покойник, пустила внаем.
   У меня в так называемом зале  были:  диван,  обитый  настоящею  русской
кожей; стол круглый, обтянутый полинявшим фиолетовым плисом  с  совершенно
бесцветною шелковою бахромою; столовые  часы  с  медным  арапом;  печка  с
горельефной фигурой во впадине, в которой настаивалась  настойка;  длинное
зеркало с очень хорошим стеклом и бронзовою арфою на верхней доске высокой
рамы. На стенах висели: масляный портрет покойного  императора  Александра
I; около него, в очень  тяжелых  золотых  рамах  за  стеклами,  помещались
литографии,  изображавшие  четыре  сцены  из  жизни  королевы   Женевьевы;
император Наполеон  по  инфантерии  и  император  Наполеон  по  кавалерии;
какая-то горная вершина; собака, плавающая  на  своей  конуре,  и  портрет
купца с  медалью  на  анненской  ленте.  В  дальнем  углу  стоял  высокий,
трехъярусный образник с тремя большими иконами с  темными  ликами,  строго
смотревшими  из  своих  блестящих  золоченых  окладов;  перед   образником
лампада, всегда тщательно зажигаемая моею набожной хозяйкой, а  внизу  под
образами шкафик с  полукруглыми  дверцами  и  бронзовым  кантом  на  месте
створа. Все это как будто не в Петербурге, а будто  на  Замоскворечье  или
даже в самом городе Мценске. Спальня моя была еще более мценская; даже мне
казалось, что та трехспальная постель, в пуховиках которой я утопал,  была
не постель, а именно  сам  Мценск,  проживающий  инкогнито  в  Петербурге.
Стоило  только  мне  погрузиться  в  эти  пуховые  волны,   как   какое-то
снотворное, маковое покрывало тотчас надвигалось на мои глаза и  застилало
от них весь Петербург с его веселящейся  скукой  и  скучающей  веселостью.
Здесь, при этой-то успокоивающей мценской обстановке, мне  снова  довелось
всласть побеседовать с Домной Платоновной.
   Я простудился, и врач велел мне полежать в постели.
   Раз, так часу в двенадцатом серенького мартовского  дня,  лежу  я,  уже
выздоравливающий,  и,  начитавшись  досыта,  думаю:  "Не  худо,  если   бы
кто-нибудь и зашел", да не успел я так подумать, как словно с этого  моего
желания сталось - дверь в мою залу скрипнула, и послышался  веселый  голос
Домны Платоновны:
   - Вот как это у тебя здесь прекрасно! и образа, и сияние  перед  божьим
благословением - очень-очень даже прекрасно.
   - Матушка, - говорю, - Домна Платоновна, вы ли это?
   - Да некому, - отвечает, - друг мой, и быть, как не мне.
   Поздоровались.
   - Садитесь! - прошу Домну Платоновну.
   Она села на креслице против моей постели и ручки свои с белым платочком
на коленочки положила.
   - Чем так хвораешь? - спрашивает.
   - Простудился, - говорю.
   - А то нынче очень много народу все на животы жалуются.
   - Нет, я, - говорю, - я на живот не жалуюсь.
   - Ну, а на живот не жалуешься, так это пройдет. Квартира у  тебя  нынче
очень хороша.
   - Ничего, - говорю, - Домна Платоновна.
   - Отличная квартира.  Я  эту  хозяйку,  Любовь  Петровну,  давно  знаю.
Прекрасная женщина. Она прежде была испорчена и на голоса  крикивала,  да,
верно, ей это прошло.
   - Не знаю, - говорю, - что-то будто не слышно, не кричит.
   - А у меня-то, друг мой, какое горе!  -  проговорила  Домна  Платоновна
своим жалостным голосом.
   - Что такое, Домна Платоновна?
   - Ах, такое, дружочек, горе, такое горе, что... ужасное, можно сказать,
и горе и несчастье, все вместе. Видишь, вон в чем я нынче товар-то ношу.
   Посмотрел я, перегнувшись с кровати, и вижу на  столике  кружева  Домны
Платоновны, увязанные в черном шелковом платочке с белыми каемочками.
