и кстати, так как я ехал  с  литературною  работою,
для которой мне был нужен переписчик.  Шерамур  же,  говорят,  исполнял  эти
занятия очень изрядно.
     Его адреса никто не знал, но я взял адрес  Tante  Grillade,  и  он  мне
помог. По письму, оставленному  в  этом  кабачке,  Шерамур  ко  мне  явился,
совершенно  таким,  каким  я  его  описал  выше:  маленький,  коренастый,  с
крошечным носиком и огромной бородой Черномора.
     Здесь, кстати, замечу,  что  кличка  Шерамур  была  не  что  иное,  как
испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой  клички  имеет
свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.
     Я не торопил Терамура сближением, а просто дал ему работу, и  в  первый
визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак  согласия,
но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.
     - Все ли вы, - спрашиваю, - разобрали в моей рукописи, - не  трудно  ли
было?
     - Ничего нет трудного, а  только  одно  трудно  понять:  зачем  вы  это
пишете?
     - Печатать буду.
     - Очень нужно.
     - Вам это не нравится?
     - Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)
     - Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.
     - Ну да; только и всего. Стоит того дело.  Могли  бы  что-нибудь  лучше
написать.
     - Да что лучше-то? - Не умею.
     - Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!
     - Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?
     - Полезное что-нибудь.
     - Например?
     - Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель,  -
я бы написал.
     - Статью?
     - Не знаю, может быть и статью.
     - О чем?
     - О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.
     - Как же это надо написать?
     - Не знаю, - пишут.
     - Где?
     - Я не знаю; а пишут.
     - Да все, - говорю, - мало куда годится.
     - Оттого, что не дописывают.
     - А отчего не дописывают?
     - А черт их знает.
     - Ума мало или смелости недостает?
     - Да я не знаю.
     - Вы революционер?
     - Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию  хорошо,  кто
большого роста.
     - Это почему?
     - Потому что маленького никто не послушает.
     - А вот Наполеоны-то, - ведь  они  оба  были  небольшого  роста,  а  их
слушались.
     - Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб  дылда
был и ругаться умел.
     - А вы разве этого не можете?
     - Нет, не могу.
     - А жрать?
     Он улыбнулся, но только удивительно странно,  сначала  одним,  а  потом
другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:
     - Могу.
     - Ну, идемте.

     И он ходил со мною раз и два,  и,  наконец,  за  обычай  взял  со  мною
питаться, и освоился до того, что раз сказал:
     - А я еще и другую штуку могу.
     - Какую?
     - Подвыть.
     - Как же это?
     - Здесь нельзя - страшно.
     Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город  в  Нельи.
Это был хороший вечер; мы все бродили, бродили,  сели  на  бережку  ручья  и
незаметно осмеркли.
     Он так же незаметно от меня отлучился и где-то  исчез.  Я  задумался  и
совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в  ужасном  испуге,  и
было чего: в самом недалеком от меня расстоянии  громко  и  протяжно  провыл
голодный волк... И прежде чем я мог оправиться, - он завыл снова.
     Надо было опомниться, что я всего в  двух  шагах  от  Парижа,  которого
грохот слышен и которого огни отражаются зарезом, чтобы понять,  как  трудно
было появиться здесь волку.
     И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.
     - Каково? - говорит.
     - Это вы выли?
     - Я. Разобрали, в чем дело?
     - Какое же дело?
     - Слушайте.
     И  он  опять  сел  на  корточки,  сложил  у  рта   ладошки   и   завыл:
"Уаа-уаа-уаа".
     - Разобрали?
     - Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.
     - Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.
     - Кто, где?
     - Техноложцы-то, в Петербурге,  когда  топить  нечем  и  жрать  нечего.
Завоем, - хозяйка испужается и даст дров и поплеванник  -  чтобы  замолчали.
Ведь это слова.
     Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и
в этот раз в этом вое я разобрал слова:

                       Холодно, странничек, холодно;
                       Голодно, родименький, голодно!

