х-предлинных привидений, которые, точно хоровод водили вверху над  его
головою и сыпали на него снегом. Наконец это ему  надоело,  и  когда  быстро
наступившие  сумерки  увеличили  темноту,  он  крякнул,  выпутал   ноги   из
засыпавшего их сугроба и побрел домой.
     Тяжело и долго путаясь по снегу, он не раз останавливался, терял дорогу
и снова ее находил. Опять шел, шел и на что-то наткнулся,  ощупал  руками  и
убедился, что то был деревянный крест - высокий, высокий  деревянный  крест,
какие в Малороссии ставят при дорогах.
     "Эге, - это я, значит, вышел из села!  Надо  же  мне  взять  назад",  -
подумал Дукач и повернул в другую сторону, но не сделал он и трех шагов, как
крест был опять перед ним.
     Казак постоял, перевел дух и, оправясь, пошел  на  другую  руку,  но  и
здесь крест опять загородил ему дорогу
     "Что он, движется, что ли, передо мною, или еще что творится", -  и  он
начал разводить руками и опять нащупал крест, и еще один, и другой возле.
     - Ага; вот теперь понимаю, где я: это я попал на кладбище. Вон и огонек
у нашего попа. Не хотел  ледачий  пустить  ко  мне  свою  поповну  окрестить
детину. Да и не надо; только  где  же  тут,  у  черта,  должен  быть  сторож
Матвейко?
     И Дукач было пошел отыскивать сторожку, но вдруг  скатился  в  какую-то
яму и так треснулся обо что-то твердое,  что  долго  оставался  без  чувств.
Когда же он пришел в себя, то увидал, что вокруг него совершенно тихо, а над
ним синеет небо и стоит звезда.
     Дукач понял, что он в могиле, и заработал руками и ногами, но выбраться
было трудно, и он добрый час провозился, прежде чем выкарабкался наружу, и с
ожесточением плюнул.
     Времени, должно быть, прошло добрая часина - буря заметно утихла, и  на
небе вызвездило.

        "XIII"

     Дукач пошел домой и очень удивился,  что  ни  у  него,  ни  у  кого  из
соседей, ни в одной хате уже не было  огня.  Очевидно,  что  ночи  уже  ушло
много. Неужели же и о сю пору Агап и Керасивна с ребенком еще не вернулись?
     Дукач почувствовал в сердце давно ему  не  знакомое  сжатие  и  отворил
дверь нетвердою рукою.
     В избе было темно, но  в  глухом  угле  за  печкою  слышалось  жалобное
всхлипывание.
     Это плакала Дукачиха. Казак понял, в чем дело, но не  выдержал  и  таки
спросил:
     - А неужели же до сих пор...
     - Да, до сих пор видьма еще ест мою дытину, - перебила Дукачиха.
     - Ты глупая баба, - отрезал Дукач.
     - Да, это вы меня такою глупою сделали; а я хоть и глупая,  а  все-таки
не отдавала видьми свою дытину.
     - Да провались ты со своею ведьмою: я  чуть  шею  не  сломал,  попал  в
могилу.
     - Ага, в могилу... ну то она же и вас  навела  в  могилу.  Идите  лучше
теперь кого-нибудь убейте.
     - Кого убить? Что ты мелешь?
     - Подите хоть овцу убейте, - а то недаром на вас могила зинула - умрете
скоро. Да и дай бог: что уже нам таким, про которых все люди будут говорить,
что мы свое дитя видьми отдали.
     И она пошла опять вслух мечтать на эту тему,  меж  тем  как  Дукач  все
думал: где же в самом деле Агап? Куда он делся? Если они успели  доехать  до
Перегуд прежде, чем разыгралась метель, то, конечно, они там переждали, пока
метель улеглась, но в таком случае  они  должны  были  выехать,  как  только
разъяснило, и до сих пор могли быть дома.
     - Разве не хлебнул ли Агап лишнего из барилочки? Эта  мысль  показалась
Дукачу статочною,  и  он  поспешил  сообщить  ее  Дукачихе,  нота  еще  лише
застонала:
     - Что тут  угадывать,  не  видать  нам  свое  дитя:  заела  его  видьма
Керасивна, и она напустила на свет эту погоду, а сама теперь летает с ним по
горам и пьет его алую кровку.
     И досадила этим Дукачиха мужу до того, что он, обругав ее, взял опять с
одного полка свою шапку, а с другого ружье и  вышел,  чтобы  убить  зайца  и
бросить его в ту могилу, в которую незадолго перед этим свалился, а жена его
осталась выплакивать свое горе за припечком.

