что огничать надо  на
чистом месте.
     - Ну так надо было стать на поле, - возразил  ему  какой-то  щетинистый
спорщик.
     - На поле, разумеется, на поле: поле от лешего дальше и Богу милее, ено
христианским потом полито, - поддержал спорщика козелковатый голос.
     - Лес Богу ближе, лес в небо дыра, - едва дыша отвечал Сухой Мартын,  -
а против лешего у нас на сучьях пряжа развешана.
     - Леший на пряжу никак не пойдет, - проговорил кто-то в пользу Мартына.
     - Ему нельзя, он, если сюда ступит, сейчас в пряжу запутается, - пропел
второй голос.
     - Ну так надо было стать посреди лесу, чтобы к Божьему слуху  ближе,  -
возразил опять спорщик.
     - Божье ухо во весь  мир,  -  отвечал,  оправляясь,  Мартын  и  зачитал
искаженный текст псалма: "Живый в помощи Вышняго".
     Это всем очень понравилось.
     Мужики внимали сказанию о необъятности Божией силы и  власти,  а  Сухой
Мартын, окончив псалом, пустился своими красками изображать величие  творца.
Он описывал, как Господь облачается небесами, препоясуется зорями, а  вокруг
него ангелов больше, чем просяных зерен в самом большом закроме.
     Мужики,  всегда  любящие  беседу  о  грандиозных   вещах,   поглотились
вниманием и приумолкли: вышла даже пауза, в конце которой молодой голос роб-
ко запытал:
     - А правда ли, что Бог старый месяц на звезды крошит?
     - Неправда, - отвечал Мартын.
     - Чего он их станет из старого крошить, когда от него нам  всей  новины
не  пересмотреть,  а  звезды  окна:  из  них  ангелы  вылетают,  -  возразил
начинавший передаваться на Мартынову сторону спорщик.
     - Ну, это врешь, - опроверг его козелковатый голос. - На что ангел ста-
нет в окно сигать? Ангелу во всем небеси везде дверь, а звезда пламень,  она
на то поставлена, чтоб гореть, когда месяц спать идет.
     - Неправда; а зачем она  порой  и  тогда  светит,  когда  месяц  яснит?
Астроном сбился этим  возражением  и,  затрудняясь  отвечать,  замолчал,  но
вместо его в тишине отозвался новый оратор.
     - Звезда стражница, - сказал он, - звезда все видит,  она  видела,  как
Кавель Кавеля убил. Месяц  увидал,  да  испугался,  как  християнская  кровь
брызнула, и сейчас спрятался, а звезда все над Кавелем  плыла,  Богу  злодея
показывала.
     - Кавеля?
     - Нет, Кавеля.
     - Да ведь кто кого убил-то: Кавель Кавеля?
     - Нет, Кавель Кавеля.
     - Врешь, Кавель Кавеля.
     Спор становился очень  затруднительным,  только  было  слышно:  "Кавель
Кавеля", "нет, Кавель Кавеля". На чьей стороне  была  правда  ветхозаветного
факта - различить было невозможно, и дело грозило дойти до брани, если бы  в
ту минуту неразрешаемых  сомнений  из  темной  мглы  на  счастье  не  выплыл
маленький положайник Ермолаич и, упадая от усталости к пенушку, не заговорил
сладким, немного искусственным голосом:
     -  Ух,  устал  я,  раб  Господень,  устал,  ребятушки:  дайте  присесть
посидеть, ваших умных слов послушать.
     И он, перекатясь котом, поместился между мужиков, прислонясь  спиной  к
кочке, на которой сидел Сухой Мартын.
     - О чем, пареньки-братцы, спорили: о страшном  или  о  божественном;  о
древней о бабушке или о красной о девушке? - заговорил  он  тем  же  сладким
голосом.
     Ему рассказали о луне, о звездах и о Кавеле с Кавелем.
     - Ух, Кавели, Кавели, давние  люди,  что  нам  до  них,  братцы,  Божий
работнички: их Бог рассудил, а насчет неба загадка  есть:  что  стоит,  мол,
поле полеванское и много на нем скота  гореванского,  а  стережет  его  один
пастух, как ягодка. И едет он, Божьи людцы, тот пастушок, лесом не хрустнет,
и идет он плесом не всплеснет и в сухой  траве  не  зацепится,  и  в  рыхлом
снежку не увязнет, а кто мудрен да  досуж  разумом,  тот  мне  сейчас  этого
пастушка отгадает.
     - Это красное солнышко, - отозвались хором.