     И мне стало жутко и больно, а  он  стал  рассказывать,  как  им  бывало
холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и "поплеванник", потом
разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:

                          А лягушки по дорожке
                          Скачут, вытянувши ножки,
                          Ква-ква-ква-ква,
                          Ква-ква-ква-ква.

     На  него,  кажется,  действовала  ночь,  звезды  и  свобода   открытого
пространства. Он был в духе и в каком-то порыве  на  откровенность.  Я  этим
воспользовался.

        ^TГЛАВА ВОСЬМАЯ^U

     - Неужто вам, - говорю, - когда вы так бедствовали, никто не помогал?
     - А кто мне станет помогать? со мною все бедняки жили; все втроем редко
жрали.
     - Не все же технологи, или, по-вашему, "техноложцы", так бедны.
     - Да, у кого есть отцы, - не бедны, разумеется, - им помогали.
     - А ваш отец?
     - У меня отца не было, - только родитель.
     - Какая же тут разница?
     - Отец жалеет, а родитель - родит и бросит.
     - Кто же был ваш _родитель?_
     - Мизантроп.
     - Чем он занимался?
     - Дворянин - развлекал свою ипохондрию.
     - Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?
     - Чем ей заботиться? - она из крепостных девок была.
     - Так вы, значит, из податного звания?
     - Нет; из благородного, - мизантроп ее за чиновника выдал.
     - Вы все путаете.
     - Ничего не путаю: родитель был один,  а  отцом  другой  числился;  муж
материн в казначействе служил.
     - Да вы чью фамилию-то носите?
     - Материного мужа.
     - Ваша матушка, верно, была очень красива.
     - Ну вот... Разумеется, не такая, как  я.  А  у  него  все  равно  были
всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.
     - И приданое давал?
     - Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за своих - тем  не
давал.
     - Значит, он вашу матушку больше других любил.
     -  Время  такое  пришло:  эманцыпация.  Крепостные  не   захотели   без
награждения. А он рассудил, что если с награждением, так  уж  все  равно  за
благородного. Чиновник и взялся.
     - Выходит, вы все-таки счастливее других.
     - Не вижу, те наделы получили, а я нет.
     - А чиновник вас не обижал, воспитывал?
     - Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она назад убежала.
     - К мизантропу?
     - Да; меня швырнула ему,  а  сама  утопиться  хотела.  Он  нового  суда
побоялся и взял нас.
     - Тут вам хорошо было?
     - Ничего не было хорошего:  меня  к  акушерке  на  воспитание  в  город
отдали.
     - Это добрая была женщина?
     - Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать  не  давала.  И
землемер очень бил.
     - Зачем?
     - Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и  расти  перестал  -  до
двенадцати лет совсем не рос. В училище  отдали:  там  начал  жрать  и  стал
подниматься. А пуще в пасалтыре морили.
     - Что это такое за "пасалтырь"?
     - Чулан, - землемер так называл. "Бросить, скажет, его в пасалтырь",  -
меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще тесно,  все  стена  перед
носом. Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в стенку  смотрел.  В
училище привели - за два шага доски не видел.
     - Вы в каком были училище?
     - В гимназии.
     - Окончили курс?
     - Нет; у меня от битья память глупая.
     - А потом?
     - В технологию.
     - Что же тут, больше учились или больше читали?
     - Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.
     - А что читали?
     - Много - не помню.
     - Стихи или прозу?
     - И стихи и прозу.
     - И ничего не помните?
     - Одни стихи помню, потому что много списывал их.
     - Какие?
     - Начало божественное, а потом политическое:

                       И вы подобно так падете,
                       Как с древ увядший лист падет,
                       И вы подобно так умрете,
                       Как ваш последний раб умрет.

