го сана. Но вот, наконец,  епископ,  все
обозрев и сделав все распорядки в алтаре, вышел на солею, у  которой  стояли
ктитор и еще  человека  два-три  не  из  духовных.  Здесь  же  находилась  и
"матушка" отца-настоятеля, пришедшая просить его преосвященство на чай.
     Преосвященный все супился и,  раздавая  всем  по  рукам  благословение,
спрашивал каждого: "чей такой?" или "чья ты?" и, раздав  эти  благословения,
на низкий поклон и привет матушки ответил:
     - Ступай, готовься, - приду.
     И затем он вдруг неожиданно обратился к нам, смиренно стоявшим на левом
клиросе, и громко крикнул:
     - А вы что? Чьи вы? Чего молчишь, старик?
     Англичанин мой замотал головою, что у него обыкновенно бывало признаком
неудовольствия, и неожиданно для всех ответил:
     - А ты чего кричишь, старик?
     Архиерей даже покачнулся и вскрикнул:
     - Как? Что ты такое?
     - А ты что такое?
     Шумливый епископ как будто совсем потерялся и, ткнув по  направлению  к
нам пальцем, крикнул священнику:
     - Говори: кто этот грубец? (sic) {Так (лат.).}.
     -  Грубец,  да  не  глупец,  -   отвечал   Шкотт,   предупредив   ответ
растерявшегося священника.
     Архиерей покраснел, как рак, и,  защелкав  по  палке  ногтями,  уже  не
проговорил, а прохрипел:
     - Сейчас мне доложить, _что это_ такое?
     Ему доложили, что это А. Я. Шкотт,  главноуправляющий  имениями  графов
Пских.
     Архиерей сразу стих и вопросил:
     - А для чего он в таком уборе? - но,  не  дождавшись  на  это  никакого
ответа, направился прямо на дядю.
     Момент был самый решительный, но окончился тем, что  архиерей  протянул
Шкотту руку и сказал:
     - Я очень уважаю английскую нацию.
     - Благодарю.
     - Характерная нация.
     - Ничего: хороша, - отвечал Шкотт.
     - А что здесь случилось, прошу покорно, пусть остается между нас.
     - Пусть остается.
     - Теперь же прошу к священнику: откушать вместе моего дорожного чаю.
     - Отчего не так? - отвечал дядя, - я люблю чай.
     - Значит, обрусели?
     - Нет, - значит - чай люблю.
     Преосвященный  хлопнул  дядю  по-товарищески  по  плечу   и   еще   раз
воскликнул:
     - Ишь, какая характерная нация! Полно злиться! А затем он оборотился ко
всем предстоявшим и добавил:
     - А вы ступайте по своим местам.
     И наговорившие друг другу комплиментов англичанин и архиерей  долгонько
кушали  чай  и  закусывали  "из  дорожных  запасов"  владыки,   причем   его
преосвященство в это время не раз принимался хлопать Шкотта по плечу, а тот,
не оставаясь в долгу, за каждую такую ласку в свою очередь  дружески  хлопал
его по стомаху. Оба они  остались  друг  другом  столько  довольны,  что  на
прощанье братски расцеловались, причем Шкотт так сильно  сжал  поданную  ему
архиереем руку, что тот сморщился и еще раз вскрикнул:
     - Ох, какая здоровая нация!
     Так все это мирно и  приятно  кончилось  в  мимолетном  свидании  этого
архипастыря с англичанином, а между  тем  этого  самого  архиерея  иные  его
современники представляли человеком  и  злым  и  желчным,  да  и  позднейшие
некрологисты не могут согласиться в его оценке. Я же более согласен с тем из
них, который старается доказать,  что  преосвященный  В  имел  очень
доброе сердце. По крайней мере я не вижу причины, которая  не  позволила  бы
мне заключить, что этот человек владел золотою способностью  делаться  очень
незлобивым, если чувствовал, что имеет дело  с  человеком,  принадлежащим  к
"здоровой нации". А в таком  случае  очень  возможно,  что  те,  которым  он
казался неукротимым, вероятно, только не умели себя с ним держать.  Не  надо
забывать старого правила: "кто хочет, чтобы  с  ним  уважительно  обходились
другие, тот прежде всего должен уважать себя сам".
