя отстранили и говорят:
     "Иди прежде родителям поклонись!"
     Я повидался с отцом,  с матушкой, с братцем, и все со слезами. Сестрица
Марья Афанасьевна (Николай Афанасьевич с ласковой улыбкой указал на сестру),
сестрица ничего, не  плачут,  потому что  у них характер лучше,  а  я слаб и
плачу.  Тут,  батушка,  выходим  мы на паперть,  госпожа моя  Марфа Андревна
достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам  я  видел  даже,  как они
этот кошелечек вязали, да не знал,  разумеется,  кому он.  "Одари, - говорят
мне, - Николаша, свою родню". Я начинаю одарять:  тятеньке серебряный рубль,
маменьке  рубль, братцу Ивану  Афанасьевичу  рубль, и  все новые  рубли, а в
кошельке и еще четыре рубля. "Это, говорю, матушка, для  чего  прикажете?" А
ко мне, гляжу,  бурмистр Дементий и подводит и невестушку и трех ребятишек -
все  в  свитках. Всех я, по ее великой милости, одарил, и пошли мы домой  из
церкви все вместе: и покойница госпожа, и отец Алексей, и я, сестрица  Марья
Афанасьевна,  и  родители, и все дети братцевы. Сестрица  Марья  Афанасьевна
опять и здесь идут, ничего, разумно, ну, а я, глупец, все и тут, сам не знаю
чего, рекой разливаюсь плачу. Но все же,  однако, я, милостивые государи, до
сих пор хоть и плакал, но шел; но тут, батушка, у крыльца господского, вдруг
смотрю, вижу стоят три подводы,  лошади запряжены разгонные господские Марфы
Андревны, а  братцевы две лошаденки сзади прицеплены, и на телегах вижу весь
багаж моих  родителей и братца.  Я, батушка, этим смутился  и  не знаю,  что
думать.  Марфа  Андревна  до  сего времени, идучи  с отцом Алексеем,  все  о
покосах изволили разговаривать и внимания на меня будто  не обращали, а  тут
вдруг ступили  ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне  и изволят  говорить
такое слово: "Вот тебе, слуга мой, отпускная: пусти своих стариков и брата с
детьми на волю!"  и положили мне за жилет эту отпускную... Ну, уж этого я не
перенес...
     Николай Афанасьевич приподнял руки вровень с своим лицом и заговорил:
     - "Ты! - закричал я  в безумии, - так это все ты, - говорю, - жестокая,
стало быть, совсем хочешь так раздавить  меня  благостию своей!" И тут грудь
мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и
я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
     - Ах, старичок, какой чувствительный! - воскликнул растроганный Ахилла,
хлопнув по плечу Николая Афанасьевича.
     -  Да-с, - продолжал, вытерев себе ротик, карло. - А пришел-то я в себя
уж  через  девять  дней,  потому  что  горячка  у  меня  сделалась,  и  то-с
осматриваюсь  и вижу, госпожа сидит у моего изголовья и говорит: "Ох, прости
ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!" Так вот
она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
     - Ах ты, старичок прелестный! - опять воскликнул дьякон Ахилла, схватив
Николая Афанасьевича в шутку за пуговичку фрака и как бы оторвав ее.
     Карла молча попробовал эту пуговицу и, удостоверясь, что  она цела и на
своем месте, сказал:
     -  Да-с, да, я ничтожный человек, а  они заботились обо  мне, доверяли;
даже скорби свои иногда мне  открывали, особенно когда в разлуке по  Алексею
Никитичу скорбели. Получат, бывало, письмо, сейчас сначала скоро, скоро сами
про себя  пробежат, а потом и все вслух  читают. Они сидят читают,  а я пред
ними стою,  чулок  вяжу да  слушаю. Прочитаем  и в разговор  сейчас вступим:
"Теперь его в офицеры,  - бывало, скажут, - должно быть скоро произведут". А
я говорю: "Уж по ранжиру, матушка, непременно произведут". Тогда рассуждают:
"Как ты, Николаша, думаешь, ему ведь больше надо будет денег посылать". - "А
как  же,  -  отвечаю,  -  матушка, непременно тогда надо больше".  - "То-то,
скажут, нам ведь здесь деньги все равно и не нужны". - "Да  нам, мол, они на
что же, матушка, нужны!" А сестрица  Марья  Афанасьевна вдруг в это время не
потрафят  и  смолчат,  покойница  на  них  за  это  сейчас  и  разгневаются:
"Деревяшка ты, скажут, деревяшка! Недаром мне тебя за братом в придачу даром
отдали".
