стырь. Служению  богу  в
женском монастыре посвятила и вдова остаток своей жизни.
     Лесков же говорит не столько о служении богу, сколько развивает высокую
идею служения людям, и в то же время  поэтизирует  земную  любовь.  Писатель
вскоре разочаровался в этом произведении, где христианская мораль вступала в
противоречие  с  утверждением  земной  жизни,  ее  радостей  и   забот.   На
противоречивость "Невинного Пруденция" справедливо указал критик  "Северного
вестника": "В заключение Пруденций читает следующую  мораль,  которой  он  в
своей невинности никогда сам не следовал:
     "Надо считать дух, а не плоть владыкою жизни и жить не для тех  чувств,
которые научают нас особиться от прочих людей" ("Северный вестник", 1893,  э
3, "Новые книги", стр. 64-65).
     Включив легенду в одиннадцатый том  Собрания  своих  сочинений,  Лесков
писал  М.  О.  Меньшикову:  "...в  этом  томе  есть  гадостный  "Пруденций",
поставленный потому, что другое, несколько лучшее, касается  духовенства,  а
мне уже надоело быть конфискуемым" (письмо частично опубликовано А. Лесковым
в книге "Жизнь Николая Лескова", стр. 470). Еще раньше, едва  успев  впервые
напечатать "Невинного Пруденция", Лесков писал Л. Толстому: "А  легенды  мне
ужасно надоели и опротивели" ("Письма Толстого и к Толстому", стр. 95).
     Реакционная  богословская  критика  упрекала   Лескова   за   изменение
содержания и направления "слова от Патерика", которое,  по  словам  Григория
Георгиевского, Лесков "передал неверно,  придав  рассказу  свою  собственную
тенденцию и отбросив из него все, что говорит или напоминает о церкви  и  ее
исконных установлениях и порядках" ("Русское обозрение", 1892,  э  10,  стр.
953).  "Слово  от  "Патерика",  -   продолжал   обиженный   критик,   -   из
благочестивого и строго  церковного  "слова"  превратилось  в  тенденциозный
набор пустых фраз грубого материализма" (там же, стр. 957). Лесков, конечно,
вовсе не думал о поддержке ортодоксальной церкви,  о  чем  заботился  ученый
богослов. После ареста и уничтожения шестого тома Собрания сочинений  Лесков
не мог спокойно говорить о церковниках  и  резко  отрицательно  оценивал  те
книги, которыми дорожил Георгиевский. "Пролог - хлам, - писал Лесков, - но в
этом хламе есть картины, которых не выдумаешь" (Письмо А. С. Суворину от  26
декабря 1887. В отрывках опубликовано В. Гебель в ее книге "Н.  С.  Лесков",
стр. 61). На обвинения в искажении "Пролога" Лесков отвечал: "Тема как тема,
а я могу из нее  делать,  что  нахожу  возможным.  Иначе  на  что  бы  ее  и
переделывать, а надо бы брать ее  просто  и  перепечатывать...  И  вышло  бы
просто и глупо, как сам "Пролог" (Письмо к А. С. Суворину от 9  ноября  1892
года - см. наст. изд., т. 11).


     Книд - город в древней Греции, упоминается в гимнах Гомера.

     Боги  Аида  -  боги  царства  мертвых;  в  греческой  мифологии  Аид  -
властитель подземного царства, куда тени людей  отходят  после  смерти;  Аид
также подземное царство мертвых.

     Лида - древний город Лидда,  находившийся  недалеко  от  Иерусалима;  в
Лидде рано образовалась христианская община.

     Сидонянка - жительница финикийского города Сидона.

     Трирема - в древнем Риме судно с тремя ярусами гребцов.

     Пупавка - растение (ромашка), распространенное во многих странах.

     Скрыня - ларец, короб.
     Купы диарита - глыбы зеленой горной породы.




    Н.С.Лесков.
    Импровизаторы


     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 9
     Государственное издательство художественной литературы, М.: 1958
     OCR Маханов Т.Т.



                            (Картинка с натуры)

                                                  Приходи, моя милая крошка,
                                                  Приходи посидеть вечерок.
                                                                     А. Фет.