     Мне кажется даже, что его преосвященство  имел  несколько  высокий  для
русского человека идеал гражданского  общества,  и  потому-то  именно  он  и
раздражался презренным низкопоклонством и лестью окружающих. Он хотел видеть
людей более стойких и потому, встретясь с человеком "здоровой нации", сейчас
же пришел в отрадное состояние удовлетворения. Если  бы  он  ранее  встречал
подобное со стороны русских людей, то, наверно, и они могли бы привести  его
в такое же доброе расположение. И это, может быть,  самый  удачный  вариант,
которым,  мне  кажется,  напрасно  не   воспользовался   духовный   апологет
преосвященного В.

        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Были  также  не  раз  высказываемы   жалобы,   будто   архиереи   порою
обнаруживают _неодолимую_ упорность  в  невнимании  к  жалобам  прихожан  на
неудовлетворяющее сих последних приходское духовенство. Было говорено именно
так, что упорство этого рода бывает "_неодолимо_". Мне, с моей точки зрения,
и это кажется преувеличенным, и я постараюсь представить  на  это  пример  в
пользу моего мнения.
     На этот раз мы будем вести речь об особе очень большой, особе, ездившей
"на шести животных с двумя человеками на запятках", об особе, имевшей видную
роль в истории, известной во всех родах литературы" и во всех подвигах веры,
не исключая строжайшего постничества.
     Об  этом  владыке  злые  языки  говаривали  (что  даже  где-то  было  и
напечатано), будто он "ел по одной просфоре, но целым попом закусывал".  Эта
злобная выходка так при нем и осталась. А между тем один  маленький  случай,
который я хочу здесь рассказать, может свидетельствовать, что  владыка  едва
ли имел приписываемый ему странный аппетит "целым попом закусывать".  И  он,
как увидим, иногда стоял за своих попов, и даже очень твердо.

     У графини В, дочери известного партизана  Дениса  Давыдова,  в
свое время очень изящной и бойкой светской дамы, в одной ее  M-ской  деревне
завелся не в меру деньголюбивый поп. Он притеснял крестьян графини до  того,
что те вышли из терпения и не раз уже на  него  жаловались,  но  или  жалобы
крестьян не доходили по назначению, или же у попа при владыке, как  говорят,
была "своя рука". Но как бы там ни  было,  а  только  приход  никак  не  мог
избавиться от своего грабителя.  О  том  же,  чтобы  унять  его  нестерпимое
корыстолюбие, не могло быть и речи, так он "в сем заматорел, будучи в  летах
преклонных".
     Но  вот  приехала  из-за  границы  навестить  свои  маетности  графиня,
обыкновенно постоянно проживавшая в Париже. Крестьяне тотчас же  пали  ей  в
ноги, умоляя ее сиятельство "стать за  отца  за  матерь:  ослобонить  их  от
ворога", причем, разумеется, рассказали все, или  по  крайней  мере  многие,
проделки "ненасытного" пастыря.
     Графиня вскипела и позвала к себе "ненасытного", но тот  не  только  не
покаялся, а еще оказался искусным ответчиком и нагрубил барыне вволю.
     Пылкая и тогда еще очень молодая дама сейчас же написала обо всем  этом
самое энергическое письмо владыке и была  уверена,  что  его  преосвященство
непременно обратит внимание на ее справедливую просьбу, а может быть, даже и
сам ей  ответит  с  галантною  вежливостью  монсиньора  Дарбуа.  Но  русский
владыка, конечно, был не того духа, как архиепископ парижский.  Наш  владыка
был обременен безмерною мудростию, тяжесть которой  не  позволяла  ему  быть
скороподвижным, а внимательностью к просьбам он никого  не  баловал.  Будучи
мудр от младых ногтей, он, по преданиям, еще в юности употреблял  поговорку:
"скорость потребна только блох ловить". Он  не  делал  исключения  даже  для
спасения утопающих, где тоже  "потребна"  скорость.  Тяжелая  медлительность
этого Фабия Кунктатора была чертою его расчетливого и осторожного характера,
а теперь ее, кажется, хотят сделать даже стимулом его святости.
     Судя по отзывам панегиристов покойного, можно думать, что он не изменил
бы этому своему правилу даже в том случае, если бы миру угрожал новый  потоп
и от его преосвященства зависело бы заткнуть дыру в хлябях  небесных.  Он  и
тогда  не  ускорил  бы  движения  перста,  и  тогда  он   продолжал   бы   в
самоуглублении созерцать

                                   ...вдали козни горького зла,
            Тартар, ярящийся пламень огня, глубину вечной ночи,
            Скрытое ныне во тьме, явное там в срамоте.

