те ли вы  эту интригу! Я дал  Данилке двугривенный: что ж
делать? это не хорошо, но шпионы нужны, и я всегда говорю, что шпионы нужны,
и  мы  с Бизюкиной в этом совершенно согласны. Без  шпионов нельзя обойтись,
вводя новые  учения, потому  что  надо штудировать  общество.  Да-с, ну  так
вот...  про  что это я говорил?  Да! Я  дал Данилке  двугривенный  и говорю:
рассказывай  все.  Он  мне и рассказал,  что  как прочитали эту  газету, так
дьякон и повел речь о моих костях. "Я, говорит, нарочно и газету эту принес,
потому что  на это  внимание обращаю". А совсем врет,  потому что  он ничего
никогда не  читает,  а  в этой газете ему Данилка от Лялиных орехов  принес.
"Это,  говорит,  Воин  Васильич,  ваша  с лекарем большая  ошибка была  дать
Варнаве утопленника; но это можно поправить". Городничий, конечно, знает мой
характер и говорит, что  я не отдам, и я бы, конечно, и  не отдал. Но Ахилла
говорит: "У него,  говорит,  их  очень  просто можно  отобрать и преспокойно
предать   погребению".  Городничий  говорит:   "Не   дать  ли   квартальному
предписание, чтоб отобрать  кости?" Но этот бандит: "Мне ничего, говорит, не
нужно: я их сейчас без предписания отберу  и уложу  в гробик в детский, да и
кончено". Препотенский вдруг  рванулся  к  костям,  накрыл  их  руками,  как
наседка покрывает крылом испуганных приближением коршуна цыплят,  и произнес
нервным голосом:
     -  Нет-с, извините!  пока я жив, это не кончено. И того с вас довольно,
что вы все это несколько замедляете!
     - Что же это такое "они" замедляют?
     - Ну, будто вы не понимаете?
     - Революцию, что ли?
     Учитель прекратил работу и с усмешкою кивнул головой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     - Отобрав эти сведения  от Данилки, - продолжал Варнава,  - я сейчас же
повернул  к  Бизюкиной, чтоб она об этом знала, а  через час прихожу домой и
уже не застаю  у себя ни одной кости.  "Где они? кричу, где?" А эта госпожа,
моя  родительница,  отвечает: "Не  сердись, говорит,  друг  мой  Варнашенька
(очень  хорошее имя,  изволите видеть,  дали,  чтоб его еще  переделывать  в
Варнашенек  да в Черташенек),  не  сердись, говорит,  их  начальство к  себе
потребовало". - "Что за вздор, кричу, что за  вздор: какое начальство?" - "А
без тебя, говорит, отец  дьякон Ахилла  приходил в  окно и  все их забрал  и
понес". Нравится вам: "Начальство, говорит,  потребовало, и Ахилла понес". -
"Да вы, говорю, хоть  бы мозгами-то,  если они у вас есть, шевельнули: какое
же дьякон начальство?" - "Друг мой, говорит, что ты, что  ты это? да ведь он
помазан!" Скажите  вы, сделайте  ваше  одолжение! Вы вот  смеетесь,  вам это
смешно; но мне это, стало быть, не смешно было, когда я сам  к этому бандиту
пошел. Да-с; Ахилка говорит, что я трус, и это и все так  думают; но я вчера
доказал, что я  не трус; а я прямо пошел к Ахилке.  Я прихожу, он дрыхнет. Я
постучал в  окно  и говорю: "Отдайте  мне,  Ахилла Андреич, мои  кости!" Он,
во-первых, насилу проснулся и, знаете, начинает  со мною кобениться: "На что
они,  говорит,  тебе  кости?  (Что  это за  фамильярное  "ты"?  что  это  за
короткость?) Ты без  костей  складнее".  - "Это, говорю, не ваше дело, как я