     -  Оно  и  есть,  оно  и  есть,  молодцы  государевы   мужички,   Божьи
молитвеннички. Ух да ребятки! я зову: кто отгадает? а  они  в  одно,  что  и
говорить: умудряет Господь, умудряет. Да и славно же вам тут; ишь полегли  в
снежку, как  зайчики  под  сосенкой,  и  потягиваются,  да  дедушку  Мартына
слушают.
     Сухой Мартын затряс  бородой  и,  покачав  головой,  с  неудовольствием
отозвался, что мало его здесь слушают, что каждый тут про себя хочет большим
главарем быть.
     - А-а, ну это худо, худо... так нельзя, государевы мужички, невозможно;
     нельзя всем главарями быть. - И загадочный Ермолаич начал рассказывать,
что на Божием свете ровни нет: на что-де лес дерево, а и тот в  себе  разный
порядок держит. -  Гляньте-ка,  вон  гляньте;  видите  небось:  все  капралы
поскидали кафтаны, а вон Божия сосеночка промежду всех другой закон бережет:
стоит вся в листве,  как  егарь  в  мундирчике,  да  командует:  кому  когда
просыпаться и из теплых ветров одежду  брать.  Надо,  надо,  людцы,  главаря
слушаться.
     - А что же его слушать, когда по его команде огня нет, - запротестовали
мужики.
     - Будет еще, Божьи детки,  будет.  Сейчас  нетути,  а  потом  и  будет;
видите, греет, курит, а станут дуть, огня нет. Поры  значит  нет,  а  придет
пора, будет.
     - Говорят, что с того, что в барских хоромах старый огонь сидит?
     - Ну, как  знать,  как  знать,  голуби,  которы  молоды.  Ермолаич  все
старался шутить в  рифму  и  вообще  вел  речь,  отзывавшуюся  искусственною
выделанностию простонародного говора.
     - Нет, это уж мы верно знаем, - отвечал Ермолаичу спорливый мужик.
     - Да; нам баил сам пегий барин, что помещик,  байт,  огонь  нарочно  не
хочет гасить.
     - Когда он это баил, пегий барин? - переспросил Ермолаич и,  в  десятый
раз с величайшим  вниманием  прослушав  краткое  изложение  утренней  беседы
Висленева с мужиками за гуменником, заговорил:
     - Ну его, ну его, этого пегого барчука, что его слушать!
     - А отчего и не послушать-то? Нет, он все за мужиков всегда рассуждает.
     - Он дело байт: побить, говорит, их всех, да и на что того лучше?
     - Ну дело! легка ли стать!  Не  слушайте  его:  ишь  он  как  шелудовый
торопится, когда еще и баня не топится. Глядите-ка лучше вон, как мужички-то
приналегли, ажно древо визжит!  Ух!  верти,  верти  круче!  Ух!  вот  сейчас
возлетит орел, во рту огонь, а по конец его хвоста и будет коровья смерть.
     Народ налегал; вожжи ходили как струны  и  бревно  летало  стрелой;  но
спорливый мужик у кочки и здесь ворчал под  руку,  что  все  это  ничего  не
значит, хоть и добыли огонь: не поможет дегтярный крест, когда  животворящий
не помог.
     Ермолаич и ему стал поддакивать.
     -  Ну  да,  -  засластил  он  своим  мягким  голоском,  -  кто  спорит,
животворный крест дехтярного завсегда старше, а знаешь  присловье:  "почитай
молитву, не порочь ворожбы".
     Это встретило общее одобрение, и кто-то сейчас  же  завел,  как  где-то
вдалеке с коровьей смертью хотели одни попы крестом да молитвой справиться и
не позволяли колдовать: билися они колотилися, и ничего не вышло. И шел  вот
по лесу мужик, так плохенький беднячок, и коров у него отроду  ни  одной  не
было, а звали его Афанасий и был он травкой подпоясан, а в той-то траве была
трава змеино видище. Вот он идет раз, видит  сидит  в  лесу  при  чащобе  на
пенечке бурый медведь и говорит: "Мужик Афанасий травкой  подпоясан,  это  я
сам и есть коровья смерть, только мне  Божьих  мужичков  очень  жаль  стало;
ступай, скажи, пусть они мне выведут в лес одну белую  корову,  а  черных  и
пестрых весь день за рога держут, я так и быть съем белую корову, и от вас и
уйду". Сделали так по его, как он требовал, сейчас и мор перестал.
     - Да уж медведь степенный зверь, он ни в жизнь не обманет.
     - А степенен да глуп: если он в колоду лапу завязит,  так  не  вытащит,
все когти рвет, а как вынуть, про то сноровки нет.