     {"Увещательная песнь  св.  Григория  Богослова",  стихотворный  перевод
митрополита Филарета Дроздова. (Прим. автора.)}

     Некто, знавший его более других, сказал, что владыка был "прежде  всего
и после всего _монах_", и притом самый строгий, "_истовый_" монах, ставивший
свой аскетизм выше всех своих обязанностей духовного администратора. И вот с
этакою-то  нерушимою  скалою  аскетизма  предстояло  вступить  в  состязание
молодой, красивой женщине, полупарижанке,  избалованной  своими  успехами  в
свете, где поклонялись ее веселому остроумию, красоте и  очень  оригинальной
независимости характера.
     Бой мог быть интересным, но с первого же  шага  обещал  быть  неравным.
Владыка не отвечал графине: он или совсем не удостоил  внимания  ее  письмо,
или  же  ее  хлопоты  о  каких-то  притеснениях,  чинимых   попом   каким-то
крестьянам, казались ему  "суетными".  А  может  быть,  и  самое  нетерпение
крестьян представлялось ему "малодушеством", к которому он стоически относил
все человеческие скорби и несчастия. Но графиня, привыкшая  к  иному  с  нею
обхождению, обиделась и послала его преосвященству другое письмо, за  другим
третие, четвертое, пятое, десятое... Владыка все не отвечал ни одним словом,
и ни о каком распоряжении к удовлетворению просьбы графини вести не было.
     Не оставалось сомнения, что владыка так и преодолеет даму,  покрыв  пыл
ее светского негодования своим молчаливым безучастием "истового монаха".
     Но на этот раз нашла коса на камень. Оскорбленная невниманием  владыки,
графиня не хотела ему "подарить" этого, и, как только приспел час ее  отлету
с милого севера  к  своим  сезонным  удовольствиям  в  Париж,  она  призвала
безутешных крестьян и дала им слово "сама быть у владыки и не уйти  от  него
до тех пор, пока поп будет смещен".
     Крестьяне откланялись графине на ее ласковом слове, но едва ли верили в
возможность его исполнения.
     Судьба, однако, определила иначе.

     Графиня повела  дело  своих  крестьян  с  свойственною  ей  энергиею  и
нетерпеливостью. Она и мысли не допускала, чтобы это смело  задержать  ее  в
городе более трех-четырех часов, которые она могла пожертвовать крестьянам в
ожидании поезда, приближавшего ее к границе. Поэтому она тотчас же с  дороги
переоделась в черное платье и в ту же минуту полетела к владыке.
     Время было неурочное: владыка _никого_  не  принимал  в  эти  часы,  но
келейник, очутясь перед такою ослепительною в свою  пору  дамою,  с  громким
титулом и дышащим негодованием энергическим лицом, оплошал и  отворил  перед
ней двери.
     Ей только и надо было.
     Графиня смело взошла в зал и, сев у стола, велела "_попросить_  к  себе
владыку".
     - Попросить!.. - Келейник только руки развел... - Будто же так говорят!
- но гостья стояла на своем: "сию же минуту _попросить к ней_  владыку,  так
как она приехала к нему _по делу церкви_".
     - По церковному делу пожалуйте завтра, - упрашивал ее шепотом келейник,
     - Ни за что на свете: я  сейчас,  сию  минуту  должна  видеть  владыку,
потому что мне некогда; я через полтора  часа  уезжаю  и  могу  опоздать  на
поезд.
     Келейник увидал спасение в том, что графиня не может долго ожидать, и с
удовольствием объявил, что теперь владыку решительно нельзя видеть.
     - Это ложь, он меня примет. Я требую, чтобы вы сейчас обо мне доложили.
     - Помилуйте, спросите у кого угодно, принимает ли кого-нибудь владыка в
эти часы? и вы изволите убедиться...
     - Нет, это вы изволите убедиться, что вы говорите  ложь!  Сейчас  прошу
обо мне доложить, или вы увидите, как я сумею вас заставить делать  то,  что
составляет вашу обязанность.
     - Воля ваша, но я не могу.
     - Не можете?
     - Не могу-с, не смею.
     - Хорошо!