складней".   -   "Нет;  совсем   напротив.  Мое,   говорит,  это   дело:   я
священнослужитель". - "Но вы же, говорю, ведь не имеете права отнимать чужую
собственность?" - "А разве кости, говорит, это разве собственность? А ты бы,
говорит, еще  то  понял, что  этакую  собственность  тебе даже  не позволено
содержать?" А  я отвечаю, что "и красть же, говорю, священнослужителям тоже,
верно, не позволено:  вы,  говорю, верно хорошенько  английских  законов  не
знаете. В Англии вас за это  повесили  бы". - "Да ты,  говорит, если  уж про
разные законы стал  рассуждать, то ты еще  знаешь ли, что если тебя за это в
жандармскую  канцелярию отправить, так  тебя там сейчас  спустят по  пояс  в
подпол  да начнут в два пука пороть. Вот тебе и будет  Англия.  Что?  Хорошо
тебе  от этого станет?" А я ему и отвечаю: "Вы, говорю, все знаете, вам даже
известно  уже,  во  сколько  пуков  там  порют".  А он:  "Конечно,  говорит,
известно:  это  по самому по простому правилу,  кто сам  претерпевал,  тот и
понять  может, что с обеих  сторон  станут с пучьями  и начнут донимать  как
найлучше".  - "Прекрасная,  говорю, картина";  а  он: "Да,  говорит, ты  это
заметь;  а теперь лучше, брат,  слушай меня, забудь про все свои  глупости и
уходи", и  с  этим, слышу,  он опять завалился на свое  логово. Ну, тут уже,
разумеется,  я все понял,  как  он проврался,  но  чтоб  еще  более от  него
выведать, я говорю ему: "Но ведь вы  же,  говорю, дьякон, и  в жандармах  не
служите, чтобы законы наблюдать". А он,  представьте себе, ничего  этого  не
понял, к чему это я подвел, и отляпал:  "А ты почему, говорит, знаешь, что я
не служу в  жандармах? Ан у меня, может, и белая рукавица есть, и я ее тебе,
пожалуй,  сейчас  и покажу,  если ты еще будешь  мне  мешать спать".  Но  я,
разумеется, уже до этого не стал дожидаться, потому что, во-первых, меня это
не интересовало,  а  во-вторых,  я уже все,  что  мне  нужно было знать,  то
выведал,  а потом, зная его скотские  привычки драться... "Нет-с, говорю, не
хочу  и вовсе не  интересуюсь вашими доказательствами",  и сейчас же пошел к
Бизюкиным,  чтобы  поскорей  рассказать  все  это  Дарье  Николаевне.  Дарья
Николаевна  точно  так  же,  как  и  я  сейчас,  и говорит,  что она и  сама
подозревала, что они все здесь служат в тайной полиции.
     -  Кто  служит  в  тайной  полиции?  -  спросил Варнаву его  изумленный
собеседник.
     -  Да  вот все  эти наши  различные людцы,  а особенно  попы:  Савелий,
Ахилла.
     -  Ну,  батюшка,  вы  с  своею  Дарьей  Николаевной,  просто   сказать,
рехнулись.
     - Нет-с; Дарью  Николаевну на этот счет  не обманешь: она ведь уж много
вынесла от таких молодцов.
     - Врет она, ваша Дарья Николаевна, - ничего она ни от кого не вынесла!
     - Кто не вынес? Дарья Николаевна?!
     - Да.
     - Покорно вас благодарю! - отвечал с комическим поклоном учитель.
     - А что такое?
     - Помилуйте, да ведь ее секли, - с гордостью произнес Препотенский.
     - В детстве; да и то, видно, очень мало.
     - Нет-с, не в детстве, а всего за два дня до ее свадьбы.
     - Вы меня все больше и больше удивляете.
     - Нечего удивляться: это факт-с.
     - Ну, простите мое невежество, - я не знал этого факта.