     Николай   Афанасьевич   вдруг   спохватился,   страшно   покраснел   и,
повернувшись к своей тупоумной сестре, проговорил:
     - Вы простите меня, сестрица, что я это рассказываю?
     - Сказывайте,  ничего,  сказывайте, - отвечала, водя  языком за  щекой,
Марья Афанасьевна.
     -  Сестрица,  бывало,  расплачутся,  -  продолжал  успокоенный  Николай
Афанасьевич, - а  я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз
Марфы Андревны выманю и  уговорю.  "Сестрица, говорю, успокойтесь; пожалейте
себя,  эта немилость к милости". И точно,  горячее да  сплывчивое сердце  их
сейчас  скоро и пройдет:  "Марья!  - бывало, зовут  через минутку.  - Полно,
мать, злиться-то. Чего  ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь  здесь, работай".
Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
     - Сказывайте, что ж мне? сказывайте, - отвечала Марья Афанасьевна.
     - Да-с; тем, бывало, и кончено. Сестрица возьмут скамеечку, подставят у
их  ножек  и  опять  начинают  вязать. Ну,  тут  я уж,  как  это спокойствие
водворится, сейчас  подхожу к Марфе Андревне, попрошу у них ручку поцеловать
и  скажу:  "Покорно  вас,  матушка,  благодарим".  Сейчас  все  даже  слезой
взволнуются.  "Ты у меня,  говорят, Николай, нежный.  Отчего  это только,  я
понять  не  могу,  отчего  она у  нас такая деревянная?" -  скажут  опять на
сестрицу. А я, - продолжал Николай Афанасьевич, улыбнувшись, - я эту речь их
сейчас  по-секретарски  под сукно,  под сукно.  "Сестрица! шепчу,  сестрица,
попросите ручку  поцеловать!" Марфа Андревна услышут, и  сейчас все и конец:
"Сиди  уж,  мать моя,  - скажут  сестрице, - не надо мне твоих  поцелуев". И
пойдем  колтыхать  спицами  в  трое  рук.  Только и слышно,  что  спицы  эти
три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу, ж-жу,  ж-жу  пролетит. Вот в  какой
тишине мы всю жизнь и жили!
     - Ну, а вас  же самих  с сестрицей на волю она не  отпустила? - спросил
кто-то, когда карлик хотел встать, окончив свою повесть.
     - На волю? Нет, сударь, не отпускали. Сестрица, Марья Афанасьевна, были
приписаны  к  родительской отпускной,  а  меня  не отпускали.  Они,  бывало,
изволят говорить: "После смерти моей живи где хочешь (потому что они на меня
капитал для пенсии положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу". -  "Да
и на что, говорю, мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют".
     - Ах ты, маленький этакой! - воскликнул в умилении Ахилла.
     - Да, а что вы такое думаете? И конечно-с заклюют, - подтвердил Николай
Афанасьевич. -  Вон  у  нас дворецкий  Глеб Степанович,  какой был  мужчина,
просто красота, а на  волю их отпустили,  они гостиницу  открыли  и занялись
винцом и теперь по гостиному двору ходят да купцам за грош  "скупого рыцаря"
из себя представляют. Разве это хорошо.
     - Он ведь  у нее  во всем правая рука  был, Николай-то  Афанасьевич,  -
отозвался Туберозов,  желая возвысить  этим отзывом заслуги карлика и  снова
наладить разговор на желанную тему.