     С этим графиня быстро поднялась с места, сбросила с  плеч  мантилью  и,
подойдя к висевшему над столом зеркалу,  стала  развязывать  ленты  у  своей
шляпки.
     Келейник смешался и уже умоляющим голосом заговорил:
     - Что это вам угодно делать?
     - Мне угодно  снять  мою  шляпу,  чтобы  было  спокойнее,  и  терпеливо
ожидать, пока вы пригласите ко мне вашего владыку.
     - Но я... извините... я не имею права вас здесь оставить...
     Но на это графиня уже совсем  не  отвечала:  она  только  обернулась  к
келейнику и, смерив его с головы до ног презрительным взглядом, повелительно
сказала:
     - Отправляйтесь на свое место! Я устала вас слушать и хочу отдыхать.
     - Отдыхать?!
     Послушник совсем опешил: сатаны в таком привлекательном и в то же время
в таком страшном виде он еще не видал во всю свою аскетическую  практику,  а
графиня  между  тем  достала  бывший  у  нее  в  кармане   волюмчик   нового
французского романа и села читать.
     Что  бы  решился  предпринять  еще  далее   против   этого   наваждения
неопасливый келейник, - это неизвестно. Но, к его счастью,  затруднительному
его положению _поспешил_ на помощь сам дипломатический владыка.
     По рассказу графини, только что она раскрыла свою книгу,  как  келейник
стих, а в противоположном конце зала _что-то зашуршало_.
     - Я, - говорит графиня, - догадалась, что это,  может  быть,  _сам  он_
идет на расправу с моим сорванством, но притворилась,  что  не  замечаю  его
появления, и  продолжала  смотреть  в  книгу.  Это  его,  конечно,  немножко
затрудняло, и я  этим  пользовалась.  Он  не  дошел  до  меня  на  кадетскую
дистанцию, то есть шагов на шесть, и остановился. Я все продолжаю  сидеть  и
гляжу в мою книгу, а сама вижу, что он все стоит и тихо  потирает  свои  как
будто зябнущие руки... Мне стало жалко старика; и я перевернула листок и как
бы невзначай взглянула в его сторону. Посмотрела на него, но не тронулась  с
места, делая вид, как будто я не подозреваю, что это сам он.  Это  было  для
меня тем более удобно, что он был в одной легкой ряске и каком-то колпачке.
     Увидав, что я смотрю на него (продолжаю словами графини), он пристально
вперил  в  меня  свои  проницательные  серые  глазки  и  проговорил  мягким,
замирающим полушепотом:
     "Чем могу вам служить?"
     "Мне нужно видеть владыку",  -  отвечала  я,  по-прежнему  не  оставляя
своего места и своей книги.
     "Я тот, кого вы желаете видеть".
     "А, в таком случае я прошу у вашего высокопреосвященства  благословения
и извинения, что я вас так настойчиво беспокою".
     И,  бросив  на  стол  свой  волюм,  я  подошла  под  благословение:  он
благословил  и  торопливо  спрятал  руку,  как  бы  не  желая,  чтобы  я  ее
поцеловала; но на мое извинение не ответил  ни  слова,  а  продолжал  стоять
столбушкой.
     "О, нет же, - подумала я себе, - так в свете не водится:  объяснение  в
подобной позиции мне неудобно", - и  я,  отодвинув  от  стола  свое  кресло,
пригласила его преосвященство сесть на диван.
     Он моргнул раза два глазами и проговорил:
     "Я вас слушаю".
     - "Нет, - отвечала я, - вы извините меня, владыко: я не могу так с вами
говорить. Это неудобно, чтобы я сидела, а вы меня слушали стоя. Усердно  вас
прошу присесть и сидя меня выслушать".
     При этом я, как бы опасаясь за его слабость,  позволила  себе  подвести
его за локоть к дивану.
     Он не сопротивлялся и сел на диван, а я на кресло.
     Мы оба, казалось, были изрядно взволнованы - я его  невниманием,  а  он
моим нахальством, и оба несколько времени молчали.
     Я начала первая и, скоро овладев собою, рассказала ему, кажется, о всех
главнейших обидах, какие терпят от его попа мои крестьяне; я просила во  что
бы то ни стало взять от нас этого обиралу и дать  вместо  него  в  мое  село
лучшего человека.