     - Где же ему сноровки, медведю, взять, - вмешался другой мужик, - вон я
в городе слона приводили - видел: на что больше медведя, а  тоже  булку  ему
дадут, так он ее в себя не жевамши, как купец в комод, положит.
     - Медведь-думец, - поправил третий мужик, - он не глуп, у  него  дум  в
голове страсть как много сидят, а только наружу ничего не выходит, а  то  бы
он всех научил.
     Но спорщик на все это ответил сомненьем и даже не  видал  причины,  для
коей бы коровья смерть медведем сидела. С этим согласились и другие.
     - Да; ведь смерть нежить, у нее лица нет, на что же ей  скидываться,  -
поддержал козелковатый.
     - Как же лица нет, когда она без глаз видит и в церкви так пишется?
     - Да, у смерти лица нет, у нее облик, - вставил  чужой  мужик,  -  один
облик, вот все равно как у кикиморы. У  той  же  ведь  лица  нет...  так  на
мордочке-то ничего не видать, даже никакой облики, вся в кастрику  обвалена,
а все прядет и напрядет себе  в  зиму  семьдесят  семь  одежек,  а  все  без
застежек, потому уж ей застежек пришить нечем.
     - А кащей, вон хоть с ноготь, обличье имеет, у нас дед один его  видел,
так, говорит, личико махонькое-махонькое, как затертый пятиалтынник.
     - Про это и попы не знают, какое у нежити обличие, - отозвался  на  эти
слова звонкоголосый мужичок и сейчас же сам заговорил, что у них в селе есть
образ пророка Сисания и при нем списаны двенадцать сестер лихорадок, все как
есть просто голыми бабами наружу  выставлены,  а  рожи  им  все  повыпечены,
потому что как кто ставит пророку свечу, сейчас самым  огнем  бабу  в  морду
ткнет, чтоб ее лица не значилось.
     - Да и архангел их, этих двенадцать  сестер,  тоже  огненными  прутьями
страсть как порет, чтоб они народ не трясли, - пояснил другой мужик из  того
же села и добавил, как он раз замерзал в пургу и самого архангела видел.
     - Замерзал, - говорит, - я, замерзал и все Егорью молился и стал  вдруг
видеть, что в полугорье недалече сам Егорий середь  белого  снегу  на  белом
коне стоит, позади его яснит широк бел шатер, а  он  сам  на  ледяное  копье
опирается, а вокруг его волки, которые  на  него  бросились,  все  ледянками
стали.
     - А я один раз холеру видел, - произнес еще один голос, и вмешавшийся в
разговор крестьянин рассказал, как пред тем года четыре назад у  них  холере
быть, и он раз пошел весной на двор, вилой  навоз  ковырять,  а  на  навозе,
откуда ни возьмись, петух, сам поет, а перья на нем  все  болтаются:  это  и
была холера, которая в ту пору, значит, еще только прилетела да села.
     Разговор стал сбиваться и путаться: кто-то заговорил, что на Волхове на
реке всякую ночь гроб плывет, а мертвец ревет, вокруг свечи  горят  и  ладан
пышет, а покойник в вечный колокол бьет и на Ивана-царя грозится.  Не  умолк
этот рассказчик, как другой стал сказывать, куда  кони  пропадают,  сваливая
все то на вину живущей где-то на турецкой земле  белой  кобылицы  с  золотою
гривой, которую если только конь заслышит, как она  по  ночам  ржет,  то  уж
непременно уйдет к ней, хоть его за семью замками на цепях  держи.  За  этим
пошла речь о замках, о разрыв-траве и как ее узнать, когда сено косят и косы
ломятся, что разрыв-трава одну кошку не разрывает, но что за то  кошке  дана
другая  напасть:  она  если  вареного   гороху   съест,   сейчас   оглохнет.
Оказывалось, впрочем, что и ей еще не хуже всех, потому  что  мышь,  если  в
церкви под царские врата шмыгнет, так за то летучей должна скинуться.
     Беседа эта на  всех,  кто  ее  слушал,  производила  тихое,  снотворное
впечатление, такое, что и строптивый мужик не возражал, а Ермолаич, зевая  и
крестя рот, пропел: да, да, все всему глас подает, и  слушает  дуброва,  как
вода говорит: "побежим, побежим", а бережки шепотят: "постоим,  постоим",  а
травка зовет: "пошатаемся". Но с этим  рассказчик  быстро  встал  и  за  ним
торопливо вскочили другие.  Великое  тайнодействие  на  поляне  совершалось:
красная сосна, врезаясь в черную липу, пилила пилой, в воздухе сильно  пахло
горячим деревом и смолой и прозрачная синеватая светящаяся нитка  мигала  на
одном месте в воздухе.