     - Да  как же-с,  я  ведь и говорю,  что это  всякому  надо знать, чтобы
судить. Дело началось с того, что Дарья Николаевна  тогда  решилась от  отца
уйти.
     - Зачем?
     - Зачем? Как вы странно это спрашиваете!
     - Я потому так спрашиваю, что отец, кажется, ее не гнал,  не теснил, не
неволил.
     -  Ну да мало ли что! Ни к чему не неволил, а так просто, захотела уйти
- и ушла. Чего же ей было с отцом жить? Бизюкин ее младшего братишку учил, и
он это одобрил и сам согласился с  ней перевенчаться, чтоб отец на нее права
не имел, а отец ее не позволял ей идти за Бизюкина и считал его за дурака, а
она,  решившись сделать скандал, уж, разумеется, уступить не могла и сделала
по-своему...  Она так  распорядилась, что  уж  за другого ее выдавать нечего
было  думать, и обо всем этом, понимаете, совершенно честно сказала отцу. Да
вы слушаете ли меня, Валерьян Николаевич?
     - Не только слушаю, но с каждым вашим словом усугубляю мое любопытство.
     - Оно так и следует, потому что  интерес сейчас будет возрастать. Итак,
она  честно и прямо  раскрыла отцу  имеющий значение факт, а он ни более  ни
менее как сделал следующую подлость; он сказал ей: "Съезди, мой друг, завтра
к тетке и  расскажи еще  это ей".  Дарья Николаевна,  ничего не  подозревая,
взяла да  и поехала, а они ее там вдвоем с этою барыней и высекли. Она прямо
от  них кинулась  к  жандармскому  офицеру. "Освидетельствуйте,  говорит,  и
донесите в Петербург, - я не хочу этого скрывать, -  пусть все знают, что за
учреждение такое родители". А тот: "Ни  свидетельствовать, говорит,  вас  не
хочу, ни доносить не стану. Я заодно с вашим стариком и даже охотно помог бы
ему, если б  он собрался повторить". Ну что же еще после  этого ожидать? Вот
вам-с наша и тайная полиция. Родной отец, родная тетка, и вдруг оказывается,
что  все они  не что  иное, как та же тайная полиция!  Дарья Николаевна одно
говорит:  "по крайней мере,  говорит, я одно  выиграла, что я  их изучила  и
знаю", и потому, когда я  ей  вчера сообщил мои  открытия  над Ахилкой,  она
говорит: "Это  так и есть, он  шпион!  И теперь,  говорит,  в  нашем опасном
положении самый главный вопрос,  чтобы ваши кости достать и по ним как можно
злее учить и учить. Ахилка, говорит, ночью  еще никуда не мог их сбыть, и вы
если тотчас к нему прокрадетесь,  то вы можете унести их назад. Одно только,
говорит, не попадайтесь, а то он может вас набить..."
     - Как "набить"?
     - Это  так  она  сказала,  потому что она знает Ахилкины привычки;  но,
впрочем,  она  говорит: "Нет, ничего, вы намотайте себе  на шею  мой толстый
ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор, так этак, если он вас
и  поймает  и выбьет, вам будет мягко и  не больно". Я  всем  этим, как  она
учила, хорошенько обмотался и пошел. Прихожу к этому скоту на двор во второй
раз...  Собака было залаяла,  но Дарья Николаевна это предвидела  и дала мне
для собаки кусок  пирожка. Я кормлю собаку и иду,  и вижу, прямо предо  мною
стоит телега; я к телеге и все в ней нашел - все мои кости!
     - Ну тут, конечно, скорей за работу?
     - Уж разумеется! Я духом снял с головы Дарьи Николаевнин капор, завязал
в него кости и во всю рысь назад.
     - Тем эта история и кончилась?
     -  Как  кончилась? Напротив,  она  теперь  в  самом разгаре.  Хотите, я
доскажу?
     - Ах, сделайте милость!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     - Начну  с  объяснения  того:  как и почему  я попал  нынче в  церковь?