   - В трауре, - говорю.
   - Ах, милый, в трауре, да в каком еще трауре-то!
   - Ну, а саквояж ваш где же?
   - Да вот о нем-то, о саквояже-то,  я  и  горюю.  Пропал  ведь  он,  мой
саквояж.
   - Как, - говорю, - пропал?
   - А так, друг мой, пропал, что и по  се  два  дни,  как  вспомню,  так,
господи, думаю, неужели  ж  таки  такая  я  грешница,  что  ты  этак  меня
испытуешь? Видишь, как удивительно это все случилось: видела я сон;  вижу,
будто приходит ко мне какой-то священник  и  приносит  караваи,  вот  как,
знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут. "На, - говорит,  -  тебе,
раба, каравай". - "Батюшка, - говорю, - на что же мне и к  чему  каравай?"
Так вот видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел - к пропаже.
   - Как же это, - спрашиваю, - Домна Платоновна, было?
   - Было это, друг мой, очень удивительно. Ты знаешь купчиху Кошеверову?
   - Нет, - говорю, - не знаю.
   - А не знаешь, и не надо. Мы с ней приятельницы,  и  то  есть  даже  не
совсем и приятельницы, потому что она женщина преехидная и  довольно  даже
подлая, ну, а так себе, знаешь, вот вроде как с тобой, знакомы. Зашла я  к
ней так-то, на свое несчастье, вечером да и засиделась. Все она,  чтоб  ей
пусто было совсем, право, посиди да посиди, Домна Платоновна. Все  ведь  с
жиру-то чем убивалась? что муж ее не ревнует, а чего  ревновать,  когда  с
рожи она престрашная и язык у  нее  такой  пребольшущий,  как  у  попугая.
Рассказывает, болели у нее зубы, да  лекарь  велел  ей  поставить  пиявицу
врачебную к зубу, а фершалов мальчик ей эту пиявицу к языку  припустил,  и
пошел у нее с тех пор в языке опух. Опять же таки у меня в  этот  вечер  и
дело было: к Пяти углам надо было в один дом сбегать к  купцу  -  жениться
тоже хочет; но она, эта Кошевериха, не пущает.
   "Погоди, - говорит, - киевской наливочки выпьем, да Фадей Семенович,  -
говорит, - от всенощной придет, чайку напьемся: куда тебе спешить?"
   "Как, - говорю, - мать, куда спешить?"
   Ну, а сама все-таки, как на грех,  осталась,  да  это  то  водочки,  то
наливочки, так налилась, что даже в голове у меня, чувствую, засточертело.
   "Ну, - говорю ей, - извини,  Варвара  Петровна,  очень  тебе  на  твоем
угощении благодарна, только уж больше пить не могу".
   Она пристает, потчует, а я говорю:
   "Лучше, мать моя, и не потчуй. Я свою плипорцию знаю и ни за что больше
пить не стану".
   "Сожителя, - говорит, - подожди".
   "И сожителя, - говорю, - ждать не буду".
   Стала на своем, что иду и иду, и только. Потому, знаешь, чувствую,  что
в голове-то уж у меня чертополох пошел. Выхожу это я, сударь  ты  мой,  за
ворота, поворачиваю на Разъезжую и  думаю:  возьму  извозчика.  Стоит  тут
сейчас на угле живейный (*10), я и говорю:
   "Что, молодец, возьмешь к Знаменью божьей матери?"
   "Пятиалтынный".
   "Ну, как, - отвечаю ему, - не пятиалтынный! пятачок".
   А сама, знаешь, и иду по Разъезжей. Светло везде; фонари горят;  газ  в
магазинах; и пешком, думаю, дойду, если не хочешь, варвар, пятачка  взять,
этакую близость проехать.
   Только вдруг, сударь мой, порх этак передо мною  какой-то  господин.  В
пальте, в фуражке это, в калошах, ну одно слово  -  барин.  И  откуда  это
только он передо мною вырос, вот хоть убей ты меня, никак не понимаю.