     - Это, - говорю, - "Властителям и судиям".
     - Вот, вот, оно самое.
     - Зачем же вы его списывали?
     - Всем нравилось.
     - Да ведь это державинское стихотворение: оно есть печатное.
     - Ну, рассказывайте-ка.
     - Не верите?
     - Разумеется.
     - Ну  так  знайте  же,  что  это  переложение  псалма,  и  оно  было  в
хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.
     - Ну, а мы не делали.
     - Бедняжки.
     - Ничего не бедняжки.
     - А когда вы окончили свою технологию?,
     - Я ее не кончал.
     - Почему?
     - Политическая история помешала.
     - А какая же это была история?
     - Наши студенты на двор просились.
     - Для какой надобности?
     - Как для какой надобности? Без двора  разве  можно?  двор  заперли,  и
некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор - от  начальства
не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.
     - Верно, прежде была какая-нибудь распря.
     - Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то вспухла, и ее в  тот
день только распороли.
     - Как же вы этим не оправдались?
     - А как это  оправдаться,  стали  нас  показывать,  -  бударь  на  меня
говорит: "Вот и этот черномордый тоже на двор просился". Меня  отставили,  а
ему велели изложить. Он говорит: "Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж  ног
проюркнул". Меня за это арестовали.
     - За Спинозу?
     - Да.
     - Долго же вы были под арестом?
     - Нет; я скоро в деревню уехал, - меня графиня выпросила.
     Он, к крайнему моему удивлению, назвал  одно  из  самых  великосветских
имен. Я впервые ему не поверил.
     - Почему она вас знала?
     - Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков, которого все знали,  и
он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она  прежде  жила  как  все,  -
экозес  танцевала,  а  потом  с  одним  англичанином  познакомилась,  и   ей
захотелось людей исправлять. Ермаков за нас  заступался,  рассказывал  всем,
что нас "исправить можно". А она услыхала и говорит: "Ах, дайте мне одного -
самого несчастного". Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор  говорит:
"Идите - она добрая".
     - И что же: вправду так вышло?
     - Ничего не правда. Пустили к ней скоро - у нее внизу особый  зал  был.
Там  люди  какие-то,  -  все  молились.  Потом  меня  спросила:  "Читал   ли
евангелие?" Я говорю: "Нет". - "Прочитайте, говорит, и придите". Я прочитал.
     - Все прочитали?
     - Все.
     - Что же - понравилось вам?
     - Разумеется, мистики много, а  то  бы  ничего:  есть  много  хорошего.
Почеркать бы надо по местам...
     - Вы так и графине отозвались?
     - Не помню, - да ведь еще раньше генерал Дубельт говорил... Я читал  об
этом, а с графиней... не помню... Все равно она была дура. Она  мне  долбила
все про спасение, только мне спать захотелось, а ничего не понял.
     - Что же такое было непонятное?
     - "Надо прийти ко Христу". Очень рад, - только  как  это  сделать?  Или
будто я спасен... Почему я это знаю! Или про кровь там и все этакое:  ничего
по-настоящему нельзя понять. Я сказал, что я этого не понимаю и мне  это  не
нужно. Она  стала  сердиться:  "Оставим,  говорит,  до  деревни,  -  вы  там
поймете". Дорогою хотела меня с собой посадить и читать, а потом  во  второй
класс послала; две девки, я да буфетчик. Мы и поссорились.
     - Какое же вам до них дело было?
     - Подлости говорят и бесстыдство: я это ненавижу;  а  потом  с  мужиком
скандал вышел - все и пропало,