Сегодня  утром рано  приезжает  к  нам  Александра  Ивановна Серболова.  Вы,
конечно, ее  знаете  не  хуже  меня: она верующая, и ее убеждения касательно
многого очень отсталые,  но она моей  матери кой-чем  помогает,  и потому  я
жертвую  и заставляю себя с нею не спорить. Но  к чему  это я говорю? Ах да!
как она  приехала, маменька  мне и говорит:  "Встань, такой-сякой, друг  мой
Варнаша, проводи  Александру Ивановну  в церковь,  чтобы на  нее акцизниковы
собаки не бросились". Я пошел. Я, вы  знаете, в церковь никогда не  хожу; но
ведь я же понимаю, что там меня ни Ахилла,  ни Савелий тронуть не смеют; я и
пошел. Но, стоя  там, я вдруг  вспомнил, что  оставил отпертою свою комнату,
где кости, и побежал домой. Прихожу - маменьки  нет; смотрю на стену: нет ни
одной косточки!
     - Схоронила?
     - Да-с.
     - Без шуток, схоронила?
     -  Да  полноте,  пожалуйста: какие  с  ней  шутки! Я  стал ее  просить:
"Маменька,  милая, я  почитать  вас  буду,  только скажите  честно,  где мои
кости?"  - "Не спрашивай, говорит, Варнаша,  им, друг мой,  теперь покойно".
Все  делал: плакал,  убить  себя  грозился,  наконец  даже  обещал  ей  богу
молиться, - нет,  таки не сказала!  Злой-презлой я  шел в  училище, с  самою
твердою  решимостью взять нынче ночью заступ, разрыть им  одну из этих могил
на погосте и достать себе новые кости, чтобы меня не переспорили, и я бы это
непременно   и  сделал.  А  между   тем  ведь  это  тоже  небось  называется
преступлением?
     - Да еще и большим.
     - Ну вот видите!  А  кто  бы меня  под  это  подвел?..  мать.  И это бы
непременно случилось; но вдруг, на мое счастие, приходит в класс мальчишка и
говорит, что на берегу свинья какие-то кости  вырыла.  Я бросился,  в полной
надежде, что это мои кости, -  так и  вышло!  Народ твердит.  "Зарыть..."  Я
говорю:  "Прочь!" Как  вдруг слышу -  Ахилла...  Я схватил  кости, и бежать.
Ахилла меня за  сюртук. Я  повернулся... трах! пола к черту,  Ахилла меня за
воротник  - я  трах... воротник  к черту; Ахилла меня за жилет  -  я трах...
жилет пополам; он меня за шею - я трах, и убежал, и вот здесь сижу и отчищаю
их, а вы меня опять испугали. Я думал, что это опять Ахилла.
     - Да  помилуйте, пойдет  к вам Ахилла,  да  еще  через  забор!  Ведь он
дьякон.
     - Он  дьякон!  Говорите-ка вы  "дьякон". Много  он  на это смотрит. Мне
комиссар  Данилка вчера говорил, что  он,  прощаясь, сказал Туберозову: "Ну,
говорит, отец  Савелий,  пока  я  этого Варнаву не  сокрушу,  не зовите меня
Ахилла-дьякон, а зовите меня все Ахилла-воин". Что же, пусть воюет, я его не
боюсь, но я с этих пор знаю, что  делать. Я решил,  что мне здесь больше  не
жить;  я  кое  с кем в Петербурге в переписке; там один барин устраиват одно
предприятие, и я уйду в Петербург. Я вам скажу, я уже пробовал, мы  с Дарьей
Николаевной посылали туда несколько статеек,  оттуда все отвечают:  "Резче".