        "XIV"

     Огорченный и непривычным образом взволнованный казак в  самом  деле  не
знал, куда ему деться, но как у него уже сорвалось с языка про зайца, то  он
более машинально, чем сознательно, очутился на гумне, куда бегали  шкодливые
зайцы; сел под овсяным скирдом и задумался.
     Предчувствия томили его, и горе кралось в его душу, и  шевелили  в  ней
терзающие воспоминания. Как ни  неприятны  были  ему  женины  слова,  но  он
сознавал, что она права. Действительно, он  во  всю  свою  жизнь  не  сделал
никому никакого добра, а между тем многим причинил много горя. И вот у него,
из-за его же упрямства, гибнет единственное, долгожданное  дитя,  и  сам  он
падает в могилу, что, по общему поверью, неминучий злой знак.  Завтра  будут
обо всем этом знать все люди, а все люди -  это  его  враги...  Но...  может
быть, дитя еще найдется, а он, чтобы не  скучать,  ночью  подсидит  и  убьет
зайца и тем отведет от своей головы угрожающую ему могилу.
     И Дукач вздохнул и стал всматриваться: не прыгает ли где-нибудь по полю
или не теребит ли под скирдами заяц.
     Оно так и было: заяц ждал его,  как  баран  ждал  Авраама:  у  крайнего
скирда на занесенном снегом вровень с вершиною плетне сидел  матерый  русак.
Он, очевидно, высматривал местность и занимал самую бесподобную позицию  для
прицела.
     Дукач был старый и опытный охотник, он видал  много  всяких  охотничьих
видов, но такой ловкой подставки под выстрел не видывал и, чтобы не упустить
ее, он недолго же думая приложился и выпалил.
     Выстрел покатился, и одновременно с ним  в  воздухе  пронесся  какой-то
слабый стон, но Дукачу некогда было раздумывать - он побежал, чтобы поскорей
затоптать  дымящийся  пыж,  и,  наступив  на  него,  остановился   в   самом
беспокойном изумлении: заяц, до которого Дукач не добежал  несколько  шагов,
продолжал сидеть на своем месте и не трогался.
     Дукач опять струхнул: вправду, не шутит ли над ним дьявол, не оборотень
ли это пред ним? И Дукач свалял ком снега и бросил им в зайца. Ком попал  по
назначению и рассыпался, но заяц не трогался - только в воздухе опять что-то
простонало. "Что за лихо такое", - подумал Дукач и, перекрестясь,  осторожно
подошел к тому, что он принимал за зайца, но что никогда зайцем не  было,  а
было просто-напросто  смушковая  шапка,  которая  торчала  из  снега.  Дукач
схватил эту шапку и при  свете  звезд  увидал  мертвенное  лицо  племянника,
облитое чем-то темным, липким, с сырым запахом. Это была кровь.
     Дукач задрожал, бросил свою рушницу и пошел на село, где разбудил  всех
- всем рассказал свое злочинство; перед всеми каялся, говоря: "прав господь,
меня наказуя, - идите откопайте их всех  из-под  снегу,  а  меня  свяжите  и
везите на суд".
     Просьбу Дукача удовлетворили; его связали и посадили в чужой хате, а на
гуменник пошли всем миром откапывать Агапа.

        "XV"

