е, в котором он  оставил  у
себя под замком Висленева.
     - Я не ручаюсь даже, - добавил он, - что в то время, когда  мы  с  вами
рассуждаем, он, пожалуй, или спустился вниз из окна  по  водосточной  трубе,
или, что еще хуже, удавился у меня в спальне  на  полотенце.  Так,  господа,
нельзя.
     Кишенский   продолжал   во   время   этих   речей   злобно    хихикать,
непосредственно за смехом принимая самые серьезные мины, но жена  Висленева,
слушавшая Горданова со вниманием, согласилась с ним во всем, и сама сказала:
     - Да, так нельзя.
     - Конечно, - поддержал Горданов, - вы со своею неумытною жестокостью  с
ним похожи на хозяина, зарезавшего курицу, которая несла золотые яйца.
     - Не видали мы  от  него  до  сих  пор  этих  золотых  яиц,  -  отвечал
Кишенский, мгновенно улыбнувшись и насупясь.
     - По крайней мере нес хоть медные, а все не из кармана, а в  карман,  -
возразил Горданов.
     - Да, да; это неправда: он нам был полезен, - вмешалась Алина.
     - Полезен поневоле, - вставил Кишенский.
     - Ну по воле ли, или поневоле, но все-таки я не хо.чу его  четвертовать
заживо, это вовсе не нужно.
     - И это вовсе не выгодно, - поддержал Горданов.
     - Да, это совсем не нужно: ему надо дать передышку.
     - Разумеется! Ничего более и не нужно, как передышку. Кто вам  говорит,
чтобы вы его выпустили как птицу на волю? Уж наверно  не  я  стану  вам  это
предлагать, да и он уже так загонялся, что сам этого не требует, но дайте же
ему передохнуть, чтоб он опять вам пригодился. Пусть он станет хоть немножко
на ноги, и тогда мы опять его примахнем.
     -  Конечно,  это  так,  -  решила  Алина   и   занялась   соображениями
относительно того, как устроить отпуск  мужа  на  наилегчайших  для  него  и
выгоднейших для нее условиях.
     В этих соображениях Горданов принял  ближайшее  участие,  не  стесняясь
нимало молчанием Кишенского, и через час  времени  было  положено:  взять  с
Иосафа Платоновича вексель в пятнадцать тысяч  рублей  "по  предъявлению"  с
тем, чтобы на слове он был спокоен, что этого предъявления  в  течение  трех
лет не последует, и затем дать ему свободу на все четыре стороны.
     Кишенский имел что-то возразить против  этой  резолюции,  но  Алина  ее
отстояла, и Горданов принял ее и привез Висленеву, которого  застал  у  себя
дома крепко спящим.
     Висленев был очень доволен резолюцией, и сразу на все согласился.
     - Однако, знаешь ли: она, значит, все-таки без  сравнения  лучше  этого
подлеца, который так расписывает о беззаконности собственности, - сказал  он
Горданову,  когда  тот  передал  ему  весь  план  в  довольно   справедливом
изложении.
     - О, Господи, есть ли что равнять? - отозвался Горданов. - Она игрок, а
это шушера. Пей вот вино!
     Вина было выставлено много и ужин богатый.
     - Скажи, однако, за что же она его любит?  -  любопытствовал  Висленев,
сидя на чистой простыне застланного для него дивана.
     - Друг! - Что  есть  любовь?  -  отвечал  Павел  Николаевич.  -  Он  ей
нравится.
     - Правда, правда.
     - И ты ей тоже, может быть, нравишься. Даже, может быть, и более...
     Черт их, брат, знает: помнишь, как это Гейне говорит: "не узнаешь,  где
у женщин ангел с дьяволом граничит". Во всяком случае, сегодня она вела себя
в отношении тебя прекрасно.
     Висленев молча катал шарик из хлеба, улыбался и пил, и наконец сказал:
     - Знаешь, Горданов: я понимаю в одном месте короля Лира.
     - В каком? - вопросил Горданов.
     - Когда он при виде неблагодарных Реганы и Гонерильи говорит:  "и  злая
тварь мила в сравненье с тварью злейшей".
     - И благо тебе, и благо тебе! - завершил  Горданов,  наливая  Висленеву
много и много вина и терпеливо выслушивая долгие его сказания о том, как  он
некогда любил Alexandrine Синтянину, и как она ему внезапно  изменила,  и  о
том, как танцовщица,  на  которой  одновременно  с  ним  женился  Бабиневич,
рассорясь с своим  адоратером  князем,  просто-напросто  пригласила  к  себе
своего законного мужа Бабиневича, и как они теперь умилительно счастливы;  и
наконец о том, как ему, Висленеву, все-таки даже жаль своей жены, во  всяком
случае стоящей гораздо выше  такой  презренной  твари,  как  жид  Кишенский,
которого она любит.