   "Скажите, -  говорит,  -  сударыня  (еще  сударыней,  подлец,  назвал),
скажите, - говорит, - сударыня, где тут Владимирская улица?"
   "А вот, - говорю, -  милостивый  государь,  как  прямо-то  пойдете,  да
сейчас будет переулок направо..." - да только это-то выговорила,  руку-то,
знаешь, поднявши ему указываю, а он дерг меня за саквояж.
   "Наше, - говорит, - вам сорок одно да кланяться холодно", - да и мах от
меня.
   "Ах, - говорю, - ты варвар! ах, мерзавец ты этакой!"  Все  это  еще  за
одну надсмешку только считаю. Но с этим словом глядь, а саквояжа-то  моего
нет.
   "Батюшки! - заорала я что было у  меня  силы,  во  всю  мою  глотку.  -
Батюшки! - ору, - помогите! догоните его, варвара! догоните его,  злодея!"
И  сама-то,  знаешь,  бегу-натыкаюсь  и  людей-то  за  руки  ловлю,  тащу:
помогите, мол, защитите: саквояж мой сейчас унес  какой-то  варвар!  Бегу,
бегу, ажно ноженьки мои стали, а его, злодея, и след  простыл.  Ну,  и  то
сказать, где ж мне, дыне этакой, его, пса подчегарого,  догнать!  Обернусь
так-то на народ, крикну: "Варвары! что ж вы глазеете! креста на  вас  нет,
что ли?" Ну, бегла, бегла да и стала. Стала и реву. Так ревма и реву,  как
дура. Сижу на тунбе  да  и  реву.  Собрался  около  меня  народ,  толкует:
"Пьяная, должно быть".
   "Ах вы, варвары, - говорю, - этакие! Сами вы пьяные, а у  меня  саквояж
сейчас из рук украдено".
   Тут городовой подошел. "Пойдем, - говорит, - тетка, в квартал".
   Приводит меня городовой в квартал, я опять закричала.
   Смотрю, из двери идет квартальный поручик и говорит:
   "Что ты здесь, женщина, этак шумишь?"
   "Помилуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие, меня так  и  так  сейчас
обкрадено".
   "Написать, - говорит, - бумагу".
   Написали.
   "Теперь иди, - говорит, - с богом".
   Я пошла.
   Прихожу через день: "Что, - говорю, - мой саквояж, ваше благородие?"
   "Иди, - говорит, - бумаги твои пошли, ожидай".
   Ожидаю я, ожидаю; вдруг в часть меня требуют. Приведи в этакую  большую
комнату, и множество там лежит этих  саквояжев.  Частный  майор,  вежливый
этакой мужчина и собою красив, узнайте, говорит, ваш саквояж.
   Посмотрела я - все не мои саквояжи.
   "Нет-с, - говорю, - ваше высокоблагородие, нет здесь моего саквояжа".
   "Выдайте, - приказывает, - ей бумагу".
   "А в чем, - спрашиваю, - ваше высокоблагородие, мне будет бумага?"
   "В том, - говорит, - матушка, что вас обкрадено".
   -  "Что  ж,  -  докладываю  ему,   -   мне   по   этой   бумаге,   ваше
высокоблагородие?"
   "А что ж, матушка, я вам еще могу сделать?"
   Дали мне эту бумагу, что меня точно  обкрадено,  и  идите,  говорят,  в
благочинную управу. Прихожу  я  нонче  в  благочинную  управу,  подаю  эту
бумагу; сейчас выходит из дверей какой-то член,  в  полковницком  одеянии,
повел меня в комнату, где видимо-невидимо лежит этих саквояжев.
   "Смотрите", - говорит.
   "Вижу, мол, ваше высокоблагородие; ну только моего саквояжа нет".
   "Ну, погодите, - говорит, - сейчас вам генерал на бумаге подпишет".
   Сижу я и жду-жду, жду-жду; приезжает генерал: подали ему мою бумагу, он
и подписал.
   "Что ж это  такое  генерал  подписали  на  моей  бумаге?"  -  спрашиваю
чиновника.