     Под белым ворохом снега, покрывавшего сани, были найдены  окровавленный
Агап и невредимая, хотя застывшая Керасивна, а на  груди  у  нее  совершенно
благополучно спавший ребенок. Лошади  стояли  тут  же,  по  брюхо  в  снегу,
опустив понурые головы за плетень.
     Едва их немножечко поосвободили от замета, как они тронулись и  повезли
застывших кумовьев и ребенка на хутор. Дукачиха не  знала,  что  ей  делать:
грустить ли о несчастий мужа или более радоваться о спасении  ребенка.  Взяв
мальчика на руки и поднеся его к огню, она увидала на  нем  крест  и  тотчас
радостно заплакала, а потом подняла его  к  иконе  и  с  горячим  восторгом,
глубоко растроганным голосом сказала:
     - Господи! за то, что ты его спас и взял под свой крест, и я не  забуду
твоей ласки, я вскормлю дитя - и отдам его тебе: пусть будет твоим слугою.
     Так дан был обет, который имеет большое значение в нашей  истории,  где
до сих пор еще не видать ничего касающегося "некрещеного попа", меж тем  как
он уже есть тут, точно "шапка", которая была у Агапа, когда казалось, что ее
будто и нет.
     Но  продолжаю  историю:  дитя  было  здорово;  нехитрыми  крестьянскими
средствами скоро привели в себя  и  Керасивну,  которая,  однако,  из  всего
вокруг нее происходившего ничего не понимала и твердила только одно:
     - Дытина крещена, - и зовите его Савкою.
     Этого было довольно для такого суматошного случая, да и имя к  тому  же
было всем по вкусу. Даже расстроенный Дукач, и тот его одобрил и сказал:
     - Спасибо перегудинскому попу, то вин не испортил хлопца  и  не  назвал
его Николою.
     Тут Керасивна уже совсем оправилась и заговорила, что  поп  было  хотел
назвать дитя Николою: "так, говорит, по церковной книге  идет",  только  она
его переспорила: "я сказала, да бог с ними, сии церковные книги: на що  воны
нам сдалися; а это  не  можно,  чтобы  казачье  дитя  по-московськи  Николою
звалось".
     - Ты умная казачка, - похвалил ее Дукач  и  наказал  жене  подарить  ей
корову, а сам обещал, если уцелеет, и еще чем-нибудь не забыть ее услуги.
     На этом пока и покончилось крестное дело, и наступала долгая и  мрачная
пора похоронная. Агап так и не пришел  в  себя:  его  густым  столбом  дроби
расстрелянная голова почернела прежде, чем ее  успели  обмыть,  и  к  вечеру
наступившего дня он отдал богу свою многострадавшую душу.  Этим  же  вечером
три казака, вооруженные длинными палками, отвели старого Дукача  в  город  и
сдали его там начальству, которое поместило его как убийцу в острог.
     Агапа  схоронили,  Дукач  судился,  дитя  росло,  а  Керасивна  хотя  и
поправилась, но все не "сдужала" и сильно изменилась, - все она  ходила  как
не своя. - Она стала  тиха,  грустна  и  часто  задумывалась;  и  совсем  не
ссорилась со своим Керасенко, который понять не мог, что такое  подеялось  с
его жинкою? Жизнь его, до сих пор столь  зависимая  от  ее  настойчивости  и
своенравия, - стала самою безмятежною: он не слыхал от  жены  ни  в  чем  ни
возражения, ни попрека и, не видя более ни во  сне,  ни  наяву  рогачевского
дворянина, - не знал, как  своим  счастьем  нахвастаться.  Эту  удивительную
перемену в характере Керасивны  долго  и  тщетно  обсуждали  и  на  торгу  в
местечке: сами подруги ее -  горластые  перекупки  говорили,  что  она  "вся
здобрилась". И впрямь, не только одного, а даже хоть двух покупщиков  от  ее
лотка с паляницами отбей, она, бывало, даже ни одного черта  не  посулит  ни
отцу, ни матери, ни другим сродникам. Про рогачевского же дворянина был даже
такой слух, что он будто два раза показывался в Парипсах,  но  Керасивна  на
него и смотреть не хотела. Сама соперница ее, пекарша Пиднебесная, -  и  та,
не хотя губить своей души, говорила, что слышала, будто один раз этот паныч,
подойдя к Керасивне купить паляницу, получил от нее такой ответ:
