ланию резкого перелома в своей жизни, то она бы  непременно
заметила эту лодку, и по ее печальной оснастке она поняла бы,  что  на  этом
судне случилось какое-то большое несчастие. Но Мелита  видела  лодку,  и  ее
грязный парус, и войлочный черный колпак наверху ее мачты, и всему этому  не
придала никакого значения.
     Она должна бы заметить и то, что  лодка,  бывшая,  конечно,  в  далеком
плавании, входила в пристань в необычное время и держала курс свой не  прямо
к поселку, а нарочно проходила между скалами и  пристала  у  одной  из  них,
завязав канат у торчащего рогом обломка утеса.
     С лодки сошел кто-то, покрытый коричневым полотном, и, ничего не взяв с
судна, скрылся где-то под берегом, а потом, через час или несколько  больше,
опять возвратился к лодке вдвоем с закутанной женщиной,  которая  едва  лишь
ступила на лодку, как страшно вскрикнула и, отпихнув от себя сопровождавшего
ее мужчину, упала в море, но сейчас же выплыла на берег и убежала.
     Это Мелита уже заметила, потому что женский крик был слишком  громок  и
страшен, но она тотчас же потеряла из вида эту фигуру и зато тем более  была
поражена, когда через малое время эта же  самая  фигура,  в  том  же  мокром
платье, но в лице Маремы, подбежала к Мелите и, упав  перед  ней  с  сжатыми
руками, завопила сквозь слезы:
     - О моя бедная госпожа! Прокляни и продай меня, как  злую  вестницу,  в
жестокие руки!  я  достойна  этого  за  то  горе,  какое  мне  суждено  тебе
возвестить.
     При первых же словах Маремы сердце Мелиты  переполнилось  предчувствием
жесточайшего несчастия, и она ей сказала:
     - Умоляю тебя, говори и мне скорей, что случилось,  и  не  бойся  моего
гнева - моя вера не дает места гневу.
     - О да, - отвечала Марема, - теперь тебе наступил  час  показать  твоей
бедной и темной рабе, сколько света и силы может дать человеку твоя вера!
     - Я постараюсь, чтобы ты не получила о ней через меня дурного  понятия;
говори, что должна я узнать!
     - Твой муж... вон, видишь, там,  у  скалы...  это  лодка  его...  моего
господина Алкея, и... в ней на дне, около мачты, на вершине  которой  поднят
черный колпак, лежит, покрытое парусом... бездыханное тело.
     - Пруденция! - воскликнула громко  Мелита  и  сейчас  же  заломила  над
головою руки и стала повторять сквозь рыдания: - Бедное дитя! Неужели  Алкей
убил его в ревности! О, злополучный невинный Пруденций!
     Но Марема, дав несколько времени проплакать Мелите и как бы освоиться с
горем, взяла ее тихо за руки и, переводя их к своему сердцу, сказала:
     - Нет, Мелита! Ты напрасно плачешь о юноше, ты должна оборотить к  себе
горе другой стороною: погиб не Пруденций, а тот, чья смерть  тебя  оставляет
вдовою.
     Мелита вдруг воздержала свои слезы и остановила сухой, огненный  взгляд
на Мареме:
     - Умер муж мой, Алкей?!
     - Да, госпожа.
     - И там, внизу, у скалы его тело?
     - Да, оно в лодке...  тело  Алкея...  Я  его  видела  и  прокляла  рок,
судивший мне возвестить тебе это несчастие.
     - Оставь говорить о проклятиях и веди меня скорей к лодке!
     Марема положила себе на плечо руку Мелиты, и обе женщины пошли  спешной
походкою к морю и скоро стали у лодки, на которой не было никакого груза,  а
только у основания мачты лежал небрежно брошенный парус.
     - Вот это здесь, - тихо сказала Марема и затем с участием  спросила:  -
Если ты можешь видеть и прикажешь открыть...
     Но Мелита, вместо ответа, сама нагнулась и едва приподняла угол  серого
полотна с синей каймою, как увидала мертвое лицо Алкея с выдавшимися  косыми
глазами и тремя страшными колотыми ранами  в  черепе...  Раны  были  посреди
темени, все три кругловатые, каждая величиною с вишню, и все рядом  одна  от
другой на расстоянии пальца... Их не нужно было  ощупывать,  чтобы  сказать,
что все они равномерно глубоки и все три смертельны.
     Мелита склонилась к голове мужа и долго смотрела в его глаза, а  потом,
когда подняла лицо свое, увидала, что прямо перед  нею,  по  другую  сторону
паруса, стоял в печальном платье и с печальным лицом невинный Пруденций.