   "А подписали, - отвечает, - что вас обкрадено". Держу  эту  бумагу  при
себе.
   - Держите, - говорю, - Домна Платоновна.
   - Неравно сыщется.
   - Что ж, на грех мастера нет.
   - Ох, именно уж нет на грех мастера! Что б  это  мне,  кабы  знатье-то,
остаться у нее, у Кошеверихи-то, переночевать.
   - Да хоть бы, - говорю, - уж на извозчика-то вы не пожалели.
   - Об извозчике ты не говори; извозчик все равно  такой  же  плут.  Одна
ведь у них у всех, у подлецов, стачка.
   - Ну где, - говорю, - так уж у всех одна стачка! Разве их мало, что ли?
   - Да вот ты поспорь! Я уж это мошенничество вот как знаю.
   Домна Платоновна поднесла вверх крепко сжатый  кулак  и  посмотрела  на
него с некоторой гордостью.
   - Со мной извозчик-то, когда я еще глупа была, лучше гораздо сделал,  -
начала она, опуская руку. - С вывалом, подлец, вез, да и обобрал.
   - Как это, - говорю, - с вывалом?
   - А так, с вывалом,  да  и  полно:  ездила  я  зимой  на  Петербургскую
сторону, барыне одной мантиль кружевную в кадетский корпус  возила.  Такая
была барынька маленькая и из себя  нежная,  ну,  а  станет  торговаться  -
раскричится, настоящая примадона. Выхожу я от нее, от этой барыньки, а  уж
темнеет. Зимой рано, знаешь, темнеет. Спешу это, спешу, чтоб до  пришпекта
скорей, а из-за угла извозчик, и этакой будто вохловатый (*11) мужичок. Я,
говорит, дешево свезу.
   "Пятиалтынный, мол, к Знаменью", - даю ему.
   - Ну, как же это, - перебиваю, - разве можно давать так  дешево,  Домна
Платоновна!
   - Ну вот, а видишь, можно было. "Ближней дорогой, - говорит, - поедем".
Все равно! Села я в сани - саквояжа тогда у меня еще не было:  в  платочке
тоже все носила. Он меня, этот черт извозчик,  и  повез  ближней  дорогой,
где-то по-за крепостью, да на Неву, да все по льду, да по льду,  да  вдруг
как перед этим, перед берегом,  насупротив  самой  Литейной,  каа-ак  меня
чебурахнет в ухаб. Так меня, знаешь, будто  снизу-то  кто  под  самое  под
донышко-то чук! - я и вылетела... Вылетела я в одну сторону,  а  узелок  и
бог его знает куда отлетел. Подымаюсь я, вся чуня-чуней,  потому  вода  по
колдобинам стояла. "Варвар! - кричу на него, - что ты это, варвар, со мной
сделал?" А он отвечает: "Ведь это, -  говорит,  -  здесь  ближняя  дорога,
здесь без вывала невозможно".  -  "Как,  -  говорю,  -  тиран  ты  этакой,
невозможно? Разве так, - говорю,  -  возят?"  А  он,  подлец,  опять  свое
говорит: "Здесь, купчиха, завсегда с  вывалом;  я  потому,  -  говорит,  -
пятиалтынный и взял, чтобы этой ближней дорогой ехать". Ну,  говори  ты  с
ним, с извергом! Обтираюсь я только да оглядываюсь; где  мой  узелочек-то,
оглядываюсь, потому как раскинуло нас совсем врозь друг  от  друга.  Вдруг
откуда ни возьмись этакой офицер, или вроде как штатский  какой  с  усами:
"Ах ты, бездельник этакой! - говорит, - мерзавец! везешь  ты  этакую  даму
полную и этак неосторожно?" - а сам к нему к зубам так и подсыкается.
   "Садитесь, - говорит, - сударыня, садитесь, я вас застегну".
   "Узелок, - говорю, - милостивый государь, я обронила, как  он,  изверг,
встряхнул-то меня".
   "Вот, - говорит, - вам ваш узелок", - и подает.
