ивать  учителя-немца  или  приводить   в   ярость   и
неистовство учителя-француза. Характера он  был  живого,  предприимчивого  и
пылкого.
 Локоткову удавалось входить в доверие к учителю  французского  языка  и
коварно выводить его  на  посмешище,  уверяя  его  во  время  перевода,  что
сказать: "у рыб нет зуб" невозможно,  а  надо-говорить:  или  "у  рыбей  нет
зубей", или "у рыбов нет зубов" и т. п.
 Кончалось  это  обыкновенно  тем,  что  Локоткову  доставался  нуль  за
поведение, но это ему, бывало, неймется, и на следующий урок Локотков снова,
бывало, смущает  учителя,  объясняя  ему,  что  он  не  так  перевел,  будто
"голодный мужик выпил кувшин воды одним духом".
 -  Одним  духом  невозможно   пить,   moier   Bael(Господин   Базель
(франц.).), - внушал с кротостию учителю Локотков.
 - Taiez-vou(Молчите (франц.)), - сердито кричал француз и, покусав  в
задумчивости губы, лепетал:- Мужик, le aya(Мужик (франц.)), выпил  кувшин
воды одним... шагом. Да, - выговаривал он тверже, вглядываясь во все детские
физиономии, - именно выпил кувшин воды одним шагом... нет... одним  духом...
нет: одним шагом...
 И раздавался снова хохот, и moier  Bael  снова  выписывал  Локоткову
Zero(Ноль (франц.)). И вот  это-то  веселый,  добродушный  мальчик  вызвался
совершить рискованное предприятие.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 Рискованное предприятие, которое должно было  спасти  нас  и  выпустить
двумя днями раньше из заведения, по  плану  Калатузова  заключалось  в  том,
чтобы ночью  из  всех  подсвечников,  которые  будут  вынесены  в  переднюю,
накрасть огарков и побросать их в печки: сделается-де угар, и нас отпустят с
утра.
 План был прост и гениален.
 Что за тревожная ночь за сим наступила! Тишина была  замечательная:  не
спал никто, но все притворялись спящими.  Маленький  Локотков,  в  шерстяных
чулках, которые были доставлены мне нянею для путешествия, надел на себя мне
же доставленную шубку мехом навыворот, чтоб испугать,  если  невзначай  кого
встретит, и с перочинным  ножиком  и  с  двумя  пустыми  жестяными  пиналями
отправился   на   очистку   оставленных   подсвечников.   Поход   совершился
благополучно. Локотков возвратился, сало украдено,  но  сам  вор  как  будто
занемог он лег на постель и не разговаривал. Это было вследствие тревоги  и
волнения. Мы это понимали.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 На небе засерело туманное, тяжелое апрельское утро. Нам все не  спится.
Еще минута, и вот начинается  перепархивание  с  одной  кровати  на  другую,
начинаются  нервная  горячка  и  страх.  На  некоторых   кроватях   мальчики
помещаются  по  двое,  и  здесь  и  там  повсеместно  идет  тихий  шепот   и
подсмеиванье над тем, что будет и как будет.
 Кое-кто сообщает идиллические описания своей деревушки, своего  домика,
но и между идиллиями и  между  хохотом  все  беспрестанно  оборачиваются  на
кроватку, на которой  лежит  Локотков.  Он,  кажется,  спит  его  никто  не
беспокоит. Все чувствуют к нему невольное почтение  и  хотели  бы  пробудить
его, но считают это святотатством. Кто-то тихо подкрался к нему, посмотрел в
глаза,  прислушался  к  дыханию  и   покачал   головой.   Что   значит   это
неопределительное покачиванье головой - никому неизвестно,  но  по  дортуару
тихо разносится "спит". И вот еще минута. Всем кажется, что  Локоткова  пора
бы, наконец, будить, но ни у  кого  не  достает  решимости.  Наконец  где-то
далеко внизу, на крыльце, завизжал и хлопнул дверной блок.
 Это истопники несут дрова... роковая минута приближается: сейчас начнут
топить. Дух занимается. У всех на уме одно, и у всех одно движение -  будить
Локоткова.
 Длинный, сухой ученик  с  совершенно  белыми  волосами  и  белесоватыми
зрачками глаз, прозванный  в  классе  "белым  тараканом",  тихо  крадется  к
Локоткову и только что хотел произнести: "Локотков, пора!", как  тот,  вдруг
расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: "Ах, какие  же
вы трусы! Я тоже не  спал  всю  ночь,  но  я  не  спал  от  смеха,  а  вы...