                                                     Одни   представляли  ее
                                                  себе   в   виде   женщины,
                                                  отравляющей воду, другие -
                                                  в   виде   запятой.  Врачи
                                                  говорили,  что  надо убить
                                                  запятую,  а  народ  думал,
                                                  что надо убить врачей.
                                                    С. Смирнова ("Нов. вр.",
                                                            18 ноября 1892).

I

     Остроумная писательница, из последнего литературного  этюда  которой  я
выписал этот эпиграф, обрисовывает дело чрезвычайно верно. Когда летом  1892
года, в самом конце девятнадцатого века, появилась в  нашей  стране  холера,
немедленно же появилось и разномыслие, что надо делать. "Врачи говорили, что
надо убить запятую, а народ думал, что надо убить врачей".
     Следует добавить, что народ не только так "думал",  но  он  пробовал  и
приводить это в действие. Несколько врачей, старавшихся  убить  запятую  для
лучшей пользы делу, были сами убиты.
     Это случилось, говорят, оттого, что простым людям всего своевременно  и
терпеливо не объяснили и, главное, не показали им нигде эту самую "запятую",
чтобы они видели, как она им вредит. Это, может быть, и в самом деле  хорошо
было бы показать, но только сделать это было очень  трудно:  запятая  видима
только под микроскопом, а  в  слободах  и  селениях,  где  живет  "народ  по
преимуществу",  микроскопов  (или   "мелкоскопов")   нет.   Поэтому   нельзя
удивляться, что народу, который впервые услыхал про "запятую", вести  о  ней
показались сомнительными. Народ довольно приучен  не  верить  ученым,  и  он
смекнул, кому эта выдумка о "запятой" могла быть выгодна, и порешил наказать
лекарей за их выдумку.
     В столицах, где образованность несравненно выше, науке  оказано  совсем
иное доверие: здесь запятую видели увеличенную под микроскопом, засушенную и
выставленную на окне "в квартире известного журналиста, живущего на  окраине
города". Об этом было напечатано в петербургской газете,  особенно  следящей
за разнообразными явлениями столичной жизни.
     "Журналист, проживающий на окраине", демонстрировал "запятую" множеству
людей, между которыми были особы достопримечательного положения. Вид козявки
всех удивлял; большинство людей отбегали от нее в страхе,  и  лишь  немногие
поддавались успокоительным уверениям журналиста, что "запятая  обезврежена",
и тогда брали ее в руки.
     Так образованным жителям столицы не было  никакого  труда  уверовать  в
"запятую"; но слободским и деревенским мужикам никто этого не показал, и они
в запятую не поверили и до сих пор еще не верят.

II

     Рассказанный случай с "увеличенной занятою" газета объясняла  так,  что
журналист,  живущий  на  окраине,  "купил  шутки  ради  курьезную   японскую
козявку", а когда один  генерал  спросил  его,  что  это  такое,  -  он,  по
вдохновению, сказал, что это "увеличенная  и  засушенная  запятая".  Генерал
этому поверил, а журналист стал пробовать: неужто и другие образованные люди
могут верить такой очевидной нелепости, И оказалось, что все этому верили!
     Если сопоставить то, что замечено г-жою Смирновой насчет несоответствия
народных взглядов на "запятую", с тем, что журналист,  живущий  на  окраине,
обнаружил в людях высшего порядка,  то  выйдет,  что  степень  легковерия  и
безрассудства на том и на другом конце общественной лестницы получается  как
бы одинаковая; но вверху действует козявка засушенная,  а  по  низам  ползет
что-то живое, и не заморское, а простое доморощенное.
     Что же такое заменяло и  заменяет  засушенную  "запятую"  в  народе?  Я
попробую показать эту штуку так, как я ее видел.
     Тургенев  изобразил,  как  говорит  с   простолюдином   интеллигент   и
раскольничий начетчик. У первого все умно направлено к делу, а второй вертит
"яко" да "аще", и смотришь - этого слушают, а того нет. Малороссу, чтобы его
растрогать, надо, чтобы ему свой брат сказал: "граю и воропаю". Я сам помню,
как в давние времена  в  Киеве  польский  актер  Рекановский  играл  роль  в
какой-то малороссийской пьесе, где после  происшедшего  в  семье  горя  жена
начинает выть, а муж бросает ее за руку на пол и говорит: "Мовчи, бо  скорбь
велыка!" И после этих слов настала пауза, и театр замер, а  потом  из  райка
кто-то рыдающим голосом крикнул: "Эге!  це  не  ваш  Шекспыр!"  И  мнение  о
Шекспире было понижено до бесконечности.
     Надо сочинять что-то такое "дуже простое", чтобы было в их  вкусе  -  с
дымком и с грязью, даже, пожалуй, с дуринкой.