     - Ну, ну, сынки-хватки, дочки-полизушки: наляжь! - крикнул, бросаясь  к
добычникам, Ермолаич.
     Еще секунда, и огонь добыт; сынки-хватки,  дымяся  потом,  еще  сильней
налегли; дочки-полизушки сунулись к дымящимся бревнам  с  пригоршнями  сухих
стружек и с оттопыренными  губами,  готовыми  раздуть  затлевшуюся  искру  в
полымя, как вдруг натянутые безмерным усердием концы веревок лопнули; с этим
вместе  обе  стены  трущих  огонь  крестьян,   оторвавшись,   разом   упали:
расшатанное бревно взвизгнуло, размахнулось и многих больно зашибло.
     Послышались тяжкие стоны, затем хохот, затем  в  разных  местах  адский
шум, восклик, зов на помощь и снова стон ужасный,  отчаянный;  и  все  снова
затихло,  точно  ничего  не  случилось,  меж   тем   как   произошло   нечто
замечательное: Михаила Андреевича Бодростина  не  стало  в  числе  живых,  и
разрешить, кто положил его на месте, было не легче,  чем  разрешить  спор  о
Кавеле и Кавеле.


        Глава девятнадцатая
        Коровья смерть

     Ряд экипажей, выехавших с бодростинскими гостями посмотреть на  проказы
русских Титаний и Оберона, подвергшись неоднократным  остановкам  от  бабьих
объездов, благополучно достиг Аленина Верха. Патрули напрасно  останавливали
и старались удержать господ, - их не  слушали,  и  рослые  господские  кони,
взмахнув хвостами, оставляли далеко позади себя заморенных крестьянских кляч
и их татуированных всадниц. Сторожевым бабам не оставалось ничего иного, как
только гнаться за господами, и они,  нахлестывая  своих  клячонок,  скакали,
отчаянно крича и вопия о помощи.
     Первыми на место огничанья примчались троечные дрожки, на которых ехали
Бодростин, Горданов  и  Висленев.  Михаил  Андреевич  чувствовал,  что  дело
становится неладно, и велел кучеру остановиться на углу  поляны,  за  густою
купой деревьев. Здесь он хотел подождать отставших  от  него  гостей,  чтобы
сказать им, что затею смотреть огничанье надо оставить  и  повернуть  скорее
другою дорогой назад. Но сзади по пятам гнались бабы: стук  некованых  копыт
их коней уже был слышен близехонько. Они настигали, и как  настигнут,  может
произойти невесть что. Где гости: впереди погони, или уже опережены и погоня
мчится только за Бодростиным? В этом, казалось,  необходимо  удостовериться.
Опасность еще не представлялась  особенно  большою,  но  про  всякий  случай
Бодростин, оставив дрожки на дороге, сам быстро спрыгнул и отошел с  тростью
в руке под нависшие ветви ели.  За  ним  последовал  Горданов.  Висленев  же
остался на дрожках и, опустясь на подножье крыла, притаился, как будто его и
не было.
     - Где он?.. где же этот наш бэбэ? -  беспокоился  о  нем  Бодростин.  -
Возьмите его, пожалуйста, Горданов, а то его какая-нибудь Авдоха толкнет  по
макушке, и он будет готов.
     Горданов прыгнул к дрожкам, которые кучер из предосторожности отодвинул
к опушке под ветви, но Жозефа на дрожках не было. Горданов позвал его. Жозеф
не отзывался: он сидел на подножье крыла,  спустя  ноги  на  землю  и,  весь
дрожа, держался за бронзу козел и за спицы колес. В  этом  положении  открыл
его Горданов и, схватив за руку, повлек за собою.
     - Не могу, - говорил Жозеф, но Горданов его тащил,  и  когда  они  были
возле Бодростина, Жозеф вдруг кинулся к нему и залепетал:
     - Михаил Андреевич, я боюсь!.. мне страшно!..
     - Чего же, любезный, страшно?
     - Не знаю, но право... так страшно.
     - Чего? чего? - повторил Горданов. - Где твоя сигара?
     - Сигара?.. да,  у  меня  горит  сигара.  Бога  ради  возьмите,  Михаил
Андреич, мою сигару!
     И Жозеф внезапно ткнул в  руку  Бодростина  огнем  сигары,  которую  за
секунду пред этим всунул ему Горданов.
     Бодростин громко вскрикнул от обжога; сигара полетела на  землю,  искры
ее рассыпались в воздухе понизу, а в то же время поверху  над  всею  группой
замелькали цепы, точно длинные черные змеи. Раздался вой, бухнул  во  что-то
тяжелый толкач и резко вырвался один  раздирающий  вскрик.  Мимо  пронеслась
вереница экипажей и троечные дрожки, на которых ехал сюда Бодростин, неслись
Бог весть куда, по ямам и рытвинам, но на них теперь  было  не  три,  а  два
седока; назад скакали, стоя и держась за кучера, только Горданов и Висленев.