     Увидя его открытое лицо, хранившее до сих пор на себе следы  целомудрия
и духовной чистоты, Мелита вздохнула и тихо промолвила:
     - Ты знаешь, конечно, что о тебе скажут люди, когда  увидят  несчастное
тело Алкея?
     - Да, знаю, - ответил  Пруденций,  -  люди  скажут,  что  это  я  нанес
смертельные раны Алкею.
     - И что же ты им ответишь в свое оправдание? Я ведь  не  знаю,  как  ты
искусен во лжи. Или, быть может, ты для того и привез сюда тело Алкея, чтобы
пред всеми признаться в убийстве и рассказать, для чего это сделал?
     - Нет, - отвечал ей невинный Пруденций. - Я не  для  того  привез  сюда
тело Алкея, чтобы изощряться во лжи или делать над ним признания в убийстве.
Я привез его для того, чтобы ты могла видеть хоть мертвого мужа и могла  его
оплакать и схоронить как жена. А когда меня спросят о смерти Алкея,  я  безо
лжи расскажу о ней всю сущую правду.
     Слушая эти слова, Мелита смотрела острым и пристальным взглядом в глаза
Пруденция и получила в глубине своего духа  безотчетное  удостоверение,  что
Пруденций ничем не повинен в смерти Алкея...
     Это ей было отрадно, и душа ее успокоилась, насколько это было возможно
в теперешнем случае.
     - Если ты прав, - отвечала она, -  то  и  слеши  скорей  принести  свое
оправданье: я и Марема останемся здесь у мертвого  тела  Алкея.  Ты  же  иди
поскорее в селение, позови свою мать, вдову Ефросину, и вызови всех старых и
молодых людей на берег моря, на то место, где Алкей говорил  пред  людьми  о
кончине отца твоего, Гифаса. Я и Марема приведем туда лодку с  телом,  а  вы
все наломайте ветвей, на которых можно поднять и нести тело Алкея,  и  когда
оно будет поднято, ты перед всеми должен сказать, как случилась гибель Алкея
и кто нанес ему эти три равномерные раны.
     Пруденций ей тихо кивнул  головою  и,  скоро  достигнув  селения,  снял
рожок, который висел  на  суке  старого  дуба,  и  протрубил  для  всех  три
призыванья, чтобы все шли скорей на собранье.

IX

     Услышав рожок, люди тотчас же стали  выходить  из  домов  и,  поправляя
одежды, стали направляться к тому месту, где еще так недавно все выслушивали
повесть Алкея о смерти Гифаса. Здесь и теперь, так, как и тогда,  стояла  на
песке опрокинутая килем вверх старая лодка.
     Все это было на полперелета стрелы от старого дуба, под которым  теперь
стоял Пруденций. И он продолжал здесь стоять, пока  на  берегу  около  лодки
собрались почти все взрослые люди селения,  а  из-за  загиба  пологого  мыса
показалась на море лодка, которую гнали на веслах Мелита с Маремой.
     Пруденций, который ожидал появления на море этой лодки, прежде всех  ее
и заметил, и он тотчас же снял с дерева рог, висевший на скрученном лыке,  и
надул его так, что рог зараз  издал,  кроме  общего  призывного  звука,  еще
особый сигнал, который мог иметь условное значение для  друзей  трубача  или
его семейных.
     Собравшиеся люди не  упустили  заметить  этот  сигнал,  и  один  молвил
другому:
     - Пруденций, наверно, хочет сказать что-то необыкновенное.
     - Почему ты так думаешь?
     - Он кому-то дает сигнал на священном рожке.
     - Это он зовет сюда свою мать.
     - О да! Вон она и выходит - вдова Ефросина.
     - Значит, они еще не видались?
     - Так надо думать.
     - Любопытно! Пруденций, конечно, желает, чтобы мать его была здесь  при
том, для чего он сзывает селенье; но что это такое он хочет сказать?
     - Услышим.
     - Уж конечно услышим.  Вон  к  берегу  тянется  лодка...  Эге!  Да  это
знакомая лодка Алкея. Ее, еще года нет, снаряжал и опять  недавно  раскрасил
Гифас, а теперь... смотри, что такое?.. Лодку ведут на веслах две женщины...
Ах, ведь это Мелита с своею рабыней, сидонянкой Маремой... Ну, у  этой  руки
из бронзы, но все-таки женщинам не пристать сюда близко... Здесь вязкая тина
и внизу в разных местах, не на  одной  глубине,  острые  камни...  Ага!  вот
хорошо догадался Пруденций: он сбежал к морю и вошел в воду... Ну,  немножко
измокнет, а зато он взял лодку за канат и подведет ее к берегу...  Ишь,  как
он весь изогнулся под лямкой!