     -  Служил, батушка,  отец протоиерей,  по  разумению своему  служил.  В
Москву  и в Питер  покойница  езжали,  никогда горничных  с  собою не брали.
Терпеть  женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: "Все
эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут, да в гостиницах по коридорам расхаживают,
да знакомятся, а  Николаша, говорят, у меня как заяц в угле сидит". Они ведь
меня  за  мужчину  вовсе  не  почитали,  а все:  заяц.  Николай  Афанасьевич
рассмеялся и добавил:
     -  Да  и взаправду, какой же я  уж мужчина, когда на меня, извините, ни
сапожков  и  никакого мужского  платья готового нельзя купить - не придется.
Это и точно их слово справедливое было, что я заяц.
     -  Трусь! трусь!  трусь!  - заговорил,  смеясь  и  оглаживая карлика по
плечам, Ахилла.
     - Но не совсем  же  она тебя  считала зайцем, когда  хотела  женить?  -
отозвался к карлику исправник Порохонцев.
     - Это, батушка Воин  Васильич,  было.  Было, сударь, - добавил  он, все
понижая голос, - было.
     -  Неужто,  Николай Афанасьич, было?  -  откликнулось  разом  несколько
голосов.
     Николай Афанасьевич покраснел и шепотом уронил:
     - Грех лгать - было.
     Все, кто здесь на это время находились, разом пристали к карлику:
     - Голубчик, Николай Афанасьич, расскажите про это?
     - Ах,  господа,  про  что тут  рассказывать!  -  отговаривался, смеясь,
краснея и отмахиваясь от просьб руками, Николай Афанасьевич.
     Его просили неотступно; дамы брали его за руки, целовали его в лоб;  он
ловил на лету прикасавшиеся  к нему дамские руки и  целовал их, но  все-таки
отказывался от рассказа, находя его долгим  и незанимательным. Но вот что-то
вдруг  неожиданно стукнуло о  пол,  именинница, стоявшая  в  эту минуту пред
креслом  карлика,  в  испуге  посторонилась, и  глазам Николая  Афанасьевича
представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху руками, дьякон Ахилла,
     - Душка! - мотая головой, выбивал Ахилла. - Расскажи,  как  тебя женить
хотели!
     - Скажу, все расскажу, только поднимитесь, отец дьякон.
     Ахилла встал и, обмахнув с рясы пыль, самодовольно возгласил:
     - Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я
сказал - выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять  по местам, и  чтоб
тихо;  а  вы,  хозяйка, велите Николаше за это, что он  будет  рассказывать,
стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
     Все уселись, Николаю  Афанасьевичу подали стакан воды, в который он сам
впустил несколько капель красного вина, и начал новую о себе повесть.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     -  То,  господа, было вскоре  после французского  замирения, как я со в
бозе почившим государем императором разговаривал.
     -  Вы с государем разговаривали? - сию же  минуту  перебили рассказчика
несколько голосов.
     - А  как бы вы изволили полагать? - отвечал  с тихою улыбкой  карлик. -
Да-с;  с самим императором Александром Павловичем  говорил  и имел рассудок,
как ему отвечать.
     - Ха-ха-ха!  Вот, бог  меня убей, шельма какая у нас этот Николавра!  -
взвыл  вдруг  от  удовольствия  дьякон Ахилла и,  хлопнув  себя  ладонями по
бедрам, добавил: - Глядите на него - маленький, а  между тем он, клопштос, с
царем разговаривал.
     -  Сиди,  дьякон,  смирно,  сиди  спокойно,   -   внушительно  произнес
Туберозов.
     Ахилла показал руками, что он более ничего не скажет, и сел.
     Рассказ начался снова.
     - Это  как  будто  от  разговора моего  с государем  императором даже и
начало имело, - спокойно заговорил Николай Афанасьевич. - Госпожа моя, Марфа
Андревна,  имела  желание быть в  Москве, когда  туда ждали императора после
всесветной его  победы  над Наполеоном  Бонапарте. Разумеется,  и  я в  этой
поездке, по их воле, при них  находился. Они,  покойница,  тогда уже были  в
больших летах и, по нездоровью  своему, порядочно стали гневливы и обидчивы.