трусишки!", и с этим он начал обуваться.
 "Вот-то Локотков, молодчина!" - думали мы, с завистью глядя  на  своего
благородного, самоотверженного товарища.
 "Вот-то характер, так характер!"
 За ширмами  потянулся  гувернер,  встал,  вышел  с  заспанным  лицом  и
удивился, что мы все уже на нотах.
 В нижнем этаже и со всех сторон начинается хлопанье дверей  и  слышится
веселое трещанье затопившихся печек.  Роковая  минута  все  ближе  и  ближе.
Проходя в  умывальную  попарно,  мы  все  бросали  значительные  взгляды  на
топившуюся печку я держались серьезно, как заговорщики, у которых есть общая
тайна.
 Кровь нашу слегка леденил и останавливал мучительный  вопрос,  как  это
начнется, как это разыграется и как это кончится?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 Локотков казался серьезнее прочих  и  даже  был  немножко  бледен.  Как
только мы стали собираться в классы, он вдруг начал корчить болезненные мины
и улизнул из чайной под предлогом не терпящих отлагательства  обстоятельств,
известных под именем "надобности царя Саула". Мы смекнули, что он отправился
на опасное дело, и хлебали свою теплую воду  с  усугубленным  аппетитом,  не
нарушая ни одним словом мертвого молчания. Локотков,  запыхавшийся,  немного
бледный, со вспотевшим носом и взмокшими на лбу волосами, явился  в  комнату
снова не более как минут через пять. Было большое  сомнение  сделал  ли  он
что-нибудь, как нынче говорят, для общего дела,  или  только  попытался,  но
струсил и возвратился без успеха.  Обежать  в  такое  короткое  время  целое
заведение  и  зарядить  салом  все  печи  казалось  решительно  невозможным.
Устремленные со вниманием глаза наши на Локоткова не могли прочесть  на  его
лице ничего. Он был, видимо,  взволнован,  но  пил  свой  остывший  чай,  не
обращая ни на кого ни малейшего внимания. Но прежде чем  мы  могли  добиться
чего-нибудь на его лице, загадка уже разъяснилась. Дверь в  нашу  комнату  с
шумом распахнулась, и немец-инспектор быстро пробежал в  сопровождении  двух
сторожей. Густой, удушливый чад  полез  вслед  за  ними  по  всем  комнатам.
Локотков быстро отворил печную дверку этого единственного покоя, где еще  не
было угара, и в непотухшие угли бросил горсть сальных крошек вместе с куском
синей сахарной бумаги, в которую они были  завернуты.  Мы  побледнели.  Один
Калатузов спокойно жевал, как вол, свою  жвачку  и  после  небольшой  паузы,
допив последний глоток чайной бурды, произнес спокойно:
 - А вот теперь за это может быть кому-нибудь славная порка.
 При этих словах у  меня  вдруг  перехватило  в  горле.  Я  взглянул  на
Локоткова. Он был бледен, а рука его неподвижно лежала на недопитом  стакане
чаю, который он только хотел приподнять со стола.
 - Да, славная будет порка, - продолжал Калатузов и, отойдя к  окну,  не
без аппетита стал утирать свой рот. - Но кто же это может открыть?  -  робко
спросил в это время весь покрывшийся пунцовым румянцем Локотков. - Тот,  кто
домой хочет пораньше, - отвечал Калатузов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 Начальство сразу смекнуло  в  чем  дело,  да  не  мудрено  было  это  и
смекнуть. Распахнулись двери,  и  на  пороге,  расчищая  ус,  явился  сторож
Кухтин, который у нас был  даже  воспет  в  стихах,  где  было  представлено
торжественное ведение юношей рыцарей на казнь, причем,

 Как грозный исполин,
 Шагал там с розгами Кухтин.

 При виде этого страшного человека Локотков  изобличил  глубокий  упадок
духа. Стоя возле него, я  видел  не  только,  как  он  покачнулся,  но  даже
чувствовал, как трепетала на его сюртучке худо пришитая пуговка  и  как  его
маленькие пухленькие губки сердечком выбивали дробь.
 Начался  допрос.  Дети  сначала  не  признавались,  но  когда  директор
объявил, что все три низшие класса  будут  высечены  через  четыре  человека
пятый, началось смятение.
 - Отделяйтесь! - начал директор. - Ты, первый, становись к скамье.