Прекрасно,  что "резче"; я там и буду резок, я там церемониться не стану, но
здесь, помилуйте,  духу не взведешь,  когда за мертвую  кость чуть жизнию не
поплатишься. А с другой стороны, посудите, и там, в Петербурге,  какая пошла
подлость;  даже  самые благонамереннейшие  газеты начинают подтрунивать  над
распространяющеюся у нас страстью к естественным наукам! Читали вы это?
     - Кажется, что-то похожее читал.
     - Ага! так и вы это  поняли? Так скажите же мне,  зачем же они  в таком
случае манили нас работать над лягушкой и все прочее?
     - Не знаю.
     - Не знаете? Ну так я же вам скажу,  что им это так не пройдет! Да-с; я
вот  заберу мои  кости, поеду в  Петербург да  там прямо  в  рожи  им  этими
костями, в рожи! И пусть меня ведут к своему мировому.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     - Ха-ха-ха!  Вы  прекрасно сделаете!  - внезапно проговорила Серболова,
стоявшая до этой минуты за густым вишневым кустом и ни одним из собеседников
не замеченная.
     Препотенский  захватил  на груди  расстегнутую  рубашку, приподнялся и,
подтянув другою рукой свои испачканные в кирпиче панталоны, проговорил:
     - Вы, Александра Ивановна, простите, что я так не одет.
     - Ничего; с рабочего человека туалета не взыскивают; но идите, вас мать
зовет обедать.
     - Нет, Александра Ивановна,  я обедать не пойду. Мы с  матерью не можем
более жить; между нами все кончено.
     - А вы бы постыдились так говорить, она вас любит!

     - Напрасно вы меня стыдите. Она  с моими врагами  дружит; она мои кости
хоронит;  а  я  как-нибудь папироску у  лампады  закурю,  так она  и  за  то
сердится...
     - Зачем  же  свои папиросы у ее лампады закуриваете?  Разве вам другого
огня нет?
     - Да ведь это же глупо!
     Серболова улыбнулась и сказала:
     - Покорно вас благодарю.
     - Нет; я не вам, а я говорю о лампаде: ведь все равно огонь.
     - Ну, потому-то и закурите у другого.
     -  Все равно, на нее  чем-нибудь другим  не  угодишь. Вон я вчера нашей
собаке немножко супу дал из миски, а маменька и об этом расплакалась и миску
с досады разбила: "Не годится, говорит, она теперь; ее собака нанюхала". Ну,
я  вас спрашиваю:  вы, Валерьян Николаич, знаете физику: можно ли что-нибудь
нанюхать? Можно понюхать, можно  вынюхать, но  нанюхать! Ведь это дурак один
сказать может!
     - Но ведь вы могли и не давать собаке из этой чашки?
     - Мог, да на что же это?
     - Чтобы вашу мать не огорчать.
     - Да,  вот  вы как на  это  смотрите!  По-моему,  никакая  хитрость  не
достойна честного человека.
     - А есть лошадиную ветчину при старой матери достойно?
     - Ага! Уж она вам и на это  нажаловалась? Что ж, я из  любознательности
купил у знакомого татарина копченых  жеребячьих  ребер. Это, поверьте, очень
вкусная вещь. Мы с Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтраком съели
и детей ее накормили, а третье - понес маменьке, и маменька, ничего не зная,
отлично ела и хвалила, а потом вдруг, как я ей сказал, и беда пошла,
     - Угостил, - отнеслась к  Дарьянову, улыбнувшись, Серболова. - Впрочем,
пусть это не к обеду вспоминается... Пойдемте лучше обедать.
     - Нет-с, я ведь вам сказал, что я не пойду, и не пойду.
     - Да вы на хлеб и на соль-то за что же сердитесь?
     -  Не  сержусь,  а мне  отсюда отойти нельзя. Я в таком положении,  что
отовсюду жду всяких гадостей.