     - И зато какой чудный стан!..
     - Да, уж Пруденций, известно,  совершенный  красавец.  Говори  что  кто
хочет, а им ведь недаром гордится наше селение, и я думаю, если бы  боги  не
имели зависти к красоте смертных, то  нельзя  было  бы  ни  понять  и  ничем
объяснить, как они могли допустить  соединение  Мелиты  с  раскосым  Алкеем,
после чего Мелита остается бесплодной, тогда как ее следовало бы соединить с
Пруденцием...
     - Ага! это правда.
     - Да, уж тогда было бы можно ручаться, что Мелита не тосковала бы и  не
осталась бы бесплодной, а взору человеческому был бы дан  для  услады  самый
красивый ребенок.
     - Да, я думаю тоже,  что  если  бы  Мелита  была  помоложе  и  была  бы
свободна, - она не сочла бы для себя за большое обременение ласки Пруденция,
и тогда-то, пожалуй, ты прав, что второй Купидон мог бы родиться  где-нибудь
в нашем незнатном селении; но ведь Мелита  постарше  Пруденция,  и  муж  ее,
косоглазый Алкей, долговечен: все  его  предки  всегда  достигали  маститого
века. Но в это мгновенье  у  лодки,  подвинутой  к  берегу,  раздался  голос
Пруденция:
     - Почтенные люди и ты, о, нежно любимая мать моя, вдова Ефросина! Еще в
очень недавнее время отсюда отплыли вдвоем:  отец  мой,  отважный  Гифас,  с
бесстрашным Алкеем. Так они много раз отправлялись вместе  вдвоем  и  всегда
вместе вдвоем возвращались, но в этот последний раз случилось иначе: в  этот
раз возвратился один только смелый Алкей и открыл здесь, на этом месте, всем
вам, и мне, сыну Гифаса, и вдове отца моего Ефросине, что отец мой  сделался
жертвою моря.
     Все  люди  слушали  это  вступление  о  вещах,  всем  им  известных,  и
-напряженно  смотрели  на  Пруденция  и  на  Мелиту  с   Маремой,   стоявших
по-прежнему в лодке. В толпе проносилось:
     - Что он хочет сказать?.. Для чего в лодке стоят Мелита с  служанкой?..
Пруденций,  быть  может,  узнал  что-нибудь  и  задумал  теперь  обвинить  в
преступленье Алкея?
     А Пруденций, вместо того, вдруг зарыдал и, рыдая, воскликнул:
     - Посмотрите же, что нынче сталось с самим бесстрашным Алкеем!
     Пруденций сдвинул лежащий на дне лодки парус и, приподняв  труп  Алкея,
добавил:
     - Вот он, Алкей! Он убит. Подходите и смотрите: на его темени рядом три
одинакие ранки. От каждой из них человек должен был  умереть  непременно,  а
Алкей получил все три раны в одно мгновение ока.
     - Где и как он мог получить их? - зашумели, толпясь на берегу и отчасти
входя в воду, люди.
     - Ты должен все объяснить, - кричали другие.
     - Да, ты за него отвечаешь.
     - И ты можешь быть в подозрении; ты мстил ему за Гифаса!
     - Или завидовал красоте несравненной Мелиты!
     - О, воздержитесь! - воскликнул Пруденций. - Вы не опоздаете оскорблять
меня обвинениями и после того, когда я все изложу вам, как было  дело.  Дело
же в том, что Алкей и упредивший его на пути в царство теней отец мой  Гифас
не только занимались торговлей, но они... они тоже нападали на другие суда и
грабили их и топили...
     На всю массу слушателей это не произвело особенно сильного  впечатления
и даже, кажется, никого не удивило, кроме одной. Мелиты, которая вскрикнула:
"Мой муж был разбойник!" и, подняв  кверху  руки,  упала  головою  на  плечо
Маремы.
     Пруденций же продолжал говорить и рассказал, что  он  не  верит  словам
Алкея, как погиб Гифас, что это, наверное, было  как-то  иначе,  но  что  он
никогда не думал мстить за это Алкею, а  сам  Алкей  получил  свои  раны  от
гвоздей, предательски вбитых  в  днище  плывшей  византийской  триремы,  под
которую Алкей поднырнул, с тем чтобы тихо взобраться на ее борт  и  задушить
сонного кормщика, а остальных сонных людей сбросить в море; но  эта  трирема
была для них проклятой ловушкой: когда они встретились с ней пред рассветом,
люди на ней только притворялись спящими, а  вовсе  не  спали;  а  дно  самой
триремы было утыкано острыми спицами, из которых три сразу  же  вонзились  в
темя Алкея, так что белый гребень набежавшей волны в то же мгновенье и сразу
весь окрасился Алкеевой кровью...