 Один робкий мальчик отошел и подвинулся к скамье. Он  водил  тревожными
глазами по зале и ничего  не  говорил,  но  правая  рука  его  постоянно  то
поднималась, то опускалась, - точно он хотел отдать кому-то честь. Следующие
четыре мальчика были отставлены в сторону эти  немедленно  начали  часто  и
быстро креститься. Пятый  снова  тихо  подвигался  к  скамье.  Это  был  тот
бледный,  запуганный  мальчик,  которого  звали  "белым  тараканом".  Совсем
оробев, он не мог идти: ноги у него в коленях  подламывались,  и  он  падал.
Кухтин взял его под мышку, как скрипку, и посадил на пол.
 - Бросали сало? - отнесся к нему директор.
 - Да, да, - пролепетал ему мальчик. - Кто бросал?
 "Белый таракан" пошатнулся, оперся ладонями в пол  и,  качнув  головой,
прошептал
 - Я не знаю... все...
 - Все? стало быть, и ты?
 - Я, нет, не я.
 У него, видимо, развязался язык, и он готов был проговориться но вдруг
он вспомнил законы нашей рыцарской чести, побагровел и сказал твердо:
 - Я не знаю, кто.
 - Не знаешь? ну, восписуем ти, раба, - отвечал директор, толкнув его  к
скамейке, и снова отделилась четверка счастливых.
 В числе счастливых четвертого пятка выскочил Локотков. Я  заметил,  что
он не разделял общей радости других товарищей, избегавших наказания  он  не
радовался и не крестился, но то поднимал глаза к небу, то опускал  их  вниз,
дрожал и, кусая до крови ногти и губы, шептал: "Под твою милость  прибегаем,
богородица дева".
 У нас было поверье, что для того чтобы избежать наказания или чтобы оно
по крайней мере было легче, надо было читать про себя эту молитву.  Локотков
и шептал ее, а между тем к роковым скамейкам было отделено человек двадцать.
Калатузов был избавлен от общей участи.  Он  стоял  в  ряду  с  большими,  к
которым могли относиться одни увещательные  меры.  Над  маленькими  началась
экзекуция. Я был в числе счастливых и стоял зрителем ужасного для меня тогда
зрелища. Стоны, вопли, слезы и верченья истязуемых детей  поднимали  во  мне
всю душу. Я сперва начал плакать слезами, но вдруг разрыдался  до  истерики.
Меня хотели выбросить вон, но я крепко держался за товарищей, стиснул зубы и
решился  ни  за  что  не  уходить.  Мне  казалось,   что   происходит   дело
бесчеловечное, - за которое все мы,  как  рыцари,  должны  были  вступиться.
Высечены уже были два мальчика и хотели наказывать  третьего.  В  это  время
Локотков, белее полотна, вдруг начал  шевелиться,  и  чуть  только  раздался
свист прутьев над третьим телом,  он  быстро  выскочил  вперед  и  заговорил
торопливым, бессвязным голосом: - Позвольте, позвольте, это я бросил сало...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 Кухтин перестал сечь, тевтонский клюв директора вытянулся, и он  сквозь
очки остро воззрился на бледного Локоткова в группе учеников пробежал тихий
ропот, и на мгновение все затихло.
 - Ты? - спросил директор. - Ты сам сознаешься?
 - Я, - твердо отвечал Локотков. - Я сам сознаюсь: секите меня одного.
 - Он? - обратился директор к ученикам.
 Дети молчали. Некоторые, только покашливая,  слегка  подталкивали  друг
друга. На нескольких лицах как бы мелькнула какая-то нехорошая решимость, но
никто не сказал ни слова.
 - А, вы так! - сказал директор. - Тогда я буду  сечь  вас  всех,  всех,
поголовно всех.
 И  -  представьте  себе  мою  прелестнейшую  минуту   в   этом   гадком
воспоминании! - нас всех, маленьких детей, точно проникла одна электрическая
искра, мы все рванулись к Локоткову и закричали:
 - Да, да, секите нас всех, всех секите, а не его!
 Директор закричал,  затопал,  дал  нескольким  ближе  к  нему  стоявшим
звонкие пощечины, и тут вдруг начальство перешло от угрозы к  самым  лукавым
соблазнам.