        ^TГЛАВА ДЕВЯТАЯ^U

     Вот в чем заключался этот эпизод - нелепый, курьезный и отрывочный, как
все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.
     - Мы поехали, - начал он. - Графиня сама села в первый класс, и детей и
старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а две девки и я да буфетчик
во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:
     "Графиня вам тут велела".
     Я говорю:
     "Мне все равно". А как они стали разные глупости говорить, я и  ушел  в
третий класс к мужикам.
     - Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?
     - Всякие глупости, все важных из себя передо  мною  представляли:  одна
говорит, что ее  американский  князь  соблазнить  и  увезть  хотел,  да  она
отказалась, потому что на пароходе ездить  не  может,  будто  бы  у  нее  от
колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а  на  первой  станции
при нас большая история вышла: мужика возле  нашего  вагона  бить  стали.  Я
говорю: "За что?" А кондуктор говорит: "Верно, заслуживает". Я самого мужика
спросил: за что? а он говорит: "Ничего!"  Я  подскочил  к  графине,  говорю:
"Видите, бесправие!" А она закричала: "Ах, ах!"  и  окно  закрыла.  Буфетчик
говорит: "Разве можно беспокоить". Я говорю: "Если она христианка, она могла
за бедного заступиться". А он: "С какой стати этак можете? - вы энгелист". А
я говорю: "А ты дурак". И повздорили. Они и  начали  про  студентов  намеки.
"Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм.  Коим  и  не  стоило  звания
своего пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый  правитель
- только вступил, сейчас счеты стал перемарывать. "Зачем, говорит,  пельсики
пять с  полтиной  ставить,  когда  они  по  два  рубля  у  Юлисеева?  -  Это
воровство". Ах ты дрянь юная! Мы при твоем отце не  такие  счеты  писали,  и
ничего, потому что то был настоящий  барии:  сам  пользовался  и  другим  не
мешал; а ты вон что!
     Девки так и ахают:
     "Ишь, подлец! ишь, каналья!"
     А тот говорит:
     "Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он  и  не  думал:  "Мало  ли  что,
говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно  знаем,  что  это  одна
лаферма, а продает кто попало, - со всякого звания особ". - "К чему мне  это
знать?" говорит. "А  к  тому-с,  что  там  все  продается  для  обыкновенной
публики, а у нас дом, - мы домового поставщика имеем  -  у  него  берем".  -
"Вперед, говорит, у Юлисеева брать". - "Очень хорошо, говорю, только если их
сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду отвечать".
     Девки визжат: "Ловко, ловко! Ожегся?"
     "Страфил! и весь энгелизм спустил: "Бери, говорит,  негодяй,  у  своего
поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь".
     А девки радостно подхватывают: "Очень просто, что так! - очень просто!"
И сами что-то едят, а буфетчик мне  очистки  предлагает:  "У  вас,  говорит,
желудок крепкого характера, - а у  меня  с  фистулой.  Кушайте.  А  если  не
хотите, мы на бал дешевым студентам за окно выбросим". А  потом  вдруг  все:
хи-хи да ха-ха-ха, и: "точно так, как наше к вашему". Я этого уже слушать не
мог и пересел к мужикам.
     - Что же вас в этих словах особенно возмутило?
     - Ну как же: цинизм: "наше к вашему". - Разве я не понимаю?
     - Да я-то, - говорю, - не понимаю: что тут такого особенно циничного.
     - Ну оставьте, пожалуйста, - очень это понятно.
     - Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм - не понимаю.
     - Ну, а я понимаю: я даже в  Петербург  хотел  вернуться  и  сошел,  но
только денег не было. Начальник станции велел  с  другим  поездом  в  Москву
отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит - опять
того знакомого мужика, которого били, ведут  и  опять  наколачивают.  Я  его
узнал, говорю: "За что тебя опять?" А он говорит: "Не твое дело". Я  приехал
в Москву - в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого нет, -
говорят уехали.
     - Вас бросили?
     - Не взбудили. Я проспал - пошел на станцию за  книгами  -  книги  свои