     Затем  следовал  рассказ  о  том,  как  притворно  спавшие  на  триреме
византийские греки злорадно захохотали и,  оттолкнув  от  себя  шестом  тело
Алкея, уплыли в море, а  осиротевший  Пруденций  остался  один  и  с  трудом
изловил Алкеево тело, втащил его в ладью  и  привез  сюда,  чтобы  оно  было
предано погребению и чтобы видели все, что ему нет нужды ничего  скрывать  в
этом несчастном деле, полагающем конец торговому товариществу двух их домов.
     Пруденций закончил словами:
     - Кто-то сказал, что на меня есть подозрение!.. Что же, судите меня!  Я
не боюсь ничего, я приготовился к смерти, но я невинен в смерти Алкея.
     Народ,  выслушав  все  это,  оставался  в  недоумении   и   обнаруживал
разногласие: одним казалось, что Пруденций действительно не виновен в смерти
Алкея, а другие думали, что Алкей убит его рукою, именно из  мести  за  отца
или, быть может, и от любви к Мелите. И тогда  постановили:  опять  положить
тело Алкея в лодку и туда же поместить Пруденция  и,  в  сопровождении  двух
молодых  людей  и  двух   старцев,   послать   труп   и   подозреваемого   к
прорицательнице,  жившей  на  отдаленном  острове.  Там  поручалось  старцам
вопросить прорицательницу над головою Алкея:  виновен  ли  Пруденций  в  его
убийстве? И если вещая дева скажет, что Пруденций виновен, то тогда  старцы,
отблагодарив прорицательницу, снова войдут в ладью вместе  с  Пруденцием,  и
когда удалятся настолько, что берег сделается не виден, тогда  старцы  велят
юношам завернуть Пруденция вместе с трупом Алкея в парус и потом обмотать их
бечевою и бросить их вместе в море.

X

     Нельзя описать, какой  страшный  плач  сделала  вдова  Ефросина,  когда
услыхала такое решение. И она не одна плакала, -  с  нею  стонали  и  другие
женщины, потому что многим жаль было невинного Пруденция. Стонала и  рвалась
также и Марема, но Мелита не стонала и не рвала на себе ни волос, ни платья,
а только побледнела и долго стояла в молчании  на  одном  месте,  но  потом,
когда ладья с телом  Алкея,  с  Пруденцием  и  с  сопровождающими  их  двумя
старцами и двумя юношами отвалила от берега, Мелита  подошла  к  Ефросине  и
сказала ей:
     - Наши вопли и  слезы  ничему  не  помогут;  вместо  того  чтобы  здесь
изнурять свои силы, сядем скорее в другую ладью и  поедем  следом  за  ними.
Может быть, прорицательница, увидя твое материнское  горе,  склонит  к  нему
свой слух и даст старцам ответ, который послужит к тому, что  люди  признают
невинность Пруденция.
     Ефросина на это легко согласилась, и  через  самое  малое  время  после
того, как ладья с телом Алкея скрылась из глаз, от той  же  пристани  отошла
другая ладья, нанятая Мелитою у немого Тромеда, и на этой ладье,  у  кормила
которой стоял сам Тромед,  помещались  Ефросина  и  Мелита  с  своей  верной
Маремой.
     И прошло всего двое суток, как на третий день к вечеру  жители  селения
увидали, что обе ладьи опять возвращались, и ладься немого Тромеда опережала
большую ладью, принадлежавшую прежде Алкею с  Гифасом.  На  передней  ладье,
рулем которой правил  Тромед,  а  парусами  Марема,  посередине  сидел  юный
Пруденций, а с двух сторон его - Ефросина и Мелита.
     С берега видели ясно,  что  Ефросина  внушала  что-то  сыну  с  большим
увлечением, а он ее радостно слушал  и  с  видимым  счастьем  сжимал  своими
руками ее обе руки, а Мелита сидела в  раздумье  и,  пустив  руку  за  борт,
держала в ней камышинку, листья которой играли с дробившейся волною. В лодке
Алкея оба юноши и оба старца были спокойны: на всех на них нынче были надеты
венки из белых пупавок в знак того, что их головы свободны от  гнета  всякой
тягостной мысли, и на их мачте не было уже более черного войлочного колпака,
а вместо него красовалась зеленая ветка оливы.