   "Ступай, подлец, - крикнул на извозчика, - да смотрри! А вы, - говорит,
- сударыня, ежели он опять вас вывалит, так вы его без всяких околичностей
в морду".
   "Где, - отвечаю, - нам, женчинам, с ними, с мереньями, справиться".
   Поехали.
   Только, знаешь, на Гагаринскую взъехали - гляжу, мой  извозчик  чего-то
пересмеивается.
   "Чего, мол, умный молодец, еще зубы скалишь?"
   "Да так, - говорит, - намеднясь я тут дешево жида вез, да  как  вспомню
это, и не удержусь".
   "Чего ж, - говорю, - смеяться?"
   "Да как же, - говорит, - не смеяться, когда он мордою-то прямо в  лужу,
да как вскочит, да кричит _юх_, а сам все вертится".
   "Чего же, - спрашиваю, - это он так юхал?"
   "А уж так, - говорит, - видно, это у них по религии".
   Ну, тут и я начала смеяться.
   Как вздумаю этого жида, так и не могу воздержаться, как  он  бегает  да
кричит это _юх, юх_.
   "Пустая же самая, - говорю, - после этого их и религия".
   Приехали мы к дому к нашему, встаю я и говорю: "Хоша бы стоило тебя,  -
говорю, - изверга, наказать и хоть пятачок  с  тебя  вычесть,  ну,  только
греха одного боясь: на тебе твой пятиалтынный".
   "Помилуйте, - говорит, -  сударыня,  я  тут  ничем  не  причинен:  этой
ближней дорогой никак без вывала невозможно; а вам, - говорит, -  матушка,
ничего: с того растете".
   "Ах, бездельник ты, - говорю, -  бездельник!  Жаль,  -  говорю,  -  что
давешний барин мало тебе в шею-то наклал".
   А он отвечает: "Смотри, - говорит, - ваше степенство, не  оброни  того,
что он тебе-то наклал", - да с этим _нно_! на лошаденку и поехал.
   Пришла я домой, поставила самоварчик и к узелку: думаю,  не  подмок  ли
товар; а в узелке-то, как глянула, так и обмерла. Обмерла, я тебе  говорю,
совсем обмерла. Хочу взвесть голос, и никак не взведу; хочу идти, и  ножки
мои гнутся.
   - Да что ж там такое было, Домна Платоновна?
   - Что - стыдно сказать что: гадости одни были.
   - Какие гадости?
   - Ну известно, какие бывают гадости: шароварки скинутые - вот что было.
   - Да как же, - говорю, - это так вышло?
   - А вот и рассуждай ты теперь, как  вышло.  Меня  попервоначалу  это-то
больше и испугало, что как он на Неве скинуть мог их да в узелок завязать.
Вижу и себе не верю. Прибежала я в квартал, кричу: батюшки, не мой узел.
   "Знаем, - говорят, - что _немой_; рассказывай толком".
   Рассказала.
   Повели  меня  в  сыскную  полицию.  Там   опять   рассказала.   Сыскной
рассмеялся.
   "Это, верно, - говорит, - он, подлец, из бани шел".
   А враг его знает, откуда он шел, только как  это  он  мне  этот  узелок
подсунул?
   - В темноте, - говорю, - не мудрено, Домна Платоновна.
   - Нет, я к тому, что ты говоришь извозчик-то: не оброни,  говорит,  что
накладено! Вот тебе и  накладено,  и  разумей,  значит,  к  чему  эти  его
слова-то были.
   - Вам бы, -  говорю,  -  надо  тогда  же,  садясь  в  сани,  на  узелок
посмотреть.
   - Да как, мой друг, хочешь смотри, а уж как обмошенничать тебя, так все
равно обмошенничают.
   - Ну, это, - говорю, - уж вы того...
   - Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты сделай свое одолжение: в глазах  тебя  самого
не тем, чем ты есть, сделают.  Я  тебе  вот  какой  случай  скажу,  как  в
глаза-то нашего брата обделывают. Иду я - вскоре это  еще  как  из  своего
места сюда приехала, - и надо мне было  идти  через  Апраксин.  Тогда  там
теснота была, не то что теперь, после пожару - теперь прелесть как хорошо,
а тогда была ужасная гадость.  Ну,  иду  я,  иду  себе.  Вдруг  откуда  ни
возьмись молодец этакой, из себя красивый: "Купи, - говорит,  -  тетенька,
рубашку". Смотрю, держит в руках ситцевую рубашку, совсем новую,  и  ситец
преотличный такой - никак не меньше как гривен шесть за аршин надо дать.
   "Что ж, - спрашиваю, - за нее хочешь?"
   "Два с полтиной".
   "А что, - говорю, - из половинки уступишь?"
   "Из какой половины?"
   "А из любой, - говорю, - из какой хочешь". Потому что  я  знаю,  что  в
торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
   "Нет, - отвечает, - тетка, тебе, видно, не покупать хороших вещей", - и
из рук рубашку, знаешь, дергает.
   "Дай же", - говорю, потому вижу, рубашка отличная, целковых три кому не
надо стоит.
   "Бери, - говорю, - рупь".
   "Пусти, - говорит, - мадам!" - дернул и, вижу, свертывает ее под полу и
оглядывается. Известное дело, думаю, краденая; подумала так и  иду,  а  он
вдруг из-за линии выскакивает: "Давай, - говорит, - тетка, скорей  деньги.
Бог с тобой совсем: твое, видно, счастье владеть".
   Я ему это в руки рупь-бумажку даю, а он мне самую эту рубаху скомканную
отдает.
   "Владай, - говорит, - тетенька", а сам верть назад и пошел.
   Я положила в карман портмоне, да покупку-то эту свою  разворачиваю,  ан
гляжу - хлоп у меня к ногам что-то упало. Гляжу - мочалка старая, вот  что
в небели бывает. Я тогда еще  этих  петербургских  обстоятельств  всех  не
знала, дивуюсь: что, мол, это такое? да на руки-то свои глядь, а у меня  в
руках лоскут! Того же самого ситца, что рубашка была, так лоскуток один  с
пол-аршина. А эти  меренье  приказчики  грохочут:  "К  нам,  -  трещат,  -
тетенька, пожалуйте; у нас, - говорят, - есть и фас-канифас и  для  глупых
баб припас". А другой опять подходит: "У нас, - говорит, -  тетенька,  для
вашей милости саван есть подержанный чудесный". Я уж  это  все  мимо  ушей
пущаю: шут, думаю, с вами совсем. Даже, я тебе говорю, сомлела я; страх на
меня напал, что это за лоскут такой? Была рубашка,  а  стал  лоскут.  Нет,
друг мой, они как захотят, так все сделают. Ты Егупова полковника знаешь?
   - Нет, не знаю.
   - Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый:  отличный  мужчина.
Девять лошадей под ним на войне убили, а он жив остался: в газетах  писано
было об этом.
   - Я его все-таки, Домна Платоновна, не знаю.
   - Что нам с ним один варвар сделал? Это, я тебе говорю, роман, да еще и
романов-то таких немного - на театре разве только можно представить.
   - Матушка, - говорю, - вы уж не мучьте, рассказывайте!
   - Да, эту  историю  уж  точно  что  стоит  рассказать.  Как  он  только
называется?.. есть тут землемер... Кумовеев ни то Макавеев, в седьмой роте
в Измайловском он жил.
   - Бог с ним.
   - Бог с ним? Нет, не бог с ним, а разве черт с ним, так это ему  больше
кстати.
   - Да это я только о фамилии-то.
   - Да, о фамилии - ну, это пожалуй; фамилия ничего - фамилия простая,  а
что сам уж подлец, так самый первый в столице подлец. Пристал: "Жени меня,
Домна Платоновна!"
   "Изволь, - говорю, - женю; отчего, - говорю, - не женить? - женю".
   Из себя он тварь этакая видная, в лице белый и усики этак твердо носит.
   Ну, начинаю я его сватать; отягощаюсь, хожу, выискала  ему  невесту