Бодростина уже не было.
     Кучер, не могший во всю дорогу справиться с лошадьми, даже  у  подъезда
барского дома не заметил, что барина нет  между  теми,  кого  он  привез,  и
отсутствие Бодростина могло бы долго оставаться необъяснимым, если бы Жозеф,
ворвавшись в дом, не впал в странный раж. Он метался по комнатам, то стонал,
то шептал, то выкрикивал:
     - Глафира! Глафира! Где вы? Я вас освободил!
     Неудержимо несясь с этими кликами безумного из комнаты  в  комнату,  он
стремительно обежал все пункты, где надеялся  найти  Глафиру  Васильевну,  и
унять его не было никакой возможности. Горданов сам был смущен и потерян. Он
не ожидал такой выходки, пытался было поймать Жозефа и схватить его за руку,
но тот отчаянно вырвался и, бросаясь вперед с удвоенною быстротой, кричал:
     - Нет-с; нет-с; извините, это я, а не вы-с... а не вы!
     Горданов  сообразил,  что  ему  надо  бросить  попытку  остановить  это
сумасшествие, и Жозеф, переполошив весь дом,  ворвался,  как  мы  видели,  в
комнату Лары.
     Глафира слышала этот переполох и искала  от  него  спасения.  Она  была
встревожена еще и другою случайностью. Когда, отпустив гостей,  она  ушла  к
себе в будуар, где, под предлогом перемены туалета, хотела наедине переждать
тревожные минуты, в двери к ней  кто-то  слегка  стукнул,  и  когда  Глафира
откликнулась и оглянулась, пред нею стоял монах.
     У Глафиры мороз пробежал по коже.  Откуда  мог  взяться  этот  странный
пришлец? Кто мог впустить и проводить его через целые ряды комнат?
     - Что вам нужно? - спросила его, быстро двинувшись с места, Бодростина.
     Монах улыбался и шатался как пьяный.
     - Зачем вы пришли сюда? - повторила Глафира.
     - Помолить о душе, - проговорил, заикаясь и  при  этом  ужасно  кривляя
лицом, монах.
     - О какой душе? прошу вас выйти! Идите в контору.
     - Проводите.
     Глафира бросилась  к  звонку:  ей  показалось,  что  это  не  монах,  а
убийца... но когда она, дернув звонок, оглянулась, монаха уже не было, и  ее
поразила новая мысль, что это было видение.
     Глафира кинулась узнать, каким образом мог появиться этот монах и  куда
он вышел, как вдруг ей против воли вспомнился Водопьянов  и  ей  показалось,
что это был именно он. Она бежала  не  помня  себя  и  очувствовалась  когда
метавшийся впотьмах Жозеф был освещен  вбежавшими  вслед  за  ним  людьми  с
лампами и свечами.
     При виде растрепанной фигуры, взволнованного  и  перепачканного  кровью
лица и обезумевших глаз Жозефа, который глядел, ничего не видя, и стремило к
самому лицу Глафиры, хватая  ее  окровавленными  руками  и  отпихивая  ногой
Горданова, Глафира затрепетала и, сторонясь, крикнула: "прочь!"
     - Это не он, не он, а я. Я все кончил,  -  лепетал  Висленев.  Глафира,
теряя силы, едва могла с ужасом и омерзением  отпихнуть  его,  бросилась  за
Синтянину, меж тем как Горданов, отбросив Жозефа, закричал
     - Ты с ума сошел, бешеная тварь!
     Но в это же самое мгновение за плечами Горданова грянул выстрел, и пуля
влипла в стену над головой Павла Николаевича, а Жозеф,  колеблясь  на  ногах
держал в другой руке дымящийся пистолет и шептал:
     - Нет; полно меня отбрасывать! Обещанное ждется-с! Все это  было  делом
одного мгновения, и ни Горданов, ни дамы, ни слуг не  могли  понять  причины
выстрела и в более безмолвном удивлении, чем в страхе, смотрели  на  Жозефа,
который, водя вокруг глазами, тянулся к Глафире.
     - Боже мой, чего ему от меня нужно? - произнесла она, стараясь укрыться
за Гордановым.
     Но это ей не удалось, и серьезно помешавшийся Висленев тянулся к  не  и
лепетал:
     - Обещанное ждется-с, обещанное ждется!  Я  сделал  все...  все  честно
сделал и требую