 - Это не может быть, -  сказал  директор,  -  чтобы  вы  все  были  так
безнравственны,  низки,  чтобы  желать  подвергнуть  себя   такому   грубому
наказанию. Я уверен, что между вами есть благородные, возвышенные характеры,
и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь с  моим
вопросом именно только к таким, и кто истинно благороден, кто  мне  объяснит
эту историю, тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
 Едва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов  и
начал рассказывать все по порядку ровным и тихим голосом. По мере  того  как
он рассказывал, я чувствовал,  что  по  телу  моему  рассыпается  как  будто
горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними
рука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала  оттуда  небольшой
перочинный ножик, который я тихо раскрыл и, не  взвидя  вокруг  себя  света,
бросился на Калатузова и вонзил в него...
 Это было делом одного мгновения, пред которым  другие  три  или  четыре
мгновения я не давал себе никакого отчета.  Я  опомнился  и  пришел  в  себя
спустя три недели в незнакомой мне  комнате  и  увидел  пред  собою  доброе,
благословенное лицо моей матери. У изголовья моего стоял маленький столик  с
лекарственными бутылочками окна комнаты  были  завешены  везде  царствовал
полусвет. В углу моя няня тихо мочила в полоскательной  чашке  компрессы.  Я
хотел что-то сказать, но мать погрозила мне пальцем и положила этот  бледный
палец на мои почерневшие губы.
 - Я знаю, что ты хочешь спросить, - сказала мне мать. - Забудь все:  мы
теперь живем здесь в гостинице, а туда ты больше не поедешь.
 Меня взяли из заведения и отвезли в другое, в Москву, где меня не били,
не секли, но где зато не  было  пленявшего  меня  рыцарского  духа.  Отсюда,
семнадцати лет, я выдержал экзамен в Московский университет. Я был смирен  и
тих боялся угроз, боялся шуток, бежал от слез людских,  бежал  от  смеха  и
складывался чудаком но от сюрпризов и внезапностей  все-таки  не  спасался
напротив, по мере того как я подрастал, сюрпризы и внезапности в моей  жизни
все становились  серьезнее  и  многозначительнее.  Начинаю  вам  теперь  мой
университетский анекдот: отчего я хорошо учился, но не доучился.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 Время моего студенчества было славное время  Московского  университета,
про которое нынче так кстати и некстати часто  вспоминает  наша  современная
литература. Я с самого первого дня был одним из прилежнейших фуксов. Домой к
матушке я ездил только  однажды  в  год.  Один  раз  я  уже  гостил  у  ней,
несказанно радуя ее моим голубым воротником другая побывка домой предстояла
мне следующим летом. Переписывались мы с матушкой часто она была покойна  и
очень довольна своим положением у дяди: он был чудак, но человек  предобрый,
что, однако, не мешало ему порою сердить и раздражать  мою  мать.  Так,  он,
например, в тот год как я был в университете,  в  светлый  праздник  прислал
матери самый странный подарок:  это  был  запечатанный  конверт,  в  котором
оказался билет на могильное место на монастырском  кладбище.  Шутка  с  этим
подарком необыкновенно встревожила мою  немного  мнительную  мать  она  мне
горько жаловалась на дядино шутовство и видела в этом что-то пророческое.  Я
ее успокоивал, но без успеха.
 Между тем,  в  ожидании  лета,  когда  я  снова  надеялся  увидеться  с
матушкой,  я   должен   был   переменить   квартиру.   Это   обусловливалось
случайностию. В семейство, в котором я жил, приехала  одна  родственница,  и
комната, которую я занимал, понадобилась хозяевам. Я пустился на поиски себе
нового жилища. Дело это, конечно, не трудное  и  не  головоломное,  но  злая
судьба меня подстерегала. Должно вам оказать, что  в  первый  раз,  когда  я
пустился на эти поиски, мне мерещилось, как бы я  не  попал  в  какое-нибудь
дурное место. Я знал много рассказов о нехороших людях, нехороших  обществах
и боялся попасть в эти общества, частью потому, что не любил их,  чувствовал
к ним отвращение, частью же потому, что боялся быть обиженным. Я всегда  был
характера кроткого и прошу вас не  судить  обо  мне  по  моей  гимназической
истории. Нож и меч вообще руке моей не свойственны, хотя судьба  в  насмешку
надо мною влагала в мои руки и тот и другой.  Я  мог  вспыхивать  только  на
мгновение, но вообще всегда  был  человеком  свойств  самых  миролюбивых,  и
обстоятельства моего детства и отрочества сделали меня даже  меланхоликом  и
трусом до того, что я - поистине вам говорю - боялся  даже  переменить  себе
квартиру. Но это было необходимо: я крайне стеснял увеличившуюся семью моего
хозяина до того, что он шутя сказал мне:
 - Ну, дружок, Орест Маркович, воля  твоя,  а  если  честью  от  нас  не
выйдешь, я тебя с полицией вытравлю!