     Горданов намекнул Висленеву, что и ему ничто  не  мешает  довести  свои
дела до того же, до чего довел свои брачные дела его товарищ  и  современник
Бабиневич.
     Пьяный Висленев забредил на эту ноту, и "злая тварь",  которая  до  сей
поры была только немножко мила "в сравненье с  тварью  злейшей",  стала  уже
казаться ему даже совсем милою, даже очень милою. Ему стала мерещиться  даже
возможность восстановления семейного счастия.
     Горданов лил вино не жалея, и сам, далеко  за  полночь,  уложил  Иосафа
Платоновича в постель, а утром уехал по делам, пока Висленев еще спал.


        Глава двенадцатая
        Горданов спотыкается на ровном месте

     Павел Николаевич Горданов нимало не лгал ни себе, ни людям, что он имел
оригинальный  и  верный  план  быстрого  и  громадного  обогащения.  У  него
действительно был такой план, и  в  ту  минуту,  до  которой  доведена  наша
история, Горданов действительно был уже близок  к  его  осуществлению.  Этот
достойный всеобщего внимания план, тщательно скрываемый от всех и от каждого
гениальным в своем роде Павлом Николаевичем, должен быть принят и читателями
до  некоторого  времени  на  веру.  Впрочем,  личный  характер  солидного  и
дальнозоркого Горданова, вероятно, сделает такое доверие со стороны читателя
не  особенно  трудным,  Горданов  не  мог  увлекаться  мыслями  вздорными  и
несбыточными, и он действительно имел секрет, который был не  чета  всем  до
сих пор распубликованным секретам нажить миллион трудами  да  бережливостью.
Гордановский рецепт совсем иного свойства: по быстроте и верности его дейст-
вия несомненно должен удивить всех и, конечно, удивит, когда с развитием на-
шей  истории  он  перестанет  быть  секретом  для  мира  и  сделается  общим
достоянием.
     У Павла Николаевича теперь, как мы видели, дело шло о получении в  свои
руки "каких-нибудь несчастных двадцати пяти или тридцати тысяч",  и  он  уже
был близок к обладанию этим основным капиталом, из которого в полгода должны
были народиться у него миллионы.
     Все, что Горданов говорил Висленеву насчет своей готовности  возить  на
себе своих собственных лошадей, если б  они  платили,  все  это  была  сущая
правда. Два года женатой жизни  Висленева  Горданов  провел  в  неусыпнейших
трудах, таская на себе скотов, гораздо менее благородных, чем его кони.  Два
года тому назад, когда он, только слегка наметив свой план, бросил службу  и
приехал в Петербург, у него не было ничего, кроме небольшого, заложенного  и
перезаложенного хуторка, не имеющего уже никакой цены,  да  двух-трех  тысяч
наличности, собранной на службе из жалованья и наград, которые  он  получал,
благодаря его усердию, рачительности и талантам. Продав Алине  и  Кишенскому
Висленева, он получил за него девять тысяч рублей, итого, всего  имел  около
одиннадцати  тысяч.  Для  того  чтобы  начать  операцию  с  миллионами,  ему
недоставало гораздо более того, что он имел, а время было дорого, надо  было
наживать быстро,  и  притом  нельзя  было  дозволять  себе  никакого  риска.