     - Иди от меня, щобы мои очи тебя никогда не бачили. Нет у меня для тебя
больше ничего, ни дарового, ни продажного.
     А когда паныч ее спросил, что такое ей приключилось? то она отвечала:
     - Так - тяжко: бо маю тайну велыкую.
     Перевернуло это дело и старого  Дукача,  которого,  при  добрых  старых
порядках, целые три года судили и томили в  тюрьме  по  подозрению,  что  он
умышленно  убил  племянника,  а  потом,  как   неодобренного   в   поведении
односельцами, чуть не сослали на  поселение.  Но  дело  кончилось  тем,  что
односельцы смиловались и согласились его принять, как только  он  отбудет  в
монастыре назначенное ему церковное покаяние.
     Дукач оставался на родине  только  по  снисхождению  тех  самых  людей,
которых он презирал и ненавидел всю жизнь... Это был  ему  ужасный  урок,  и
Дукач его отлично принял. Отбыв свое формальное покаяние, он после пяти  лет
отсутствия из дому пришел в Парипсы очень добрым стариком, всем повинился  в
своей гордости, у всех испросил себе прощение и опять ушел в тот  монастырь,
где каялся по судебному решению, и туда же снес свой казанок  с  рублевиками
на молитвы "за три души". Какие это были три души -  того  Дукач  и  сам  не
знал, но так говорила ему Керасивна, что чрез его ужасный характер пропал не
один Агап, а еще две души, про которые знает бог  да  она  -  Керасивна,  но
только сказать этого никому не может.
     Так это и осталось загадкою, за которую в  монастыре  отвечал  казанок,
полный толстых старинных рублевиков.
     Меж тем дитя, которого появление  на  свет  и  крещение  сопровождалось
описанными событиями, подросло. Воспитанное  матерью  -  простою,  но  очень
доброю и нежною женщиною, - оно и само радовало  ее  нежностью  и  добротою.
Напоминаю вам, что когда это дитя было подано матери с груди  Керасивны,  то
Дукачиха  "обрекла  его  богу".  Такие  "оброки"   водились   в   Малороссии
относительно еще в весьма недавнюю пору и исполнялись точно - особенно, если
сами "оброчные дети" тому не противились. Впрочем, случаи противления если и
бывали, то не  часто,  вероятно  потому  -  что  "оброчные  дети"  с  самого
измальства уже так и воспитывались, чтобы их дух и характер  раскрывались  в
приспособительном  настроении.  Достигая  в  таком  направлении   известного
возраста, дитя не только не противоречило родительскому  "оброку",  но  даже
само стремилось к выполнению оброка с тем благоговейным чувством покорности,
которая доступна только живой вере  и  любви.  Савва  Дукачев  был  воспитан
именно по такому рецепту и рано обнаружил  склонность  к  исполнению  данных
матерью за него обетов. Еще в самом детском возрасте при несколько нежном  и
слабом сложении он отличался богобоязненностью.  Он  не  только  никогда  не
разорял гнезд, не душил котят, не сек хворостиной  лягушек,  но  все  слабые
существа имели в нем своего защитника. Слово нежной  матери  было  для  него
закон, - сколько священный, столь же и приятный, - потому  что  он  во  всем
согласовался с потребностями собственного  нежного  сердца  ребенка.  Любить
бога было для него потребностью и высшим удовольствием, и он  любил  его  во
всем, что отражает в себе бога и делает его и  понятным  л  неоцененным  для
того, к кому он пришел и  у  кого  сотворил  себе  обитель.  Вся  обстановка
ребенка была религиозная: мать его была благочестива и богомольна; отец  его
даже жил в монастыре и в чем-то каялся. - Ребенок  из  немногих  полунамеков
знал, что с его  рождением  связано  что-то  такое,  что  изменило  весь  их
домашний быт, - и все это получало в его глазах мистический характер. Он рос
под кровом бога и знал, что из рук его - его никто не возьмет. В восемь  лет
его отдали учить к брату Пиднебеснихи, Охриму Пиднебесному,  который  жил  в
Парипсах, в закоулочке за сестриным шинком, но не  имел  к  этому  заведению
никакого касательства, а вел жизнь необыкновенную.