III

     Летом 1892 года я жил на морском берегу в Шмецке. Тяжко больной, я  был
далек от личного  участия  в  делах,  и  даже  равнодушно  читал  в  газетах
энергические  приказы  генерала  Баранова,  но  потом  мне  стало  интересно
сравнивать их с приказами других администраторов, которые  ему  подражали  и
блистали только отраженным или заимствованным светом. Из этой  литературы  я
узнавал, что появились люди, которые распускают вредные слухи о  болезни,  и
что нижегородский генерал таких людей сечет розгами  и  может  когда  угодно
повесить.
     Меры генерала Баранова "в наказании разговоров" производили  в  большой
публике впечатление не особенно сильное и неясное; многие не могли  взять  в
толк: отчего одного разговорщика довольно только высечь, а другого надо  еще
отдать  в  санитары,  а  третьего  -  "повесить"  или,  по   простонародному
выражению, "удавить". Какое тут "распределение всеобщей провинности"? Многие
думали, что все это  последовательно  будет  сделано  над  каждым  охотником
разговаривать, то есть что разговорщика  сначала  высекут,  потом  определят
"горшок выносить", а потом уже, когда он станет ни к чему не способен, тогда
дадут ему глухую исповедь и  удавят  на  площади.  О  самом  повешении  тоже
разноречили:  одни  были  уверены,  что  "вешать  будут  только  для  испуга
публики", а потом "курьера выпустят с прощадою", а другие уверяли, что  "это
не для шутки и никакой прощады не будет, а удавят как  следует",  отмена  же
против обыкновения будет только в  том,  что,  "по  удавлении  разговорщика,
отдадут оного родственникам для его  погребения".  Возникал  тоже  вопрос  о
женщинах: "как таковую сечь,  если  разговаривает,  а  сама  беременна?"  По
множеству всех этих сомнений мы столку сбились и  спрашивали  разъяснений  у
четырех отставных губернаторов, которые в это лето ходили у нас по плажу, но
они были заняты своим положением и говорили, что ничего не понимают.
     Видаясь со своими соседями -  кузнецом,  лавочником,  лесником  -  и  с
своими домохозяевами, я заметил, что они недоумевают: "Какие же это  вредные
слова бывают?" Этого им никто объяснить не мог, а им это  было  очень  нужно
знать.
     - Ведь вот,  -  говорили  они,  -  может  случиться,  что-нибудь  такое
умственное услышишь  и  не  поймешь  в  необъяснении  случая,  и  скассируют
насмерть! Мы не можем узнать агитатора!
     Это так говорил  лавочник,  образованный  и  красноречивый  человек,  с
ораторскими дарованиями которого мы ниже еще познакомимся.
     То, что предвидел лавочник, то и на самом деле отчасти случилось.
     Раз, когда я шел домой леском из Мерекюля, нагоняет меня няня из одного
моего знакомого семейства и говорит, что "в Петербурге уже народ отравляют".
     Я ее отговариваю, чтобы  она  этому  не  верила,  и  напоминаю  ей  про
опасность от генерала Баранова; но она не обращает  на  мои  предостережения
никакого внимания и говорит, что то, что она знает, это  тоже  произошло  от
генерала. - Ну,  -  говорю  я,  -  если  от  генерала,  то  в  таком  случае
рассказывайте, что вам известно... Но только смотрите, уверены  ли  вы,  что
это точно от генерала?
     - От генерала.
     И  она  рассказала  историю,  которую  я  здесь  передам  с   возможною
точностью.