     Серболова тихо засмеялась, подала  руку Дарьянову, и они пошли обедать,
оставив учителя над его костями.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Просвирня  Препотенская, маленькая старушка с крошечным личиком и вечно
изумленными добрыми глазками, покрытыми бровями, имеющими фигуру французских
апострофов,  извинилась  пред Дарьяновым,  что она не  слыхала, как он долго
стучал,  и  непосредственно за  сим пригнулась к нему над  столом и спросила
шепотом:
     - Варнашу моего видели? Тот отвечал, что видел.
     - Убивает он меня,  Валерьян Николаич, до  бесконечности, -  жаловалась
старушка.
     - Да  бог с  ним, что вы огорчаетесь?  Он молод;  постареет,  женится и
переменится.
     - Переменится...  Нет, как его, дружок, возможно женить? невозможно. Он
уж  весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа бога не верит до
бесконечности; молоко и мясо по всем постам, даже и в Страшную неделю ест до
бесконечности; костей мертвых наносил домой до бесконечности,  а  я,  дружок
мой, правду вам  сказать, в вечернее время их до бесконечности боюсь; все их
до бесконечности тревожусь...
     Черненькие   апострофы   над   глазками   крошечной   робкой   старушки
задвигались, и она, вздрогнув, залепетала:
     -  И кроме  того, все  мне,  друг  мой,  видятся такие до бесконечности
страшные сны, что я, как  проснусь, сейчас  шепчу:  "Святой Симеон, разгадай
мой  сон", но все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить,  я бы
терпела; а то возьмите же, что я постоянно одна и постоянно с мертвецами. Я,
мои дружочки, отпетого покойника не боюсь, а Варнаша не позволяет их отпеть.
     - Ну, вы на него не сердитесь - ведь он добрый.
     - Добрый,  конечно, он  добрый, я не хочу на него лгать, что  он зол. Я
была его счастливая мать, и он прежде ко мне был добр даже до бесконечности,
пока в шестой класс по философии перешел. Он, бывало, когда домой  приезжал,
и в церковь ходил, и к отцу Савелию я его водила, и отец Савелий даже его до
бесконечности ласкали и по безделице ему кое-чем помогали,  но тут вдруг - и
сама не знаю,  что с ним поделалось: все начал умствовать. И с тех пор,  как
приедет  из семинарии, все раз от разу хуже  да  хуже, и, наконец,  даже так
против всего  хорошего ожесточился, что на крестинах у отца Захарии зачал на
самого отца протопопа метаться.  Ах, тяжело  это мне,  душечки! - продолжала
старушка, горько сморщившись. - Теперь опять я  третьего дня узнала, что они
с акцизничихой,  с Бизюкиной, вдруг в  соусе лягушек ели!  Господи! Господи!
каково это матери вынести?  А  что с голоду, что  ль, это делается? Испорчен
он. Я,  как вы хотите,  я  иначе  и не полагаю, что  он испорчен.  Мне  отец
Захария  в  "Домашней  беседе"  нарочно  читал  там:  один  благородный  сын
бесновался,  десять человек удержать  не могли. Так и Варнава! его никто  не
удержит. Робость имеет страшную, даже  и недавно, всего  еще года нет, как я
его  вечерами  сама куда нужно  провожала;  но если  расходится, кричит: "Не
выдам своих! не выдам, - да этак рукой машет да приговаривает: - нет; резать
всех, резать!" Так живу и постоянно гляжу, что его в полицию и в острог.
     Просвирня  опять юркнула,  обтерла  в  кухне  платочком слезы и,  снова
появясь, заговорила:
     -  Я  его,  признаюсь  вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он,
конечно, этого не  знает и не замечает, но я пою, только не помогает, - да и
грех. А  отец Савелий  говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент
сослать. "Отчего  же,  говорю, еще не  попробовать  лаской?"  -  "А  потому,
говорит, что из него лаской ничего не  будет, у него, - он находит,  - будто
совсем  природы чувств нет". А мне если и так, мне, детки мои,  его все-таки
жалко... - И просвирня снова исчезла.
     - Экое  н