 Удалиться было необходимо, и я на это решился..

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

 И вот не успел я выйти на свои поиски,  как  вижу,  передо  мною  вдруг
стала какая-то старушка.
 - Батюшка мой, - говорит, - не квартиру ли ищешь?
 "Господи, словно благодетельная волшебница, - думаю, - узнала, в чем  я
затрудняюсь, и стремится помочь мне".
 - Да, - говорю, - вы отгадали: я ищу квартиру.
 - А у нас, голубчик, тут в  доме  для  тебя  как  раз  есть  прекрасная
комната.
 И с этим словом добродушная старушка взяла меня за руку и подвела  меня
к обитой чистою зеленою клеенкой двери, на которой была  медная  дощечка,  в
тогдашнее время составлявшая еще в Москве довольно  замечательную  редкость.
На этой дощечке французскими литерами было написано: "Leoide  Potelikoff,
Caitaie".
 - Вот тут он, - говорит, - родной мой, Леонид-то  Григорьевич.  Он  ей,
Марье Григорьевне, хозяйке нашей, брат доводится. Ты звякни, он и отопрется.
 И с этими словами старушка сама позвонила и добавила:
 -  Она  теперь  сама-то,  Марья  Григорьевна,  да   терямши   мужа,   в
расстройстве, а он ее делами управляет он и комнату сдает с ним покалякай,
и тебе здесь хорошо-прехорошо будет.
 За стеной послышались шаги, щелкнула задвижка,  и  в  дверях  показался
высокий человек, одетый в серый нанковый казакин. По усам,  по  полувоенному
казакину и по всей манере в этом человеке нетрудно было узнать солдата.
 - К барину они, Клим Степанович, - заговорила к нему  моя  старушка.  -
Квартиру у Марьи Григорьевны снять желают.
 И, толкнув меня в спину, старушка  зашлепала  вниз  по  лестнице,  а  я
очутился в небольшой светлой передней, в которой меня прежде всего  поразила
необыкновенно изящная чистота и,  так  сказать,  своеобразная  женственность
убранства. Так, в этой передней стоял мягкий  диванчик,  обитый  светленьким
ситцем вешалки не было, но вместо нее громоздился  высокий  платяной  шкаф,
как бывает в небольших квартирах, где живут одинокие женщины.  Возле  шкафа,
на столике, стоял поднос с графином свежей воды и двумя стаканами.  На  окне
были два горшка гортензий и чистенькая проволочная клетка с громко трещавшею
калужской канарейкой, а в углу - пяльцы.
 Из дверей открылась другая комната, более обширная и окрашенная розовою
краской самого приятного цвета. Чистота этой комнаты еще более  бросалась  в
глаза. Крашеные полы были налощены, мебель вся  светилась,  диван  был  весь
уложен гарусными подушками, а на  большом  столе,  под  лампой,  красовалась
большая гарусная салфетка такие  же  меньшие  вышитые  салфетки  лежали  на
других меньших столиках. Все окна уставлены цветами, и у  двух  окон  стояли
два очень красивые, самой затейливой по тогдашнему  времени  работы  дамские
рабочие  столика:   один   темного   эбенового   дерева   с   перламутровыми
инкрустациями, другой - из мелкого узорного паркета.
 Человек в сером казакине ввел меня в эту комнату и, попросив подождать,
ушел в другую дверь, далее. Дверь эта была полуотворена  и  открывала  покой
еще более веселый и светлый: светло-голубые, небесного цвета стены его так и
выдвигались. Всего убранства этого нового покоя я не мог рассмотреть, потому
что видел только один  уголок,  но  заметил  там  и  горки,  и  этажерки,  и
статуэтки. Судя по обстановке квартиры, я решительно не мог объяснить  себе,
куда это я  попал.  Но  прежде  чем  пришел  на  этот  счет  к  каким-нибудь
определенным заключениям, человек в сером казакине попросил меня в кабинет.
 "Так это кабинет", - подумал я и, направясь  по  указанию,  очутился  в
этой небесной комнате, приюту и уб