Молодым господам по этой причине  в  дому у нас было скучно, и покойница это
видели  и  много за  это  досадовали, а  больше  всех  на  Алексея  Никитича
сердились, что не так, полагали,  верно у них в доме  порядок устроен, чтобы
всем весело было,  и что  чрез то  их  все забывают.  Вот Алексей Никитич  и
достали  маменьке  приглашение  на бал, на  который  государя ожидали. Марфа
Андревна не скрыли от меня, что это им очень большое удовольствие доставило.
Сделали они себе  к этому балу наряд бесценный  и для меня французу портному
заказали  синий фрак аглицкого  сукна с золотыми  пуговицами,  панталоны,  -
сударыни, простите,  -  жилет, галстук -  все  белое; манишку  с гофреями  и
пряжки на башмаки, сорок два рубля заплатили. Алексей Никитич для маменькина
удовольствия так упросили, чтоб и меня можно было туда взять. Приказано было
метрдотелю, чтобы ввесть меня в  оранжерею при  доме и напротив самого зала,
куда государь  войдет,  в углу  где-нибудь между цветами поставить. Так это,
милостивые государи, все и исполнилось, но не совсем. Поставил меня, знаете,
метрдотель в угол у  большого такого дерева, китайская пальма  называется, и
сказал, чтоб я держался и. смотрел,  что отсюда увижу. А что оттуда  увидать
можно? ничего. Вот  я, знаете,  как  Закхей Мытарь, цап-царап, да и взлез на
этакую маленькую искусственную скалу, взлез и  стою под пальмой. В зале шум,
блеск, музыка; а  я хоть и на  скале под пальмой стою, а все ничего не вижу,
кроме как одни макушки да  тупеи. Только  вдруг все эти  головы засуетились,
раздвинулись,  и государь  с  князем  Голицыным  прямо и  входит  от жара  в
оранжерею.  И еще то,  представьте, идет не только что в оранжерею, а даже в
самый тот дальний  угол прохладный,  куда меня спрятали. Я  так, сударыни, и
засох. На скале-то засох и не слезу.
     - Страшно? - спросил Туберозов.
     - Как вам доложить? не страшно, но как будто волненье.
     - А я бы убег, - сказал, не вытерпев, дьякон.
     - Чего же, сударь, бежать? Не могу  сказать,  чтобы совсем ни капли  не
испугался, но  не бегал. А его величество тем  часом все подходят, подходят;
уже я слышу даже, как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и лик у них этакий
тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на  отчаянность уж и думаю и не думаю,
зачем я пред  ними  на  самом на  виду явлюсь?  Только государь  вдруг  этак
головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их  и
остановили.
     - Ну! - крикнул, бледнея, дьякон.
     - Я взял да им поклонился.
     Дьякон вздохнул и, сжав руку карлика, прошептал:
     - Сказывай же, сделай милость, скорее, не останавливайся!
     -   Они  посмотрели   на   меня  и   изволят  князю  Голицыну  говорить
по-французски:  "Ах, какой  миниатюрный экземпляр!  чей,  любопытствуют, это
такой?"  Князь  Голицын,  вижу,  в  затруднительности  ответить;  а  я,  как
французскую  речь могу понимать, сам и отвечаю: "Госпожи  Плодомасовой, ваше
императорское  величество".  Государь  обратился  ко  мне  и  изволят   меня
спрашивать:   "Какой  вы   нации?"   -   "Верноподданный,   говорю,   вашего
императорского величества". - "И русский уроженец?"  - изволят спрашивать, а
я опять отвечаю: "Из  крестьян, говорю, верноподданный вашего императорского
величества". Император и рассмеялись. "Bravo, - изволили пошутить, -  bravo,
mon  petit  sujet  fidele",  {Браво,  браво,  мой  маленький  верноподданный
(франц.)} - и ручкой этак меня за голову к себе и пожали.
     Николай  Афанасьевич пони