        "XVI"

     Охрим   Пиднебесный   принадлежал   к   новому,    очень    интересному
малороссийскому  типу,  который  начал  обозначаться   и   формироваться   в
заднепровских селениях едва ли не с первой четверти текущего  столетия.  Тип
этот к настоящему времени уже совсем определился и отчетливо выразился своим
сильным влиянием на  религиозное  настроение  местного  населения.  Поистине
удивительно, что наши народоведы и народолюбцы, копавшиеся во  всех  мелочах
народной  жизни,  просмотрели  или  не  сочли  достойными  своего   внимания
малороссийских простолюдинов,  которые  пустили  совершенно  новую  струю  в
религиозный обиход южнорусского народа. - Здесь это сделать  некогда,  да  и
мне не по  силам;  я  вам  только  коротко  скажу,  что  это  были  какие-то
отшельники в миру: они строили  себе  маленькие  хаточки  при  своих  родных
домах, где-нибудь в закоулочке, жили чисто и опрятно - как душевно, так и во
внешности. Они никого не избегали и не  чуждались  -  трудились  и  работали
вместе с семейными и  даже  были  образцами  трудолюбия  и  домовитости,  не
уклонялись и от беседы,  но  во  все  вносили  свой,  немножко  пуританский,
характер. Они очень уважали "изученность", и каждый из  них  непременно  был
грамотен; а грамотность эта самым главным образом употреблялась для изучения
слова  божия,  за  которое  они  принимались   с   пламенною   ревностью   и
благоговением, а также с  предубеждением,  что  оно  сохранилось  в  чистоте
только в одной книге Нового завета, а в  "преданиях  человеческих",  которым
следует духовенство, - все извращено и  перепорчено.  Говорят,  будто  такие
мысли внушены им немецкими колонистами, но, по-моему, все равно  -  кем  это
внушено, - я знаю только одно, что  из  этого  потом  вышла  так  называемая
"штунда".
     Холостой брат Пиднебеснихи, казак Охрим, был из людей этого  сорта:  он
сам научился грамоте и писанию и считал  своею  обязанностью  научить  всему
этому и других. Учил он кого только мог, и всегда задаром - ожидая  за  свой
труд  той  платы,  которая  обещана  каждому,  "кто  научит   и   наставит".
Учительство это обыкновенно ослабевало летом, во  время  полевых  работ,  но
зато усиливалось с осени и шло неослабно во всю зиму до весенней пашни. Дети
учились днем, а по вечерам у Пиднебесного собирались "вечерницы"  -  рабочие
посиделки, - так, как и у прочих людей. Только у Охрима не пели пустых песен
и не вели празднословия, а дивчата пряли лен и волну, а сам Охрим,  выставив
на стол тарелку меду и тарелку орехов для угощения "во имя Христово", просил
за это потчевание позволить ему "поговорить о Христе".
     Молодой народ это ему дозволял, и Охрим услаждал  добрые  души  медом,,
орехами и евангельскою беседою и скоро так их к этому приохотил, что ни одна
девица и ни один парень не хотели и идти на вечерницы в другое место. Беседы
пошли даже и без меду и без орехов.
     На Охримовых вечерницах также  происходили  и  сближения,  последствием
которых  являлись  браки,  но  тут  тоже  была   замечена   очень   странная
особенность, необыкновенно послужившая в  пользу  Охримовой  репутации:  все
молодые  люди,  полюбившиеся  между  собою  на  вечерницах  Охрима  и  потом
сделавшиеся супругами, - были, как на отбор, счастливы друг другом. Конечно,
это всего вероятнее происходило  оттого,  что  их  сближение  происходило  в
мирной атмосфере духовности, а не в мятеже разгульной  страстности  -  когда
выбором руководит желанье крови, а не чуткое влечение сердца. Словом, велось
по писанию: "Господь вселял в дом единомысленные, а но преогорчевающие". Так
все шло в пользу репутации Пиднебесного, который, несмотря на свою  простоту
и непритязательность, стал в Парипсах в самое почетное положение -  человека
богоугодного. К нему не ходили на суд только потому, что он никого не судил,
а научиться у него желали все, "ожидавшие воскресения".

        "XVII"

     Таких  людей,  как  Охрим  Пиднебесный,  в  Малороссии   в   то   время
обозначилось несколько, но все они  крылись  без  шуму  и  долго  оставались
незамеченными для всех, кроме крестьянского мира.
     Спустя целую  четверть  столетия  эти  люди  сами  сказались,  явясь  в
обширном и тесно сплоченном религиозном союзе, который называется "штундою".
Я очень хорошо знал одного из таких вожаков:  это  был  приветливый,  добрый
холостой казак-девственник.  Как  большинство  его  товарищей,  он  научился
грамоте самоучкою и обучил один всех окрестных ребят и девушек. Последних он
учил на вечерницах, или, по-великорусскому, на "посиделках", на которые  они
собирались к нему с работою. Девушки  пряли  и  шили,  а  он  рассказывал  о
Христе.
     Толкования его были самые простые, совсем  чуждые  всякой  догматики  и
богослужебных установлений, а имеющие почти исключительно цели нравственного
воспитания человека по идеям Иисуса.  Мой  знакомый  казак-проповедник  жил,
однако, _на левой_ стороне Днепра, в местности, где еще нет штунды.
     Впрочем, в то время, к которому относится рассказ, учение  это  еще  не
имело ничего сформированного и по правому днепровскому берегу.

        "XVIII"

     Хлопца Дукачева Савку отдали  учить  грамоте  к  Пиднебесному,  а  тот,
заметив, с одной стороны, быстрые  способности  ребенка,  а  с