     Во время всего моего рассказа я наблюдала  владыку  и  видела,  что  он
решил себе ни за что  не  исполнить  моей  просьбы.  И  тут  моя  врожденная
отцовская вспыльчивость сказалась во мне до того решительно, что я  способна
была наговорить ему таких вещей, о которых, конечно, сама после  бы  жалела.
Но я собрала все свои силы и ждала ответа, который последовал неспешно и, по
моим понятиям, в высшей степени возмутительно.
     Он опять начал потирать свои руки, взмахнул веками, а  потом  опять  их
опустил  и  опять  взмахнул,  и  тогда  только  заговорил  с   медлительными
расстановками:
     "Я получил... ваши письма..."
     Воспользовавшись первою паузою, я заметила, что "сомневалась  в  судьбе
моих писем и очень рада, что они дошли по назначению". А в сущности это меня
еще более бесило.
     "Да, они дошли, - продолжал он,  -  я  опасаюсь,  что  вы  вовлечены  в
заблуждение..."
     "О, будьте покойны, владыко, я не заблуждаюсь: все, что я вам писала  и
что теперь говорю, - это сущая правда".
     "На духовенство... часто клевещут".
     "Очень может быть, но я сама была свидетельницею многих поступков этого
нечестного человека".
     При  словах  "нечестный  человек"  владыка  опять  взмахнул  веками  и,
остановив на мне свои серые глаза, укоризненно молчал. Но видя, что я смотрю
ему в упор, и, может быть, заметив, что во мне хватит терпения  пересмотреть
и перемолчать его, он произнес:
     "И при собственном видении... все еще возможна... ошибка".
     "Нет, извините, владыко, я знаю, что в том, о чем  я  вам  говорю,  нет
ошибки".
     Он опять замолчал и потом произнес:
     "Но я должен быть... в этом удостоверен".
     "Что же вам угодно будет считать достаточным удостоверением?"
     "Я велю спросить благочинного... и тогда распоряжусь".
     "Но это будет не  скоро,  и,  вы  простите  меня,  я  не  думаю,  чтобы
благочинный, его родственник, был более достоверным свидетелем, чем я,  дочь
человека,  известную  правдивость  которого  ценил  государь,  или  чем  мои
крестьяне, страдающие от попа-лихоимца".
     От последнего  слова  владыка  пошевелился  и,  как  бы  желая  встать,
прошептал:
     "Я чту память вашего родителя, но... дела должны идти в своем порядке".
     "Так дайте хотя средство унять его  как-нибудь,  пока  это  дело  будет
переходить свои несносные порядки!" - сказала  я,  чувствуя,  что  более  не
могу, да и не хочу владеть собою.
     "Прикажите сказать ему... моим именем, что мне... о нем доложено".
     "Для него ничего не значит ваше имя".
     Владыка остановил свои ручки, но терпеливо ответил:
     "Это... не может быть".
     "Нет, извините: я не приучена лгать, и если я вам это  говорю,  то  это
именно так и есть. Я ему давно говорила, что  буду  вам  жаловаться,  но  он
отвечал: "Владыка нам ни шьет, ни порет, а нам пить-есть надо".
     И только что я это проговорила, как тихий голос владыки исчез и угасший
взгляд его загорелся: он пристально воззрился на меня во все глаза и,  точно
вырастая с дивана, как выдвижной великан в цирке, произнес звучным,  сильным
и полным голосом:
     "_Он вам это сказал?!_"
     "Да, - отвечала я, - он сказал: "владыка нам ни шьет, ни порет..."
     И не успела я  повторить  всей  фразы,  как  в  дрожащей  руке  владыки
судорожно зазвенел серебряный колокольчик, и... я  через  полчаса  могла  со
станции железной дороги послать в деревню известие, что  корыстолюбивый  поп
от нас уже взят.

     Этот незначительный случай, я думаю, может показать, с  одной  стороны,
что наши владыки очень осторожны в своих расправах с духовенством и  склонны
к решительным мерам только тогда, когда узнают о недостатке субординационной
почтительности в иерархии. С другой же стороны, отсюда можно видеть, что при
всей прозорливости наших епископов,  каковою,  по  мнению  многих,  особенно
отличался сейчас упомянутый святитель, и они,  эти  высокоблагодатные  люди,
все-таки могут погрешать и быть  жертвами  своей  доверчивости.  Так  это  и
случилось в  рассказанном  мною  случае.  Корыстолюбивый  поп,  виновный  во
множестве дурных поступков, не виноват был только в том,  что  ему