Вследствие этого Павел Николаевич не предпринял никаких афер:  он  не  искал
концессий и не играл бумагами, а просто сделался компаньоном Алины по  кассе
ссуд. Кишенский, занятый литературой,  которая  служила  ему  для  поддержки
одних концессионеров и компаний и для подрыва  и  унижения  других,  уже  по
ссудной кассе мало занимался: ею  теперь  вполне  самостоятельно  заправляла
жена Висленева, и ей-то такой  компаньон  и  сотоварищ,  как  Горданов,  был
вполне находкой. Они  жили  по  польской  пословице:  любяся  как  братья  и
считаясь  как  жиды,   и   таким   образом   Павел   Николаевич,   занимаясь
ростовщичеством и маскируя это ремесло светским образом жизни  и  постоянным
вращательством в среде капиталистов второй  и  даже  первой  руки,  к  концу
второго года увеличил свой капитал рубль на рубль. Он теперь  имел  на  свой
пай почти как раз столько, сколько ему было нужно, и уже собирался выступить
из  товарищества.  Это  как  раз  совпало   с   только   что   рассказанными
происшествиями с Висленевым, и вслед за тем, как Горданову  удалось  уладить
кое-как висленевские отношения с его женой, он и сам приступил к  разверстке
своих дел с нею. Мирный вечер, которым заключалась компанейская  ростовщичья
деятельность Горданова с Алиной, застал их вдвоем, тщательно со всех  сторон
запертыми в квартире э 8. Они проверили все свои книги  и  счеты;  вычислили
барыши, расчислили их по сумме оборотных капиталов того и другого, и сделали
вывод, по которому на долю Павла  Николаевича  теперь  падало  тридцать  две
тысячи чистогана. Это было даже более того, что  Горданову  было  нужно  для
таинственной и верной операции; оставалось только завтра разменять бумаги  и
раскланяться.
     Горданов был очень доволен  и  томился  только  нетерпением:  он  снова
чувствовал душевный зуд и плохо смотрел вокруг. Впрочем, вокруг  его  ничего
собственно и не происходило. Когда он с Алиной покончил счеты, приехал домой
Кишенский:  он  привез  большой  астраханский  арбуз  и  в   самом   веселом
расположении духа рассказывал, какую штуку проделала  Данка  с  Ципри-Кипри.
Штука в самом деле была преинтересная: Ципри-Кипри закупила у Данкиного мужа
на сроки двадцать каких-то акций, употребив на это весь капитал, нажитый  ею
с мужем от своего увеселительного заведения. Акции падали,  и  пали  ужасно;
муж Ципри-Кипри хотел отказаться от своей  покупки,  предоставляя  Данкиному
мужу любоваться его покупной запиской. Дело стало  было  на  ножи,  но  жены
игроков, старые подруги, взялись все  уладить  и  уладили:  Данка  уговорила
Ципри-Кипри доплатить, без ведома мужа, всю убыточную  разницу  с  тем,  что
после, когда таким образом будет доказана честность и стойкость Ципри-Кипри,
Данка склонит своего мужа оказать еще больший кредит  самой  Ципри-Кипри,  и
тогда Данка сама пойдет с нею в желаемую компанию, и они сами, две  женщины,
поведут дело без мужей и, заручившись сугубым кредитом, наконец обманут мужа
Данки. Ципри-Кипри послушалась и внесла  Данкиному  мужу  всю  разницу,  что
равнялось всему капиталу ее мужа, а теперь муж еев ыгнал за это вон, и когда
Ципри-Кипри явилась к Данке, то Данка тоже выгнала ее вон и отреклась,  чтоб
она с ней когда-нибудь о чем-нибудь подобном говорила.
     - Это ловко! - воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и  добавил,
что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри  ведет  себя  ужасною  девчонкой  и
бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую статью, в которой  обличает
и Данку, и многих других. - Я говорил ей,  -  добавил  он,  -  что  это  не?
годится, что ведь все это свежая  рана,  которой  нельзя  шевелить,  но  она
отвечала: "Пусть!" - и побежала еще куда-то.
     - А все это отчего? - сказал, кушая арбуз, Горданов, - все это  оттого,
что давят человека вдосталь, как прессом жмут,  и  средств  поправиться  уже
никаких не оставляют. Это никогда ни  к  чему  хорошему  не  поведет,  да  и
нерасчетливо. Настоящий игрок всегда страстному игроку реванш дает, чтобы на
нем шерсть обрастала и чтобы было опять кого стричь.
     Кишенский согласился.
     - Вон наш плакутка теперь, видите, преспокоен,  -  продолжал  Горданов,
намекая на Висленева. - Даже ухаживает издали за Алиной Дмитриевной, и  все,
бедняк, лепечет мне  про  его  знакомого  актера  Бабиневича,  которого  его
законная жена наконец приласкала, разойдясь со своим князем.
     - И опять его прогонит,  когда  найдет  себе  графа,  -  сухо  поставил
Кишенский.
     - А ты, кажется, ревнуешь? Алина Дмитриевна!  Я  говорю,  Тиша-то  вас.
уже, кажется, ревнует к вашему мужу?
     - Допросите его, пожалуйста, хорошенько. Мне тоже кажется что-то в этом
роде, - отвечала, слегка улыбаясь и позируя своим стройным станом, Алина.  -
А между тем я вам скажу, господа, что уж мне пора и  домой,  в  Павловск:  я
здесь и не обедала, да и детей целый день не видала. Не приедете ли и  вы  к
нам сегодня, Горданов?