IV

     Живет у рынка отставной генерал. От команды отставлен, но военных  прав
не лишен и ходит в военном образце  с  поперечиной.  На  дачу  он  не  любит
ездить, а остается в Петербурге,  потому  что  веселого  характера  и  любит
разъезжать по знакомым, а вечером на закат солнца  смотрит  и  слушает,  как
поют француженки. Он пожилой, но очень веселый, и все бы ему с дамами  да  с
красотками; а жена у него старушка, с ним не  живет.  Прислуги  у  него  три
человека, мужчины: камердинер, повар и буфетчик, и все  ему  верные,  потому
что им жить у него прекрасно; гости  часто  в  карты  играют,  и  приходимые
красотки жалуют, и тогда уже ни в чем нет сожаления. И теперь  же,  на  этих
днях, поехал этот  генерал  в  "Аркадию"  или  "Ливадию"  и  пробыл  там  до
последнего времени, а потом поехал  домой  в  простом  намерении  раздеться,
божиньке помолиться и бай-бай заснуть; но только что он хотел в  дверь  свой
ключ вставлять, как вдруг  запятая!  Сама  дверь  распахнулась,  и  на  него
вылетает оттуда его буфетчик, бледный, как шут Пьеро, и лопочет незнамо что.
     Генерал подумал, что, верно, он  немножко  винил  или  тоже  приходимую
крошку ожидает, а тот ему отвечает: "Никак нет, ваше превосходительство; а у
нас  огромное  несчастие:  вашего  камердинера  умирать   увезли".   Генерал
рассердился. "Как, без меня? Как смели?.. Говори скорей, как это сделалось?"
     Буфетчик дрожит  и  путается  языком,  но  рассказал,  что  камердинер,
проводивши генерала, совсем был здоров и ходил на рыбный  садок,  себе  рыбу
купил, а потом пошел к графу Шереметеву к второму регента  помощнику  спевку
слушать а оттуда на возврате встретил приходимую бедную крошку, и принял ее,
и с нею при открытом окне чай пил, а когда пошел ее провожать, то вдруг стал
себя руками на живот брать, а дворники его тут же  подхватили  под  руки,  а
городовой засвиристел - и увезли. Он не хотел ехать и не давался - кричал:
     - Прощайте, други!.. Ваше превосходительство, заступитесь! - Но они его
усадили и неизвестно куда увезли.
     - Ах, несчастный! - сказал генерал и, растроганный до слез,  сейчас  же
поехал к  обер-полицеймейстеру.  Но  его  там  не  приняли:  говорят:  "Есть
приемные часы - тогда можете!" Он - к приставу, и пристава нет. "Где же он?"
- "Помилуйте, - говорят, - по участку ходит!" - "Кого же я могу  видеть?"  -
"А  вот  дежурный  за  стенкой".  Выходит  из-за  стенки  дежурный   офицер,
застегивает на себе мундирный сюртук и спрашивает: "Что угодно?"
     Генерал ему все и передает:  "Так  и  так,  мой  камердинер,  на  руках
которого вещи, серебро и весь дом, а его в мое отсутствие взяли и увезли без
извещения меня, как будто какого-нибудь учебного рассуждателя. Прошу мне его
сейчас возвратить".
     А полицейский говорит: "Я этого не могу, потому что его у нас  нет;  мы
его еще в двенадцатом часу в больницу отправили".
     Генерал обругал его как не надо хуже и вскочил опять на извозчика и все
извозчика после этого вслед скорей подгоняет.
     А извозчик догадался, для чего он ездит, и говорит:
     - А осмелюсь спросить: которого часа вашего человека взято?
     Генерал говорит:
     - О полуночи.
     - Ну так теперь, - говорит, - ему уже аминь.
     - Что ты вздор говоришь!
     - Помилуйте, какой же вздор! Теперь они ему уже струменцию запустили.
     - Ты глупости говоришь.
     А извозчик полуоборотился и крестится рукой, а сам шепчет:
     - Ей-богу, ей-богу, - говорит,  -  ведь  они  теперь  всех  струменцией
пробуют. Сначала начнут человека в ванной шпарить и кожу  долой  стирать,  и
притом в рот  лекарства  льют;  а  которые  очень  крепкого  сложения  и  от
лекарства не могут умереть, тем последнюю струменцию впустят -  и  этого  уж
никто не выдержит.
     Генерал же думает: врет извозчик, - бросил ему деньги, а сам  вбежал  в
больницу и вскричал:
     - Попросить ко мне старшего доктора! Кто здесь старший доктор?
     Старший доктор выходит - этакий в заспанном виде, и никакого особливого
внимания не обращает, а спрохвала спрашивает:
     - Что вам угодно?
     Генерал ему отвечает живо и бойко и рукой простирает,  что  вот  так  и
так: "Я, - говорит, - в нынешнем лете на  дачу  не  переезжал  и  остался  в
городе...." А лекарь его перебивает: "Вы, - говорит, - пожалуйста, покороче,
а то мне из отдаленных начал слушать некогда..."
     Генерал немножко рассердился и говорит: "Я вам начинаю так, чтобы  было
понятно. Я вечером человека в цветочный магазин посылал за букетом и оставил
его в цветущем виде, и он еще после меня пошел на садок и спевку слушал".
     Но лекарь опять перебивает: "Ваше превосходительство, мне, - говорит, -
некогда! Нельзя ли, в чем дело?"
     - Дело в том, - говорит генерал, - что этого человека взяли и увезли, и
он у вас, а я желаю его к себе взять.
     Старший доктор обернулся к фельдшеру и говорит:
     - Справься!
     А тот справился и сразу отвечает:
     - Есть!
     - Что же он?
     - Умер. Доктор говорит:
     - Вот и можете получить. Генерал и осомлел.
     - Что это такое? - говорит. - Я не верю.... Всего несколько часов  тому
назад человек был полный жизни.... А доктор говорит:
     - Это и очень часто так бывает. А  впрочем,  пожалуйте,  служитель  вас
проведет и его покажет! - и велел служителю: - Проводи генерала!