     Ясно было, что вещая дева объявила невинным Пруденция и что труп Алкея,
как не нужный более ни для каких расследований, спущен был в море  и  теперь
все возвращаются в покое и в мире.
     Все догадались, что сейчас  наступает  веселый,  радостный  вечер,  что
вдова Ефросина, наверно, не станет скупиться, а жарко растопит очаг в  своем
доме и угостит всех так изобильно, как  сна  может.  О,  она  не  поскупится
справить веселый праздник за спасение сына.
     Так это и сделалось: лодки  пристали;  старцы  и  юноши  объявили,  что
Пруденций невинен и что при этом  случилось  еще  одно  пречудесное  дело...
Вышло так,  что  когда  вдова  Ефросина  вместе  с  Мелитой  хотели  поднять
Пруденция от ног прорицательницы, то вещая дева вдруг как будто  проснулась,
- лицо ее озарилось улыбкой, и она, взяв за руки Мелиту и Пруденция, вложила
одну в другую их руки...
     Тут все, кто это слушал, заплескали руками и запели:
     "Эвое! Эвое!" и начали обнимать и целовать  и  Мелиту  и  Пруденция,  и
поздравлять вдову Ефросину, и  радоваться,  что  союз  Мелиты  с  Пруденцием
исполнит их счастием и устранит всякий вопрос о разделе имущества, так как с
этих пор все равно, что Пруденциево, что Мелитино.  И  все,  распивая  вино,
которое выставила Ефросина, и обоняя запах мяса и рыб, которые  жарились  на
вертелах, и сладостный пар черносливных полив, кипевших в огромных  сосудах,
- все без уговора стали считать себя  вправе  смотреть  на  Пруденция  и  на
Мелиту как на супругов, для соединения которых все решено самою  судьбою,  и
теперь только потребно какое-то  недолгое  время,  чтобы  брак  их  признать
совершенным.
     Невинный Пруденций был наверху  своего  счастия  и  еще  усугубил  свою
всегдашнюю почтительную скромность перед  Мелитой,  а  вдова  Ефросина  даже
терялась от радости и изливалась в приветах и в ласках ко всем, кто подходил
к ее очагу, чтобы брать мясо, и рыбу, и похлебки; в радостном  духе  была  и
Марема, которая помогала Ефросине в угощении и,  нося  на  плече  кувшины  с
вином, наполняла им чаши. Одна лишь Мелита не изменяла своей задумчивости  и
не отвечала ни на какие намеки, а как бы витала теперь где-то далеко отсюда,
и  когда  гости,  заметив  на  небе  признак  приближающегося  утра,  начали
расходиться, Мелита вздрогнула и, взглянув в знакомые лица  Маремы  и  вдовы
Ефросины, сказала:
     - О, кто бы вы ни были! - отведите меня куда-нибудь в тихое место!
     Такое обращение к Мареме и Ефросине, как к  незнакомым,  очень  удивило
обеих женщин, и они, переглянувшись друг с другом, подумали:  не  выпила  ли
Мелита с жажды ошибкою цельного вина, или не потеряла ли  она  рассудка  при
морском переезде на лодке или при быстром охлаждении воздуха.
     Марема попробовала руки Мелиты, и, чувствуя, что они  холодны,  окутала
ее голову и стан покрывалом вдовы Ефросины, и, обвив ее  стан  своею  рукою,
повела ее к дому.
     Как провожая Мелиту, так и укладывая ее  дома  в  постель,  Марема  все
время была в полной уверенности, что  госпожа  ее  недомогает  от  множества
смешанных чувств, над которыми  забирает  самое  высшее  положение  и  самую
большую силу любовь ее к прекрасному и невинному Пруденцию; а потому,  чтобы
сказать  Мелите  что-нибудь  самое  радостное  и  способное  вызвать  в  ней
оживление, - Марема, покрывши Мелиту ночным одеялом, нагнулась к ее лицу  и,
поцеловав ее в лоб, прошептала ей на ухо:
     - Спи,  и  пусть  тебе  снится  тот,  к  кому  рвется  с  любовью  твое
разрешенное от клятв сердце!
     А когда Мелита промолчала,  то  потом  Марема  распрямилась  и  ласково
спросила ее:
     - Скажи мне, ты не сердишься за то, что я позволяю себе немножко читать
в твоем сердце?
     - Нет, - отвечала Мелита, - я не сержусь.
     - Значит, я угадала...
     - Нет, это не значит, что ты уга