     - Я?
     - Да, посидим часок на музыке и потом поужинаем.
     - Поздно будет, последний поезд уйдет.
     - Отчего?  Теперь  восемь  часов,  а  мы  поужинаем  в  одиннадцать,  а
последний поезд  пойдет  в  половине  двенадцатого;  а  если  запоздаете,  у
Висленева,  в  его  вигваме,  в  саду  есть  диван,  -  останьтесь   у   нас
переночевать.
     - Вы так убедительно зовете, что...
     -  Право,  право:  приезжайте,  Горданов!  Это  даже   необходимо:   мы
рассчитались приятельски, - разопьемте же вместе могарыч. Давайте  слово,  я
вас жду и непременно хочу, чтобы вы сегодня провели вечер с нами.
     - Если вы непременно этого хотите,  то  будь  по-вашему.  Горданов  дал
Алине слово встретиться с нею и с Кишенским на вокзале  железной  дороги,  и
уехал к себе переодеваться по-дачному.
     - Ну, и к делу! - сказала Алина, замкнув за Гордановым дверь  и  быстро
возвращаясь к Кишенскому в полуопустошенную квартиру.
     - Зачем ты его звала? - спросил Тихон Ларионович.
     - Так нужно, - отвечала Алина, и затем,  вынув  из  несгораемого  шкафа
большой саквояж, туго набитый драгоценными вещами залогодателей, подала  его
Кишенскому и велела держать, а сама  быстро  обежала  квартиру,  взяла.  еще
несколько ценных вещей, оставшихся в небольшом количестве, свернула все  это
в шитую гарусную салфетку; собрала все бумаги с письменного стола Висленева,
отнесла их в темную кладовую, запиравшуюся железною дверью, и  разложила  их
по полкам.
     Затем она возвратилась  в  кабинет,  где  сидел  Кишенский,  и,  сорвав
толстый: бумажный шнурок со шторы, начала его поспешно вытрепывать и  мочить
в полоскательной чашке.
     - Что ты это делаешь? - спросил ее в раздумье Кишенский.
     - А ты как думаешь, что я делаю?
     - У меня все в голове эта штука Данки и Ципри-Кипри. Это можно  было  и
тебе в большем, и в гораздо большем размере разыграть с Гордановым.
     - То есть что же то такое: обобрать его наполовину?
     - Да.
     - Да, это бы хорошо.
     - Но время уже упущено, - вздохнул Кишенский.
     - Конечно, - уронила Алина, выжимая смоченный шнурок.
     - Эта Данка далеко пойдет.
     - И назад не воротится.
     - Отчего?
     - Не прячет концов. Держи-ка вот этот шнурок.
     - Да; но она нынче с барышом, а мы  завтра  платим,  и  еще  какой  куш
платим!
     - Какой?
     - Сама знаешь.
     - Я знаю, что я ничего не заплачу. Подай спичку.
     - Что  это  будет?  -  полюбопытствовал  Кишенский,  подавая  зажженную
спичку.
      Алина поднесла конец шнурка  к  огню,  и  вытрепанные  волокна  бумаги
быстро занялись тлеющим огнем.
     - Понял? - спросила Алина.
     - Алина! ты гениальна! - воскликнул Кишенский. - Он не получит ничего?
     - Этого мало: он не посмеет с нами расстаться, и его секрет будет мой.
     - А ты в него веришь?
     - Верю: Горданов на вздор не расположится.
     - Алинка!.. Ты черт!
     И  Кишенский  улыбнулся,  схватил   Алину   за   подбородок   и   вдруг
засерьезничал и молча стал помогать Алине укладывать шнурок  по  всему  краю
полок,  набитых  сочинениями  Иосафа  Платоновича.   Через   час   все   эти
пиротехнические затеи были окончены, шнурок с конца припален; железная дверь
замкнута, и хозяин с хозяйкой уехали,  строго-настрого  наказав  оставленной
при квартире бедной немецкой женщине беречь все пуще глаза, а  главное  быть
осторожною с огнем.