взять - и вижу, опять поезд подъехал, и опять того знакомого мужика бьют.  Я
думаю: вот черт возьми! - и захотел узнать: за что! А он, как его отбили,  с
платформы соскочил и прямо за вороты, - снял шапку и на  все  сорок  сороков
раскрещивается. Я говорю: "Ты бы, дурак, чем башкой по  пустякам  кивать,  -
шел бы к мировому". - "А мне  чего,  говорит,  без  мирового  недостает?"  -
"Шея-то небось болит?" - "Так что же такое: у нас шея завсегда может болеть,
мы мужики: а донес господь - я ему и благодарствую". - "А что  били  тебя  -
это ничего?" - "А какая важность, господа лише дрались, да мы  терпели  -  и
перетерпели: теперь они и сами обосели - стали смирные". -  "Вот  от  этого,
говорю, в тебе и нет человеческой гордости, а ты стал скотина". - "Через что
такое, отвечает, скотина, когда я своих родителев знаю".  -  "Экое,  говорю,
животное: никаких чувств в  тебе  нет".  А  он  начал  сердиться:  "Что  ты,
говорит, ко мне вяжешься: какое еще чувство, если мне так надобе". - "Отчего
же это так надобе, чтобы  тебя  на  всякой  станции  били?"  -  "Ан  совсем,
говорит, не на всякой". - "Я, говорю, видел". - "А  мне,  говорит,  это  еще
лучше тебя известно: всего  четыре  раза  за  путину  похлопали,  только  на
больших станциях, где билет проверяют. Какое же  тут  чувство?  потолкают  и
вон, а я на другой поездок сяду, да вот бог дал, ничего не платя и  доехал".
Понимаете, какой отличный народ! Я его практическому смыслу подивился, и как
у  меня  полтора  рубля  было,  я  ему  помочь  хотел.  "Дальше,  спрашиваю,
куда-нибудь поедешь?" - "Дальше мне теперь все  равно  что  рукой  подать  -
всего в Тульскую губернию: мы с Москвой-то суседи". - "А все же ведь  и  тут
опять чугунка". - "Простое дело, что чугунка". - "Так опять деньги надо". Он
посмотрел и говорит: "Это не твое расположение". - "Да у  тебя  есть  деньги
или нет?" - "С чего так нет: мы мужики, а не то что, -  мы  работаем,  а  не
крадем, чтобы у нас не было. У нас что надобе есть". - "А то лучше,  говорю,
признайся: я тебе дам". - "Нам чужого не надо: у нас вот они свои, кровные".
Вытащил кошель и хвалится: "Видишь,  говорит,  что  есть  названье  от  бога
родитель, - вот я родитель: я побои претерпел, а на билет ничего не извел  -
без билета доехал. Все, что заработал, - вот все оно цело - деткам  везу;  а
еще захочу, так и в церкву дам  за  свое  здоровье.  Понимаешь?"  -  "Глупо,
говорю, в церковь давать". - "Ну, этого  говорить  ты  не  смей,  а  то  вот
что..." И кулак мне к носу. - Что за  народ?  что  за  народ!  -  воскликнул
Шерамур и даже впотьмах весь расцветился. - Я, -  говорит,  -  не  вытерпел:
"Молодец, говорю, пойдем, я тебя угощу  в  трактире".  А  он  сейчас  кошель
скорей прятать и стал уходить. Я за ним, а он от меня еще шибче, да на  углу
хлоп, упал и растянулся. "Чего ты, говорю, дурак, бежишь?"  -  "А  ты  чего,
говорит, меня гонишь: я ведь твоего не прошу". - "Чего же ты меня  боишься?"
- "Ты деньги увидал и скрасть хочешь", и с этим  как  дернет  во  всю  мочь:
"Каррраул!" Нас обоих и забрали.
     - Куда?
     - В часть.
     - Выпустили?
     - Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо  мне  и  послал  к
графине: действительно ли я с нею? Оттуда  дворник  их  знакомого  художника
прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика  там,  в  части,  рубль
пропал. Он после сказал мне: "Зто твоя вина, - я за тебя  заключался,  -  ты
должен мне воротить", - я отдал...
     - Вы, значит, на него не сердились?
     - Нет, да ведь он умен, он мне сказал: "Я бы, говорит,  от  тебя  и  не
бежал, да боялся, что у тебя вумственпые книжки есть. А то, сделай  милость,
буду на угощении благодарен". Чай с ним вместе пили. Отличный мужик. "А если
еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да рыбнику.  Я
свезу - скажу: дядька прислал, - детьки малые рады будут". Хороший мужик. Мы
поцеловались.
     - Значит, он вас до грошика обобрал?
     - Я сам отдал.
     - А зачем?
     - Отдал, да и