V

     Служитель  привел  генерала  в  мертвецкий  покой;  но  тут  покойников
несколько, и еще на них только нумерки лежат, а нет никакого возвания, и  по
лицам отличить нельзя, потому что все лица почерневшие, и руки от судорог  в
перстах сдерганы так, что не то благословение делают, не то растопыркою кызю
представляют.
     Генерал и говорит:
     - Я так не могу своего человека узнать! Мне пусть покажут!
     Служитель побежал в контору спросить, под каким оный нумером, а генерал
остался и замечает, что сзади его кто-то  вздохнул.  Видит,  это  читалыцик,
человек степенный, в очках, в углу стоит, но не  читает,  а  на  него  сверх
очков смотрит, и, как генералу показалось, - с сожалением.
     Генерал его и спросил:
     - Что, старина, с сожалением смотришь?
     - Да, - говорит, - ваше превосходительство.
     - Жутко, я думаю, и тебе в этаком адском месте?
     - Да, - говорит, - но главное дело, что мне  утром  всегда  пить  очень
хочется, а тут нигде лавчонки нет, В других  больницах,  которые  строены  в
порядке домов, это хорошо: там сейчас как  дождешь  утра,  так  и  выбежишь:
квасу или огуречного рассолу выпьешь, и оживет душа; а тут эта  больница  на
площади... ни одной лавки вблизи нет... Просто, ей-богу,  даже  рот  трубкой
стал.
     Генерал вынул два пятиалтынных и говорит:
     - Сходи, за моего усопшего чайку в трактире напейся.
     Читальщик, разумеется, доволен и благодарит.
     - Видно, - говорит, - вам дорогой человек был?
     - Да, братец! Я бы ста рублей не пожалел, чтобы его поставить.
     А читальщик ему и шепчет:
     - Как же их поставить! У них уж все чувства убиты  и  пульсы  заморены,
потому что ведь струменцию-то  ставят  под  самую  мышку,  а  в  пятках  под
щиколоткой еще и после смерти пульсы бьются.
     Читальщик это сказал и  ушел,  а  генерал  евонный  намек,  на  что  он
намекал, - понял, и как служитель вернулся и  сказал,  под  которым  нумером
камердинер лежит, - тот ему говорит:
     - Хорошо, братец, я над ним здесь останусь, а  ты  поди  и  сейчас  мне
батюшку попроси, - я хочу панихиду отпеть.
     Служитель опять побежал, а генерал зажег читальщикову свечечку да прямо
покойника огнем под пятку... Тот враз и вскочил, а  генерал  его  сейчас  на
извозчика да домой, а потом в баню, а другого человека, буфетчика, к этим же
докторам с письмами послал - к старшему и к двум его главным  помощникам,  -
чтобы пришли к нему его самого лечить.
     Те и рады: думают, генерал с состоянием, тут уж мы хорошо попользуемся!
И притом же они были напугавшись, куда от них из мертвецкой  мертвый  делся;
весь лишний