     Горданов сдержал свое слово и ожидал Кишенского и Алину в  вокзале:  он
предупредительно усадил Алину в вагон и держал во всю дорогу на  коленях  ее
саквояж. Висленев встретил их  на  длинной  платформе  в  Павловске:  он  не
выезжал отсюда в Петербург три дня, потому что писал в  угоду  жене  большую
статью об угнетении  женщины,  -  статью,  которою  Алина  несомненно  очень
интересовалась и во время сочинения  которой  Висленев  беседовал  со  своею
женой как наилучшие друзья, и даже более. Сегодня вечером Алина еще  обещала
"все обсудить" с мужем в его статье, и Висленев ждал ее в Павловске одну,  -
потому что она так ему говорила, что Кишенский останется по  своим  делам  в
городе, и оттого веселый Висленев,  увидав  Кишенского  и  Горданова,  вдруг
смутился и опечалился.
     Горданов сразу это заметил и, идя рядом с Висленевым, сказал ему:
     - Что ты дуешься как мышь на крупу? Ты этак только выдаешь  и  себя,  и
жену; будь покоен: я его буду занимать. Алина тоже утешила мужа.
     - В городе душно, и Тихон Ларионович не захотел оставаться,  -  сказала
она, идучи под  руку  с  мужем,  -  но  я  нарочно  упросила  сюда  приехать
Горданова: они будут заняты, а мы можем удалиться в парк и  быть  совершенно
свободны от его докуки.
     Так все и сделалось.
     Оркестр играл превосходно:  иллюминация  задалась,  как  нельзя  лучше;
фонтан шумел, публика гуляла, пила, кушала. Ночь спустилась почти  южная;  в
стороне за освещенною поляной была темень. По длинной  галерее,  где  стояли
чайные столики, пронеслась беглая весть, что в Петербурге  пожар.  Несколько
лиц встали и в небольшой тревоге пошли, чтобы взглянуть на зарево, но зарева
не было. Пожар, конечно, был ничтожный. Однако многие  из  вставших  уже  не
возвращались, и у вагонов последнего поезда  произошла  значительная  давка.
Горданов  с  Кишенским  долго  бились,  чтобы  достать   билет   для   Павла
Николаевича, но наконец плюнули и отошли  прочь,  порицая  порядки  железной
дороги и неумение публики держать себя с достоинством, а между тем прозвонил
второй и третий звонок последнего поезда.
     - Я сяду без билета! - воскликнул Горданов и бросился к вагону, нов это
время прозвучал третий звонок, локомотив визгнул и поезд  покатил,  рассыпая
искры.
     Горданов остался на платформе, как рыба на сухом берегу.
     Он оглянулся вокруг и увидал себя  среди  незнакомых  людей:  это  были
дачники, провожавшие знакомых. Кишенского нигде не было видно.
     Фонари гасли, и поляна пред эстрадой  и  парк  погружались  в  глубокую
темень. Горданов зашел  в  вокзал,  где  сидели  и  допивали  вино  господа,
решившиеся прогулять ночь напролет. Кишенского здесь тоже не было.  Горданов
выпил рюмку ананасного коньяку, зажег сигару и отправился в парк: нигде  зги
не было видно, и седой туман, как темный  дух,  лез  из  всех  пор  земли  и
проницал холодом ноги и колена.
     Парк был почти пуст, и лишь редко где мелькали романические пары, но  и
те сырость гнала по домам. Горданов повернул и пошел к даче  Висленевых,  но
окна дома были темны, и горничная сидела на крыльце.
     - Тихон Ларионыч дома? - спросил Горданов.
     - Нет, их нет, - отвечала девушка.
     Горданов завернулся и снова пошел  в  парк,  надеясь  встретить  Тихона
Ларионовича, и он его встретил: на  повороте  одной  аллеи  пред  ним  вырос
человек, как показалось, громадного роста и с большою дубиной на  плече.  Он
было кинулся к Горданову, но вдруг отступил и сказал:
     - Извините, я не видал, что вы одни.
     - Тихон Ларионыч! - позвал Горданов.
     - А? что? - отвечал Кишенский.
     - Что вы это носитесь по лесу?
     - Да помилуйте: где же они? А? вы их не видали - а! ведь с нею  каналья
Висленев! - и с этим Кишенский опять взмахнул палкой и бросился вперед.
     Они оба пробежали несколько аллей, прежде чем Кишенский, подскакивавший
к каждой запоздавшей паре, вдруг ударил себя рукой по лбу и бросился домой.
     Иосаф Платонович и жена его были теперь дома: они сидели  в  маленькой;
дачной зальце и ели из одной общей стеклянной чаши простоквашу!
     Кишенский и Висленев окинули друг друга гордым оком и несытым  сердцем.
От Горданова это не скрылось,  и  он,  уловив  взгляд  внутренне  смеявшейся
Алины, отвернулся, вышел н